Смелость холсты берет

В прошлом году по всему свету разнеслась весть, что эксперты Книги рекордов Гиннесса ввели новую номинацию – «самый старый работающий профессиональный художник». Это звание досталось Моисею Александровичу Фейгину, на тот момент 103-летнему мастеру. Новость заставила заговорить о герое – тогда-то и обнаружили, что уже долгие годы мы живем рядом с гением, для которого не существует ни конъюнктура, ни самопиар. В апреле 2008-го художник скончался – стало понятно, что с ним ушла целая эпоха, последний скреп между русским авангардом и нынешним днем.

Выставка, по идее, должна вывести фигуру Моисея Фейгина на новый уровень – если не на мировой, то с прицелом на Третьяковку, на национальную славу. Но то ли сыграла роль аура самого художника, предпочитавшего оставаться в тени и гнуть свою линию пусть даже в стенах квартиры или мастерской, то ли просчет неопытных организаторов, но экспозиция вышла крайне смазанной. В самых дальних залах Дома художника картины развешены в лучших традициях уличных развалов – сплошной стеной. Никаких объяснений или акцентов – кто знает, тот поймет, кто не знает – тому и знать нечего.

Конечно, человек даже с небольшой визуальной подготовкой, сможет увидеть в картинах Фейгина несколько пластов. Здесь, конечно, и традиция авангардного направления «Бубновый валет» – Фейгин учился у Лентулова, был знаком со всеми законодателями объединения. Сюжеты из ярмарочного, народного круга – цирк, фигурное катание, скачки, парадоксальный натюрморт – идут как раз от бубнововалетцев. Отдельная глава – пикассовский кубизм, неожиданно соединенный с очень личной, почти надрывной экспрессивностью. Всем известно, что в самые отчаянные годы сталинских чисток и перековки выпускников ВХУТЕМАСа в реалистов, он занимался живописанием сталелитейных заводов. Немало перекличек с послевоенным нон-конформизмом: взять хотя бы появившиеся в 50–60-е годы композиции на евангельские темы или картины по мотивам «Мастера и Маргариты». Художник в беседах неоднократно подчеркивал свою восприимчивость к самым разным находкам ХХ века. Ненавидел ханжей и позу самодовольства. Жаль, что кураторы выставки никак не попытались показать новаторство самого Фейгина – в каких моментах квартирный затворник обошел не только современников, но и нынешнее поколение.

Принципиальное новаторство Фейгина ощущается не столько в сюжетах картин и даже не в манере живописания. Это совершенно неизведанное чувство, которое не испытаешь ни в одном из залов Третьяковки. По силе с ним могут сравниться разве что впечатления от немецких экспрессионистов. Дело в том, что русские художники (при всем их ощущении трагизма жизни) в холстах все же оставались проповедниками и учителями, пытавшимися успокоить кипящую лаву страстей, ввести ее в неторопливое русло высоких форм. Если угодно, это наследие иконописи – какие бы мучения ни переживал святой, на иконе он отрешенно возвышен и строг.

Совсем другое с Фегиным. Его картины именно кипят страстями, в них столько энергии от столкновения жизни со смертью (с любой фатальностью или болью) – к слову, «пляски смерти» неоднократно становились его темой – что перед холстами зритель испытывает почти физиологические переживания.

Именно эти нервная острота, живописная обнаженность и смогли бы стать настоящим ударом по сегодняшним коммерчески выверенным вещам. Противовесом искусства для интерьеров. Однако устроители выставки предпочли просто включить картины Моисея Фейгина в поток других околоантикварных произведений послевоенных художников. Точно так же когда-то Рембрандта считали просто приличным портретистом. Возможно, когда-нибудь – и есть основания полагать, что скоро – исключительность будет оценена и показана по достоинству.