Писатель Андрей Битов

– Андрей Георгиевич, вы с Резо Габриадзе познакомились в Литинституте?

– Нет, в Литинституте я, слава богу, никогда не учился, и Резо тоже. Это было на Высших курсах сценаристов и режиссеров. Были такие при Министерстве кинематографии. Теперь эта контора на «Белорусской», а раньше она была при Доме кино, который, кстати, тогда был в здании Театра киноактера. Курсы эти время от времени хотели закрыть «в силу их несоответствия советской идеологии». Директор этих курсов, которого мы тогда считали чуть ли не генералом КГБ, на самом деле курсы эти очень любил. И он придумал такой ход. Сказал, что из Москвы он больше никого принимать не будет. А примет по одному человеку из каждой союзной республики. Это было преддверие пятидесятилетия Советского Союза, и эта идея прошла. Ленинград был сочтен республикой, и я попал на курсы. Думал, что окажусь в таком провинциальном гнезде, а попал в удивительное собрание существ, абсолютно никому тогда не известных, но это было место почище Пушкинского лицея. Грант Матевосян был от Армении, Рустам Ибрагимбеков – от Азербайджана, Владимир Маканин, видимо, был от границы Азии и Европы, Тимур Булатов был от Узбекистана и так далее. Я очень быстро сдружился с двумя кавказцами – с Грантом и Резо. Что впоследствии помогло мне объездить империю с настоящими Вергилиями. Это был чудесный поворот судьбы.

– А как вы начали вместе работать над пушкинской темой?

– Когда я только начинал писать «Грузинский альбом», который, кстати, начал писать в Грузии, я печатал его на машинке, которую дал мне Резо. Пушкинская же история началась как раз в то время, когда мы с Резо учились на курсах. Пушкин для него был любимый художник, а любимым поэтом его был Руставели. Любимым писателем для него был Ван Гог с его «Письмами к Тео». Про Пушкина нам было ясно, что мы его любим. Сошлись мы также в оценке «Дон Кихота». Когда Резо в восьмидесятом году сумел, будучи большим хитроумцем, организовать кукольный театр в Тбилиси, сразу возникла идея спектакля о Пушкине. У Резо была великая мысль о том, что из гения получается кукла. А из какого-то меньшего персонажа она не получается. Чаплин сам был куклой. Чаплин, может, и открыл это для людей ХХ века. Из Моцарта получается кукла. Даже шоколадная конфета, хотя, возможно, для Моцарта это обидно.

– И из Пушкина?

– И из Пушкина. И вот первый Пушкин, нарисованный Резо, был куклой. А когда мы стали потихоньку выезжать, Резо стал рисовать Пушкина в предполагаемых путешествиях поэта за границей, следуя традициям пушкинской графики… Например, он нарисовал цикл рисунков «Пушкин в Испании». Пушкин не был нигде, кроме Грузии, его никуда не выпускали. «Дон Гуана», «Я здесь, Инезилья, с гитарой и шпагой» и «Шумит-гремит Гвадалквивир» он написал, никогда не бывая в Испании. Но Резо нарисовал его везде, у него Пушкин был и в Испании, и даже на Бродвее. У него есть рисунок, где Эдисон показывает Пушкину электрическую лампочку. Резо – великой фантазии человек. Он может доверять собственному воображению, оно точно. За ним все ангелы стоят. Надо сказать, что слова «фантазия» и «воображение» были как-то унижены за время советского примитивного материализма, а это очень точные вещи. Это то, что реально, в отличие от кондового реализма, который уродует действительность. У настоящих реалистов вы просто не замечаете, как они искажают действительность для того, чтобы это выглядело как реальность. А когда всех запихивали в этот соцреализм, все стало такой топорной работой.

– Это же Резо Габриадзе придумал поставить в Питере памятник Чижику-пыжику и гоголевскому «Носу».

– Еще на курсах, кстати, и родилась идея мини-скульптуры, которая противостоит чугунному политбюро из русских классиков, в котором не отличишь Чернышевского от Добролюбова. Все это отвращало людей. А Резо предложил поставить на Лобном месте памятник Помидору. Ведь это место пустует… Эта мысль меня восхитила – он сумел совместить тут «термидор» с красным цветом. Еще он предложил закопать Ленина, поскольку незахороненный покойник – это зло. Мой же герой, алкоголик из «Оглашенных», предлагал внутри мавзолея вырыть глубокую шахту. И написать: «Памяти павших в коммунистическом терроре». Кто бывал в шахтах, знает, как дышит земля. И люди бы подходили к этому бархатному барьерчику, вдыхали бы дух земли вместо лицезрения этого вечно молодого трупа… Кстати, сейчас они пришли к тем же самым идеям, которые мы высказывали много лет назад. Собираются похоронить Ленина. Другое дело – где? Хотели в Питере. Я еще Ельцину говорил, что не надо так опускать Питер… Но вопрос так и не решен.

