Частное бессмертие Бориса Клетинича

Андрей Мягков

Борис Клетинич, когда-то проживавший в Молдавии, а ныне гражданин Канады, выпускник сценарно-киноведческого факультета ВГИКа, то есть профессиональный драматург, написал роман. Казалось бы, что тут особенного: ну написал и написал, мало ли кто сейчас романы пишет. Однако именно эта книга - эпос, семейная сага о бессарабских евреях, и не только евреях, чьи персональные судьбы переплетены с ужасающим веком, привлекла пристальное внимание литературоведов. Это вам не филологические экзерсисы и разглядывание своего собственного пупка (как говорили советские литкритики в погонах – мелкотемье), а, что называется, почва и судьба.

…Тридцатые годы прошлого века, Бессарабия, которая пока еще юридически не стала Молдавией. Одна юная особа из провинциального городка заканчивает школу и отправляется в Кишинев, осваивать медицинские премудрости. Через пару лет ее младшая тетка, с которой она наконец встретится в столице, по тонкому льду Днестра сбежит на советский берег – разумеется, еще не зная, что СCCР и так оттяпает Бессарабию у Румынии в сороковом.

И тем более она еще не знает, что вырастит великого шахматиста Корчняка (ясное дело, что это Корчной). И уж совсем ей невдомек, что ее племянница, она же и подруга, с которой они шли по этому самому тонкому льду в поисках лучшей доли, станет бабушкой главного героя, который на рубеже 80-х отправится из Кишинева в Москву, учиться сценарному делу. У героя есть и вторая бабушка, по отцовской линии. Но она - потерянная бабушка, ни разу не повидавшая внука. Словом, в генеалогических хитросплетениях здесь немудрено запутаться, что, как это ни странно, в каком-то смысле тренирует читательскую память – для дальнейшего понимания. Ну, сказано же, что это сага, эпос, где героев не перечесть.

Вы роман прочтите, дайте себе труд, тогда всё и поймете: захватывающее, между прочим, чтение. Но будьте готовы: всех надо помнить, ведь случайных персонажей в романе практически нет, здесь каждый каждому дальний или близкий родственник, друг, сосед, даже знакомый …садовник, или, на худой конец, сын садовника. Формально все они «восходят» к тому самому вгиковцу Вите, в котором ясно различимо альтер эго самого автора, и по всем романным законам их судьбы должны обеспечивать именно его, Витино, частное бессмертие. Но – и это важнейшая удача романа – Клетиничу удалось оркестровать всамделишную, а не декоративную полифонию: каждому персонажу он дает пожить всерьез, история каждого оказывается самоценной, а до середины книги даже не очень-то непонятно, выделится ли из этого нагромождения судеб чья-то особая, номинально главная.

Но, как вы уже догадались, выделится – и ожидаемо разрастется при помощи деталей, подробностей и околичностей; причем спонтанно, естественно, живо, кое-где прикрывая остальные судьбы ветвистой тенью, даже кое-где прорывая тщательно сплетенную паутину взаимосвязей. Такое отступление от взятого твердого курса могло бы стать и неудачей романа, однако удивительным образом ход превращается в удачу, освежая герметичную, слегка искусственную конструкцию живительным ветерком. То же самое происходит и с некоторыми сюжетными ниточками, беспардонно обрывающимися на полуслове: и это не «брак», не недостаток книги, а скорее жизнеподобная, шершавая огранка, без которой роман мог превратиться в элегантно решенное уравнение, красивое, но мертвое.

Пока я снова не ударился в нюансы, стоит, наконец, во всеуслышание объявить: «Мое частное бессмертие» - отличный, по-настоящему не рядовой роман. Обычно в аннотацию лучше даже не заглядывать, но в нашем случае она на удивление точная – и первой же строчкой там так: «Эпос и историческая сага – на языке поэзии». С эпосом все более-менее понятно: десятки самостоятельных голосов пропевают историю чуть ли не всего XX века, и песнь их долетает аж до блокадного Ленинграда, до румынского берега, и даже до Филиппин. И хотя мы не то чтобы избалованы эпосами, но все же кое-что уже написано, есть в нашем распоряжении хорошие книги на русском; здесь, однако, важнее другое, вот это - «на языке поэзии».

