Воздух надежды

Пробиваться к дверям театра «Балтийский дом», где шел «Идиот», пришлось через целую толпу студентов, которые, как ты сам когда-то, приехали из разных городов и весей в надежде на чудо. И как ты сам когда-то, жалобно просились посидеть на ступеньке, постоять хоть на одной ноге, оставались ждать антрактов в надежде все-таки как-то попасть. Уже несколько десятилетий (одни поколения сменяют другие) существует эта традиция: осень – Питер – Някрошюс. И она ничего общего не имеет с модой (какая мода выдержит десятилетия?). Тут другое. Когда-то объясняя понятие «просвет бытия» у Хайдеггера, наш институтский преподаватель философии попросил представить мгновение абсолютной полноты, когда ты вдруг ощутишь целостность разных уровней мира и тот божественный замысел, который лежит в его основе. И добавил, что эти мгновения нам дают пережить вера, любовь и искусство. И тогда кто-то из сокурсников добавил: «Ну да, так бывает на Някрошюсе».

Может, никому пока не удалось мало-мальски адекватно описать чудо его спектаклей именно потому, что мистический опыт фиксации не поддается. Ты описываешь сцены, детали, образы, подробности. Но они рассыпаются в руках, как бисерная нитка, которую ты выдрал из плетения, умирают, как рыбка, вытащенная из воды. Цитаты из Някрошюса «заимствуют» десятки режиссеров, но они «торчат» в чужих работах инородными телами, помеченные авторским клеймом. Можно заимствовать приемы, но не объединяющую их в цельность мысль, вибрацию авторской воли.

Пятичасовой «Идиот» можно описывать как огромный парусный корабль с несущими образами-мачтами: подвешенными к колосникам дверями судьбы железными спинками кроватей, вдруг становящимися кладбищенскими оградами, черным пианино, чьи клавиши постарается «обеззвучить» князь Мышкин... Можно описывать метафоры-паруса: нитки судьбы, которые прядут три женщины-парки Епанчины, узкую дощечку опыта, на которую Настасья Филипповна заманивает – загоняет Аглаю: корзинку памяти, где хранятся ее сумасшедшие невозможные письма, пачку сотенных купюр, с которой врывается Рогожин и к которой он лихорадочно добавляет недостающие рублевики. Но все эти мотивы-образы, метафоры-сцены обретают смысл только в движении, в медленном разворачивании глубинных смыслов великого романа Достоевского.

Когда-то о Мышкине – Иннокентии Смоктуновском говорили, что это «весна света», та весна, которая только предчувствуется в воздухе и освещении. Георгий Товстоногов поставил спектакль о положительно прекрасном человеке, от одного присутствия которого мир становится лучше. В «Идиоте» Эймунтаса Някрошюса весна находится в стадии цветения и буйства, и речь идет не о Человеке, но о людях Достоевского.

О людях с содранной кожей, которые ощущают каждую шероховатость, каждую зазубрину, каждую яму-ловушку этой жизни и взрываются любовью, отчаянием, болью. Рядом с накалом страстей, которыми живут герои Достоевского, практически любой ощущает свою душевную жизнь захудалым «запорожцем», который плетется по плохой дороге. Герои Достоевского летят по жизни со скоростью гоночного автомобиля. Все проживается ими до конца, до донышка: вера в русский свет, жалость, которая «пуще любви», страсть и ревность. Рано или поздно эта сумасшедшая бескомпромиссная интенсивность каждого мгновения приведет к катастрофе. Но по-другому они не могут.

Каждую секунду все острее чувство подступающей беды. Слышен стук сердец и прерывистое дыхание рока (как всегда, музыкальная среда, созданная Фаустом Латенасом, становится полноправной участницей действия). Все безнадежнее глаза у генеральши Епанчиной – Маргариты Жемялите. Все рассерженнее улыбка генерала Епанчина – Видаса Пяткевичуса. Перешедший все пределы отчаяния Рогожин – Сальвиус Трепулис орет куда-то в преисподнюю о том, что он нелюбим! Юный светловолосый Мышкин – Даумантас Цюнис лихорадочно стремится выговорить в последнем усилии – вдруг услышат?! – заветные мысли о русском свете, о русском пути, перекрикивая фортепиано. Дрожь сотрясает тонкую фигурку рыжеволосой Аглаи – Дианы Ганцевскайте: невинная девочка впервые соприкоснулась с дыханием страсти, и пугается этого нового чувства в себе. Настасья Филипповна – поразительная Эльжбета Латенайте изо всех сил пытается научить юную Аглую быть счастливой и ничего не бояться. Она уговаривает Аглаю, заклинает ее, обольщает, целует ей ноги, уносит от матери и сестры – и снова, и снова, и снова ставит ее на узкую доску судьбы-любви, ради которой только и стоит жить.

Юный возраст героев, который всегда был условностью и для театра, и для читателей, стал для Някрошюса решающим условием. Только в юности можно жить на таком пределе чувств, можно так не понимать компромиссов, можно так отдавать и отдаваться. На последней встрече, решившей их судьбы, сошлись Аглая, Мышкин, Настасья Филипповна и Рогожин – соперники и соперницы, любящие враги, люди, родные друг другу до боли. Каждый жест, каждый переход, каждая интонация кажутся отточенным балетом и режут по сердцу ножом. Вот Настасья Филипповна затягивается сигареткой и передает ее Рогожину над головой Аглаи. Тот, сделав затяжку, возвращает сигаретку назад. Юная невинная Аглая жадно вдыхает этот дым «взрослой», незнакомой ей жизни, к которой она так тянется и так ее боится, к которой она так ревнует Мышкина. И как же хочется, чтобы это мгновение длилось и никогда не наставала ночь убийства, безумия и страха.

Когда-то «Идиот» Товстоногова стал спектаклем, заложившим театральные пути ХХ века на десятилетия вперед. Жители века ХХI, мы обрели своего «Идиота» и своего Достоевского и нам еще только предстоит разгадывать его смыслы, вживаться в его отчаяние, дышать и никак не надышаться его весенним воздухом надежды.