– Возвращаясь к Пушкину и Резо. В чем было ваше участие в этой истории?

– Мне было позволено сбить ложную патину с его текстов. Попытаться прочитать его тексты не только как шедевры, но и как живое слово. Попытаться подойти к Пушкину как к живому существу.

– И вы подошли к Пушкину с улыбкой?

– В моем случае в улыбке и есть нежность уважения.

– Вы ставите под сомнение несколько исторических мифов. Например, о том, что оказаться на Сенатской Пушкину помешал заяц, который перебежал ему дорогу в его поездке из Михайловского в Петербург. И Пушкин вернулся, поскольку был суеверным.

– Эту историю могут подтвердить или опровергнуть только двое. Либо Пушкин, либо заяц.

– По вашей версии, Пушкину помешал не заяц, а понимание Пушкиным того, что это не его дорога.

– Это мое толкование.

– А у вас был такой заяц? Был момент, когда вы осознали, что эта дорога – ваша?

– Чтобы иметь свою дорогу, надо уметь не сворачивать на не свою. Много раз человек ставится в положение выбора. Таким образом, получается судьба. В случае со сценарными курсами был как раз такой выбор. Я был молод, надо было уехать из Питера, он был для меня тяжел, и я оказался на этих курсах в Москве. Это был 1965 год. Мне было 26 лет.

– Вы полагали, что кино – это ваше место?

– Полагал, что кино – это возможность заработать деньги. Но потом понял, что способность зарабатывать деньги, видимо, мне не дана. Понял также, что кино – это сомнительное искусство, которому надо принадлежать с потрохами. Тогда, возможно, у тебя что-нибудь и получится. А я с потрохами этому искусству не принадлежал. Я прежде всего был прозаик. И, наверное, большого драматургического дара у меня нет. Драматургическим даром из моих сверстников в литературе обладали только Вампилов да Петрушевская. Я же – постольку-поскольку. А «постольку-поскольку» настоящая вещь не получается. Нельзя писать на остатках, из записных книжек и из собственной жизни. «Над вымыслом слезами обольюсь».

– С первым понятно. Но почему нельзя из жизни?

– Потому что, чтобы что-то получилось, она должна быть так переварена, что ничего не остается. Ни от памяти, ни от жизни. Я помню, когда прочитал маме повесть «Сад» из «Улетающего Монахова», она спросила: «Это было?» А этого не было.

– А что нужно сделать, чтобы получилось?

– Для меня это побег, полная схима и взрыв. И тогда все, много раз обдуманное, может лечь на бумагу. Но я писал редко. За всю жизнь, условно, за столом я, может быть, просидел три года. А полвека – жил. Путешествовал, любил, пьянствовал, дружил. Однажды со своей первой женой я ссорился-ссорился, и она, чтобы обидеть меня, назвала меня писателем. А я спросил ее: «А ты видела меня пишущим?» Это интимная вещь…

– А были вещи, которые вы бы хотели избежать, если бы была возможность все повторить?

– Не думаю. Любая ошибка, совершенная тобой, вписывается в твою судьбу. Совершил – отвечай. Кто знает, это ошибка или судьба? Это очень трудно распознать. Хотя многие вещи мне не нравились.

– Что именно?

– Мне не нравится ходить по чужому делу. Мне не нравится коллективизм. Люди, искусственно согнанные на тех курсах в некую отару, все абсолютно были одиночками. И теперь это оказались лучшие люди искусства. Из неведомых зверушек они все получились… Это была удача для меня. А я больше люблю считать удачи, чем ошибки. Хорошо, что в блокаду был рядом с матерью. Хорошо, что попал в чудовищный стройбат. Вышел оттуда другим. Хорошо, что меня напечатали за границей. В этой истории было намешано большое предательство, и я попал тогда в очень тяжелое положение, но все равно хорошо… Давайте я пока кофе сварю, а вы придумайте следующий вопрос.

– Зачем вы повесили на дверь туалета Мэрилин Монро? Это вы сделали?