Ибо Клетинич, собственно говоря, еще и поэт, так что нет ничего удивительного, что язык романа – еще одна громадная удача. Я бы назвал этот текст, как ни странно, парчовым, с такими будто золотыми искорками, что пронизывают ткань повествования, удивляя читателя на протяжении почти пятисот страниц. Именно эта золотоносная «жила» придает тексту какую-то трудноуловимую легкость, и золотые нити стилистического блеска как раз и держат автора на плаву, не позволяя ему утонуть в болоте исторических топей, и не только в них. Во всем этом есть какая-то, что ли, задорность, - в общем, любо-дорого. Важно еще, что язык Клетинича поражает разнообразием приемов: иногда автор заигрывает со словоформами и редкой лексикой («проспект вздулся от безмашинья», «трава у сараев тытилась от свежести», «взорчиво щурился»); иногда ставит на тихую, почти что бунинскую образность («За приоткрытыми ставнями солнце проминало пальцы на сугробах», «Поезд стоял как распряженный. Как будто телегу забыли в поле»); иногда – совсем наоборот, не на бунинскую, а более пунктирную («щепки помады на губах», «скорчевав свитер»).

Есть и пугающе точные попадания не описательного, а внутреннего свойства («Точно с шампанского проволоку свинтили и пробка пошла, вот так это «не могу без папы не могу без папы» из нее ползло»), или когда влюбленный мужчина слушает свою возлюбленную: «Как будто у меня мыльные цветные пузыри изо рта идут»; а под настроение автор может и самого настоящего Платонова дать: «Он сумел внушить ей ту волнующую непростоту, в которой если и не любовь, то преддверие любви», или - «новозеленое выражение пробилось в прошлогоднем его лице». То есть Клетинич позволяет каждому из героев свидетельствовать за себя самостоятельно, а такой принцип позволяет уместить в роман языковой калейдоскоп.

И потому в итоге, несмотря на помянутых мной Бунина и Платонова, Клетиничу удается аккумулировать абсолютно свой, незаёмный язык, который будто забрался на чужие плечи - чтобы заглянуть туда, куда никто до него не заглядывал. Да и общая интонация, в которой есть и романная поступь, и дыхание эпоса (каковое уже вроде и кануло в Лету вместе с Толстым) - очень точная. Это вам не филологический нафталин, а вполне себе модернистский роман, он и чисто полиграфически издан современно. Может, кого-то ретро-налет и отпугнет, но нужно признать, что в жанр лиро-эпического повествование эта книга ложится как влитая.

Чтобы не перехвалить, надо бы внести в протокол и минусы: например, из-за генеалогической путаницы иногда встречаются довольно топорные диалоги, призванные объяснить читателю, кто кому в каком колене родственник - и первые страницы этим, честно сказать, слегка грешат. Попадаются и неестественные, фальшиво написанные сцены, которые на контрасте с естественными кажутся еще более натужными: если лексическая фальшь в рапортах КГБ на своем месте, то в каких-то бытовых сценах – например, в ссоре Пешкова и Волгина – до обидного режет глаз…

Словом, без неудач не обошлось, но, как и в любом отличном тексте, они перекрываются удачами - хотя слово «удача», которым я снабдил почти весь текст рецензии, пожалуй, не совсем уместно в случае с текстом, который писался больше 20 лет (!). Впрочем, в конечном счете абсолютно неважно, сколько писался роман, важно другое: именно в этом тексте история XX века столь точно рифмует саму себя, отражаясь в невидящих глазах слепых сестер и отцовских рукописях.

Вообще такое случается редко: у считанных романов получалось убедить читателя в том, что твое частное бессмертие можно заслужить только как следует вглядевшись в чужое. И то, что у романа Бориса Клетинича (вопреки некоторым длиннотам героя и выдержкам из Талмуда) это получилось – в любом случае удача из удач.