Диалог с совестью

Александр Калягин на всю жизнь запомнил репетицию, на которой Анатолий Эфрос взял в руки револьвер и прошел, не выпуская его из рук, всю роль Феди Протасова – от первого до последнего слова. «Для этого человека револьвер – продолжение руки», – объяснял он актеру. Гибельная страсть к небытию притягивала интерес Толстого на протяжении всей жизни: от «Севастопольских рассказов» до позднего «Живого трупа». Отягощенный всеми земными дарами – богатством, титулом, славой, властью, гением – Лев Толстой знал искушения самоубийства и ухода, отказа от всего, что так щедро дала жизнь. Его любимые герои – те, кто смог отказаться и уйти, вырваться и тем спастись. Федор Протасов – один из любимейших. Ему писатель отдал и свое «цыганерство», и свою чуткость к слову, почти болезненную («не свобода, а воля», – поправляет Федя сфальшивившего в выборе слова музыканта). Ему отдал свой «арзамасский ужас» – попытку самоубийства, когда все естество содрогается от поднесенной к виску стали. Наконец, наделил неотразимым обаянием человека, сознательно идущего навстречу гибели, тем обаянием, которое заставило героиню «Летучего голландца» бегом бежать на обреченный корабль.

Валерий Фокин, похоже, тоже не может избавиться от наваждения пьесы и ее героя. Вернувшись к собственной постановке, режиссер сохранил дивные декорации Александра Боровского: подъезд доходного дома эпохи модерн, с его зеркальными витражами и неторопливым лифтом, снующим между бетонным подвалом и ухоженными прихотливыми лестницами бельэтажа. Сохранил музыку Леонида Десятникова. Сохранил легкий ритм мизансцен и купюры в тексте (в том числе и выброшенный цыганский хор). Но практически полностью заменил состав исполнителей и – решающее – отдал роль Федора Протасова Петру Семаку.

В биографии Петра Семака есть герои, в которых национальный характер возникает в почти пугающем размахе своего диапазона. Мишка Пряслин, русский мужик, на котором держится земля, и разрушитель Ставрогин, спасающий уездные леса сельский врач Астров и безбытный полковник Вершинин, скитающийся по бескрайней Российской империи. Год назад на сцену Александринки вышел Семак-Арбенин, мстительный гордец, убивший из ревности любимую жену. А вот – жертвенный Федор Протасов, готовый убить себя, чтобы дать жене возможность счастья с другим...

В Протасове-Семаке сошлись черты, казалось бы, несоединимые: бедовость и нежность, сила духа и слабость характера, стыд, заставляющий прятаться в каком-то каменном подвале, и страстный порыв «жить не по лжи».

В бетонной клетушке за железной сеткой страдал сильный прекрасный человек. И так понятна была порывистая ласка Маши, бережно моющей под краном его жесткие волосы и заботливо подносящей ко рту ложку с супом. Было понятно, что пойдет за ним без оглядки куда угодно – и на каторгу, и на гибель, только бы побыть рядом, в кольце его рук.

Так понятно было смущение князя Абрезкова (Николай Мартон), никак не могущего для себя соединить этого человека и окружающую его убогую обстановку. Сострадание князя трогало Протасова до слез: «Такие слова от такого человека, как Вы»… И он, отбросив привычное молчание, не столько князю, сколько себе, пытался объяснить, почему так невозможно для него жить по общему шаблону. Почему ему так стыдно в банке и стыдно в семье. Почему ни смириться не может, ни бунтовать. А потому остается только «третий выбор» – забыться (вино не то чтобы сладко, но, выпив, тебе не так стыдно).

Князь смотрел на Протасова с состраданием, но и с испугом. Ты пришел к своему светскому приятелю и вдруг увидел стигматы страдания и ощутил, как рядом корчится живая душа под током совести и стыда…

Рядом с этим Протасовым такими маленькими кажутся мечтания утрированно-корректного Каренина (Андрей Матюков) и Лизы (Юлия Марченко) о благопристойном браке с соблюдением всех необходимых формальностей и процедур. Юлия Марченко играет в Лизе пленительный вариант женщины-курицы, не способной увидеть дальше гнезда, понять собственные чувства и чувства людей рядом. Она так ангельски-невинна, так простодушна, что ее нельзя не любить, но и встряхнуть и наорать тянет… Читая письмо о самоубийстве мужа, она кричит страшно, надсадно: «Федя, я люблю только тебя». Потом, счастливая новым супружеством и своей беременностью, важно рассуждает, как благородно Федя пожертвовал собой для их счастья. А потом отворачивается от живого Феди во время судебной процедуры дознания (Валерий Фокин отнесся к семейству Карениных беспощаднее Толстого, который все-таки подвел героев друг к другу в сердечном прощении).

Во времена оподления и одичания герой Толстого кажется не то что выходцем из другой эпохи – существом с другой планеты, с другим составом крови и генов. «Вы, получая двадцатого числа по двугривенному за пакость, надеваете мундир и с легким духом куражитесь над ними, над людьми, которых вы мизинца не стоите», – слова Феди, обращенные к судебному следователю, сейчас имеют адресат куда более широкий, поскольку доносчики и следователи у нас только размножились, а пакости поднялись в цене…

Николай Берковский как-то писал: «Русский трагик натурален и прост даже в возвышенном. Русский трагический стиль требовал, чтобы не торговали возвышенным, не делали из него главного блюда на театральном пиру». Трудно представить себе что-то более далекое от возвышенного пафоса, чем фигура Протасова-Семака на судебном процессе.

Он стоит отдельно от всех, толпящихся на лестничных этажах, в пальто не по росту, в вязаной шапке-петушке и сжимает в руке принесенный другом-художником револьвер. Неловко, бочком проскальзывает в лифт, нажимает кнопку верхнего этажа и без раздумий спускает курок…