– Ну я…

– Она была очень несчастным человеком, между прочим. Выросла в сиротском приюте, потом всю жизнь искала семью, ни один из трех мужей ее не любил, и, когда в ночь перед самоубийством она обзвонила всю свою телефонную книжку с мольбой приехать и помочь ей не совершить этого, не приехал никто. Даже Артур Миллер.

– Ну, от Миллера этого можно было ожидать. Я его несколько раз в жизни встречал. Такой индюк надутый.

– Давайте попробуем вернуться к Пушкину. По вашей гипотезе, он словно соревновался с Грибоедовым?

– Когда Пущин привез ему в Михайловское только что вышедшее «Горе от ума», то это его подломило. Он даже оставил работу над «Евгением Онегиным». Характеристика, которую он написал Грибоедову, волшебная, он сам себе хотел бы такую дать. И судьбы такой он бы хотел, несомненно. Грибоедов был старше, и Пушкин им юношески восхищался, как человеком великого ума и остроумия. Он по-мальчишески заявлял: я стрелялся с тем, с кем стрелялся сам Грибоедов! Он и писал для Грибоедова и еще нескольких, которые могли понять. Их творческая дуэль никогда не прекращалась. Так и Гоголь писал для Пушкина. «Ревизор», «Мертвые души» и, думаю, «Невский проспект» написаны по идеям Пушкина.

– А вашей жизни был свой Грибоедов?

– Нет. Я очень хитроумно умел любую зависть перевести в восхищение и восторг. Становился поклонником того, кому мог бы завидовать. Не люблю соревнований. Например, я люблю бильярд, а играю средне. И когда со мной играет тот, кто сильнее, не могу играть. То же самое с текстом. Текст должен тебе отдаться, как женщина. А ты – ему. Побеждать текст я не умею.

– А что значат слова Пушкина о Гоголе: «Беда мне с этим малороссом. Так меня за горло взял, что и кричать нельзя»?

– Я думаю, это о том, что он отдал Гоголю сюжет «Ревизора», а потом пожалел. Но Гоголь написал его лучше, чем мог бы написать Пушкин. Вот ведь в чем дело…

– Пушкин считал себя профессиональным литератором. А вы?

– Дайте мне с полки пушкинский словарь. Это одно из главных пособий для меня в жизни. Смотрим букву «П». Русских слов больше всего на эту букву. Видите, как я и предполагал, здесь нет слова «профессионал». Это не то слово. Диссидентство захлебнулось, став профессиональным. Можно быть профессиональным хирургом, учителем, юристом или убийцей. Но быть профессиональным поэтом – это… неприлично. Пушкин имел в виду все-таки другое. Роль поэта.

– Говорят, вы в Принстоне читали цикл лекций о Пушкине для наших эмигрантов?

– Мне дали совершенную свободу выступлений, а я давно мечтал прочитать жизнь Пушкина вспять. От смерти к рождению. Что и сделал.

– Это лучшее прочтение судьбы человека?

– В общем, да. Зная финал, легче вскрывается замысел.

– А говорите, у вас нет драматургического дара.

– Нет. Знаете, что меня восхищает у настоящих драматургов? Скорость «входа и выхода». Легкость, с которой они все это делают. Я, признаюсь, очень плохой читатель. Прочитал «Гамлета» лет в сорок. Он мне надоел раньше, чем я закончил его читать. Но меня поразила поразительная пустота этой вещи. Но то, что так не нравилось Льву Толстому в Шекспире, меня восхитило. Умение создать пространство, в котором можно воплощаться. А я куда со своей литературой?

– Вас многие считают сложным писателем.

– Я таковым себя не считаю. Иное дело, что от читателя я требую внимания. Требую встречной работы. Мой читатель – это виртуоз, исполнитель произведения. Мой читатель – это самый преданный, самый мой. Потому что, если уж он врубился, то до конца. И меня он ни на кого не променяет. Я говорю сейчас, не делая скидок на газету, потому что иначе это будет недостойно и глупо. И мой читатель, он меня услышит. Для меня важно, чтобы меня понял тот, кто понимал до сих пор. Думаю, что вот эта встречная работа и есть текст. А не бумага со знаками.

– Последний вопрос – о попадании в судьбу. У вас есть сознание того, что вы сделали то, что должно было?

– Постарался, как мог. Но я очень ленив, распутен и так далее… Но я не уверен, что если бы я был трудолюбив и соблюдал посты, то был бы лучше. Возможно, написал бы больше. Но зачем?