Режиссер Валерий Тодоровский

– Человек, который собрался быть продюсером, ответственен за деньги, которые он вкладывает в картину, и не думать об этом, не учитывать аудиторию фильма – не продюсерство, а бред. Конечно, каждый хочет сделать фильм, который стал бы прокатным хитом, при этом всех взволновал и за который было бы не стыдно. Но иногда кино просто не получается. Между желаемым и тем, что вышло, часто лежит пропасть. Причин может быть тысяча, хотя, в конечном счете, виноват продюсер – пригласил не того режиссера, взял не тот сценарий, тут не дожал, там не досмотрел... Выхода два – либо перестать этим заниматься, либо учиться на ошибках. А отношения с публикой? Продюсер может спать спокойно лишь в том случае, если он делает на государственные деньги фильм, режиссирует который Кира Муратова. Потому что в этом случае возвращать деньги не надо, а фильм будет заведомо хорош. А во всех остальных случаях мы вступаем в зону риска. Далее, публика имеет право получать то, что хочет. Учить ее, что ей смотреть, воспитывать ее – дело возможное, но рассчитанное на далекую перспективу. Словом, люди бросились угождать публике. И кассовые сборы отдельных российских фильмов подтверждают, что им это удается. Но цинизма в этом я не вижу. Никто не говорит: тут мы схалтурим, а народ проглотит. Нет, все горят, все стремятся сделать как лучше, но, увы, часто получается, как всегда.

– Но, скажем, в «Поцелуе бабочки» видно, что герой, которого вы отнюдь не хотите выставить дураком, вместо того чтобы просто выкупить любимую китайскую проститутку у ее китайского сутенера, совершает массу дорогих, немотивированных, бессмысленных и насильственных поступков, и к нему теряется всякий интерес...

– Я могу ответить так: мы старались показать историю страсти, а человек, охваченный ею, способен на самые нелепые поступки. Вы мне говорите, что фильм вас не убедил. Что ж, я вынужден принять это как факт и подумать, не совершил ли я какой-то ошибки уже на уровне драматургии. Хотя вообще-то я как сценарист по образованию внимательно отношусь к сценариям и стараюсь доводить их до ума. Но давайте отвлечемся от конкретных фильмов. Продюсер не может контролировать все, во многом он должен полагаться на тех, с кем работает. И если оказывается, что деньги потрачены, а отснято всего 60% того, что было в сценарии, то у меня остается один выход – пытаться спасти картину монтажом. А что можно сделать в монтаже, если, допустим, вместо романтической истории на экране, грубо говоря, история «съема» девушки? Я говорю не о «Поцелуе бабочки», это абстрактный пример. Беда в том, что в России сейчас дико не хватает режиссеров. Во всем остальном мире режиссеры стоят с протянутой рукой и просят, чтобы им дали снять картину, а у нас любой человек, который может хоть что-то даже не показать, а изобразить, завтра же запускается в производство! Это вам подтвердит любой продюсер. Вы можете просто не найти хорошего постановщика.

– Какой из запущенных вами фильмов вы могли бы снять сами?

– Я легко мог бы снять тот же «Поцелуй бабочки», и это был бы другой фильм, чем тот, который вы видели. В сценарии был интересный для меня момент. У нас почти нет «этнических» картин, действие которых происходило бы в диаспорах, хотя в той же Америке их пруд пруди. А ведь это очень интересно и важно – другая культура, другая ментальность рядом с тобой, в той же стране, где ты живешь. Была возможность все это показать через жанр. А вот «Охоту на пиранью» я бы вряд ли мог поставить, потому что не чувствую себя сильным в «экшне», хотя смотреть его люблю. «Обратный отсчет», наверное, я мог бы снять, но вряд ли лучше Шмелева.

– А вы не почувствовали в этой картине ксенофобии по отношению к прибалтам, почему-то свойственной нашим антитеррористическим фильмам? К примеру, в «Личном номере» в московском отделении эстонского банка хранился запас отравляющего вещества, достаточный для уничтожения целого города... А у вас главный террорист родом из Латвии...

– Честно говоря, мне и в голову не приходило, что это может быть истолковано как ксенофобия. Мне это неприятно, потому что это не соответствует моим убеждениям. Просто нужно было дать террористу какую-то национальность, а были примеры, когда военные-латыши или эстонцы после отделения Прибалтики становились наемниками...

– Довольны ли вы результатами кинопроката этих фильмов?

– У нас в кинопрокате могут окупиться только те картины, которые имеют мощную поддержку телеканалов, да и то не факт, что окупятся, поскольку нет гарантии, что вложенный в рекламу рубль принесет три рубля дохода, из которых продюсер может вернуть свои вложения. Я знаю только один фильм, который вытянул себя сам, – «Бумер». Но такие фильмы учатся делать путем проб и ошибок.

– Вы рассчитываете на западный кинорынок для своих кинопроектов?

– Я считаю, что за границей наши картины, по большому счету, не нужны, и на серьезный прокатный успех рассчитывать не могут. И пока совершенно непонятно, каким должен быть российский фильм, чтобы зритель в Лондоне выложил за него 10 или сколько там фунтов.

