Охота на «Ворона»

Еще первый спектакль Рощина «Пчеловоды», созданный по мотивам картин Питера Брейгеля, показал, что режиссер избрал мистерию как жанр, как образ мыслей и способ разговора со зрителями. Потом была «Школа шутов», сделанная на основе текстов и образов поэта позднего Средневековья Себастьяна Бранта. Затем Рощин поставил «Филоктета» Софокла. Здесь тоже присутствовал наивный натурализм средневекового театра. А однажды группа Николая Рощина решилась даже на постановку «Мистерии-буфф» Владимира Маяковского. Современная ирония переплетается в спектаклях этого режиссера с мистериальным началом, с игрой в самые разные формы театра, и возникает особая театральность, как будто воскрешенная из старинного опыта, но обогащенная нынешней интонацией.

В 2006 году на базе рощинской группы образовался театр «А.Р.Т.О.». Он работал сначала в Центре имени Мейерхольда, а в настоящее время обзавелся собственным помещением на Сретенском бульваре. Здесь и сыграли «Ворона», длинную и весьма запутанную волшебную сказку Гоцци, которую ухитрились уложить в полуторачасовое действие.

Наворот событий, персонажей и интриг сжимается у Рощина, как пружина, и это создает, в общем, комический эффект. Дескать, вот вам сказка, в которой совсем нет правды, поэтому все сюжетные хитросплетения давайте-ка обозначим назывными предложениями. Есть два брата, один из которых, царственная особа, любит всякие хобби, например, охоту, и, совершенно очевидно, никакой ответственности за результаты своих прихотей не несет. А результаты, меж тем, ужасные – своими деяниями царственный брат разгневал и мистическое чудовище, и сопредельного правителя. Спасать же его от ужасных наказаний должен родной брат, который всю свою молодую жизнь на это и положил.

Сам режиссер заявляет, что пытается открыть загадочный текст Карло Гоцци средствами «театра умалишенных», т.е. некоего специфического театра абсурда и парадокса. На маленькой площадке сцены – минимум красок, все выдержано в серо-черной гамме. Минимум сценографии (ее автор – сам Рощин), лишь кресла на колесиках и некое подобие каталок. А глубина пространства отсекается стеной-решеткой, напоминающей, впрочем, вовсе не больничные ограждения, а скорее японские домашние перегородки. Да и сама пластика актеров то и дело намекает на приемы восточного театра. В спектакле, разумеется, и не пахнет психологической школой переживания. Здесь все преувеличенно сдержанно, либо преувеличенно темпераментно. Здесь могут себе позволить такую невообразимую степень трагического экстаза, когда надо поведать о чем-то ужасном (Екатерина Ефимова), что уже и не страшно, а скорее смешно. Или, напротив, заявляют маниакальную зацикленность на выполнении неких механических действий, и это тоже вызывает смех. Здесь прекрасная принцесса (Ольга Пятышкина), из-за похищения которой едва не случилось столько несчастий, сидит недвижной, бессмысленной куклой в кресле на колесиках и вообще не реагирует на происходящее. Здесь слуга Панталоне (Юлия Шимолина) – существо бесполое и покорное до оторопи. Здесь сам виновник всех жутких перипетий (Андрей Калинин) страдает исключительно в режиме клинических судорог, но исцеляется от них в одну секунду и становится неправдоподобно весел и бодр. А его стоический, самоотверженный брат (Глеб Иванов), напротив, будто заражается судорожной болезнью, ибо сколько же можно спасать родственника, уже никаких сил не хватает. В финале спектакля, вопреки Гоцци, все не живы-здоровы, а, напротив, умирают, прямо как в античной трагедии. Так, изобретательно играючи, артисты и режиссер глумятся над хитросплетениями сказочного сюжета, над традиционными методами их прочтения, над неправдоподобными хорошими финалами. Зрители неоднократно на этом спектакле весело смеются. А между тем весьма важные смыслы, которыми Гоцци кодировал свои сказки, не только не исчезают – становятся прозрачными. Здесь – и сомнительная цена многих героических деяний, и ответственность за ближних, и беззастенчивая эксплуатация одними душевной щедрости других, и плата за любовь, и долг, и чувство…Тотальная игра, где на первый план выступает форма, обернулась на этот раз у Николая Рощина внятным содержанием, где сквозь откровенную иронию слышен и «серьез».