– Ну, насчет Лондона легко ответить. Это должен быть фильм про Литвиненко.

– Один фильм погоды не сделает. Нужна масса таких фильмов. Должна возникнуть мода на Россию. Должны появиться структуры, которые будут вкладывать деньги в продвижение нашего кино за границей. Тогда можно рассчитывать на то, что наше кино станет предметом экспорта. Сейчас этих условий нет. Другое дело, что мы иногда снимаем фильмы, которые получают призы на международных фестивалях, но эти фильмы не становятся лидерами зарубежного проката, хотя и могут принести продюсеру прибыль. Словом, делать ставку на коммерческий успех вне России в настоящее время нельзя. Наше счастье, что мы живем в большой стране, где картины могут окупаться на внутреннем рынке. Если бы в России было пять миллионов человек, положение национального кино было куда хуже.

– Как вы смотрите на процесс омоложения киноаудитории? Я говорю не только о физическом возрасте – у многих взрослых людей наблюдается зрительская психология подростков.

– Плохо смотрю. Но это касается не только кино, а всей нашей жизни. Это такая глобальная тенденция упрощенчества. Кино становится проще, романы проще, статьи проще. Но я не вижу, как это можно изменить. Люди хотят простых и понятных развлечений. И не хотят, как нынче говорят, париться. Жизнь идет под лозунгом: «Не парься!». С этим приходится считаться. С другой стороны, говорят о том, что раньше, скажем, в 60-е годы прошлого века, серьезное кино было коммерчески успешно. Но это миф. Основная масса зрителей смотрела Джеймса Бонда, а не Антониони. Процент интеллектуалов, готовых воспринимать сложные вещи, в мире всегда очень невысок.

– Мне кажется, что у вас как у режиссера более взрослая аудитория чем та, что нынче ходит в кино.

– Да, но мне думается, что сейчас я, не идя на компромиссы с самим собой, сделал значительный шаг в сторону молодых. Я им говорю: ребята, я снял кино для вас. Я постарался, чтобы вам было интересно. Но чтобы посмотреть картину, вам все-таки придется попариться. Посмотрим, получится ли. Во всяком случае, я попытался сыграть с ними на повышение, а не на понижение.

– Есть ли у вас планы дальнейшей телеэкранизации русской литературы?

– Я сейчас сделаю торжественное заявление: бум русской классики на телеэкране близится к завершению. Не потому, что это никому не нужно или неинтересно, а потому, что за короткое время экранизировали почти все. И продолжают экранизировать, пока мы с вами разговариваем. Когда я начинал «Идиота», никому в голову не приходило, что можно снять для телевидения Достоевского и что это кто-то будет смотреть. А когда это стало модным, множество продюсеров кинулись к книжным полкам. Но ведь не всякий хороший роман можно экранизировать. Не всякий имеет кинематографическую структуру. Конечно, кое-что еще осталось. Можно сделать, например, новую версию «Войны и мира», «Преступления и наказания», но мне не хочется заниматься этим в потоке. И, по-моему, совершена огромная методологическая ошибка: экранизации не могут быть модой и идти потоком. Для каждой есть свое время. Нельзя за три года перенести на экран всю русскую литературу. То есть технически можно, но какое будет качество? Я одно время хотел сам снять «Бесов», но понял, что не готов к этому. А для кого-то и вопроса нет – человек готов снимать по любой книге сериал любой длины левой ногой, легко и просто. Бортко, когда брался за «Идиота», знал, кто у него будет Рогожин и кто Мышкин. Он сделал ставку на замечательных актеров и выиграл. Есть другой принцип: запустим, а там поглядим, кто у нас сыграет. А ведь «Гамлета» с кем придется не запустишь – его не каждый осилит. Каждая экранизация должна быть событием, ее должны ждать, а не просыпаться утром и лениво спрашивать: «А кто у нас сегодня на ужин? Гоголь или Тургенев?» В Англии раз в 25 лет делают новую версию Диккенса или Голсуорси, и все культурное общество ждет и обсуждает, кто же там кого сыграет. А у нас уже перенасыщение и девальвация.

– Почему вы перестали писать сценарии?

– Потому, что сценарист – это образ жизни. Писание, во всяком случае, в крупных формах, требует сосредоточенности и уединенности. Когда я был сценаристом, брал пишущую машинку и уезжал за город. Компьютеров и мобильных телефонов не было, и никто не бомбардировал меня письмами и звонками. Сейчас я не готов столь радикально сменить жизнь.

– Если бы ваша фамилия была не Тодоровский, а все способности были при вас, вам было бы труднее или легче пробиться?

– Думаю, что так же. Устроить неспособного человека режиссером нельзя, потому что на второй минуте его работы все станет ясно. Устроить учиться во ВГИК, наверное, можно, но меня никто не устраивал. Я дважды не проходил конкурс – раз к Таланкину и раз к Быкову. В итоге так и не получил режиссерского образования. Преимуществ от своей фамилии я не чувствовал, разве что при первом появлении с фильмом, когда журналистам стало интересно, что это там снял «сынок». Были свои минусы, потому что во ВГИКе находились люди, считавшие меня за «сынка» и за это не то чтобы гнобившие, но подгнабливавшие. Так что все уравновешивалось...