Posted 30 июня 2010,, 20:00
Published 30 июня 2010,, 20:00
Modified 8 марта, 02:18
Updated 8 марта, 02:18
Легкое дыхание
Рассказывая свои впечатления от спектаклей Анатолия Эфроса, самые разные люди с удивительным постоянством употребляли словосочетание – «легкое дыхание». Его любимая и главная актриса Ольга Яковлева вспоминала, как она, выпускница Щукинского училища, пришла в Театр Ленинского комсомола и удивилась его гнетущей атмосфере: «Как будто пыли из мешка набросали на декорации, на артистов, на театр. Когда пришел Анатолий Васильевич и начались репетиции, он как-то азбучно начал разговаривать: «что», «как», «почему», – и театр стал ясен. Ясен, прозрачен, азбучен, светел, ярок, и все стало на свои места и стало понятно».
У своих актеров и своих зрителей Эфрос вызывал чувства, которые точнее всего сформулировал Борис Пастернак: «Предвестьем льгот приходит гений»… Эпоха «оттепели» гремела в громовых раскатах политического Театра Таганки, буйно взрослела вместе с мальчиками и девочками «Современника», восстанавливала порванные связи с истребленными мастерами русской сцены 20–30-х годов в постановках Товстоногова. Спектакли Эфроса в Центральном детском театре, в Театре Ленинского комсомола, в Театре на Малой Бронной воспринимались «лирическим дневником времени», его кардиограммой.
Он умел извлекать свою мелодию из произведений Розова и Арбузова, Радзинского и Хмелика, Шекспира и Гоголя, Чехова и Мольера, Достоевского и Тургенева. Умел формовать сценическое пространство, умел преображать актеров, с которыми работал, превращая их в свободных импровизаторов.
Анатолий Эфрос не умел жить не работая. Не умел отдыхать, не любил компаний, не имел хобби. Театр был его главной любовью, режиссура – его способом жизни. Коллеги до сих пожимают плечами над этим определением: «Репетиция – любовь моя» (как он назвал одну из своих книг). Но что делать, если и вправду – любовь…
Он работал практически со всеми ведущими актерами страны: от Смоктуновского и Даля до Калягина и Табакова. Умел влюбляться в актеров и влюблять их в себя. Стал одним из первых выездным режиссером и ставил спектакли в Америке и Японии. Он хотел от властей одного – чтобы ему не мешали работать… Увы.
Аполитичные спектакли Эфроса вызывали не меньшую, а даже большую настороженность начальства, чем прямые политические постановки его коллег-оппонентов. Эфрос не конфликтовал с советским режимом – он им не интересовался или интересовался лишь в той мере, в какой, по выражению Бродского, «плохая политика портит нравы, а это по нашей части». Высокомерия свободного художника, занятого своим делом и своей душой, – ему простить не могли.
Из Театра Ленинского комсомола Эфрос был изгнан вскоре после премьеры «Мольера», ему разрешили забрать с собой только часть «своих актеров» (оставшиеся на всю жизнь сохранили память об этих страшных днях слома судеб, когда не отпустили за Мастером).
Новую жизнь он начал очередным режиссером Театра на Малой Бронной. Пятнадцать эфросовских лет на Малой Бронной стали высшей точкой московской сцены 70-х – начала 80-х годов. Там он создаст ставшие классикой «Три сестры» и «Женитьбу», «Ромео и Джульетту» и «Дон Жуана», «Брата Алешу» и «Месяц в деревне». Как писал Анатолий Смелянский, «Эфрос возвращал нашей сцене человека, который ищет Бога, борется с дьяволом, стремится понять, что есть вера, безверие, истина, смерть, возмездие».
Как обычно бывает в театре, большая беда начинается с недовольства бездарных, с чувства ущемленности у ненужных… «На Малой Бронной» недовольство политически активной части труппы умело подогревалось директором Ильей Коганом.
К началу 80-х Эфросу стало трудно жить в этом коллективе. И тогда подоспело дьявольское предложение властей. Эфросу предложили возглавить Театр на Таганке в то самое время, когда был лишен советского гражданства Юрий Любимов…
Несмотря на все советы коллег, предостерегавших от опрометчивого шага, на отговоры самых близких, Анатолий Эфрос предложение принял. Ему так хотелось работать, так хотелось строить свой театр… В знак протеста против назначения Анатолия Эфроса без согласия труппы «Таганки» часть ведущих актеров покинула театр, оставшиеся приняли нового худрука в штыки.
Привыкший жить в атмосфере любви, художник оказался в изоляции, среди ненавидящих глаз, в ситуации общественного остракизма. Вымазанные дерьмом ручки в его кабинете – только внешнее выражение отравленной атмосферы, в которой он пытался остаться художником, ставить спектакли, жить привычной жизнью… В одном из последних спектаклей Эфроса – «Мизантропе» – Альцест-Золотухин, разочаровавшись в своем Париже, уходил в неведомую зеркальную даль…
Ненастным январским днем 1987 года Анатолия Эфроса не стало – не выдержало сердце... А оглушенная страшной вестью театральная Москва боялась поверить случившемуся. Как будто кто-то задернул занавес: и стало темно, пыльно, пусто. «Предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход»…
Ситуацию после ухода Эфроса лучше всех описал Сергей Бархин, никогда с режиссером не работавший, но долго об этой работе мечтавший: «Представьте себе поселковый клуб, где много людей, там и драки бывают. Много и женщин, и девушек, и выпивки. И я – молоденькая девушка, почти девочка. И мне нравится один парень. И я так стою, а он танцует с кем-то, кого-то приглашает, за кем-то ухаживает. И я все жду: вдруг он меня пригласит? А он вдруг ушел. Совсем. И для меня все стало совершенно безразлично: танцуют они, не танцуют и кто меня пригласит… Вот так».
КОММЕНТАРИИ
– Я уже работал в Театре Ленинского комсомола, когда туда пришел Анатолий Эфрос. Вернее сказать, я сам в немалой степени этому способствовал. И это была болезненная история, потому что биография театра к тому времени напоминала кардиограмму взбесившегося инфаркта. Бесконечные перемены: то полный тупик, то необыкновенный взлет. Кроме того, театр носил имя Ленинского комсомола, а это ко многому обязывало. В общем, когда на горизонте возникла кандидатура уже модного к тому времени Анатолия Эфроса, ЦК ВЛКСМ хотел поначалу воспротивиться. Но, поскольку других вариантов не было, ЦК все же рискнул. Сам Эфрос дико боялся этого назначения, потому что Ленинский комсомол – это бренд, но мы с Левой Дуровым его уговорили возглавить театр, хотя в Эфросе не было многих качеств, необходимых худруку: например, коммуникабельности и дипломатии. На этом он позже и погорел. Но тем не менее, когда он пришел, актеры, измученные предыдущим случайным кошмаром, бросились осваивать его этюдный метод. Ему и самому было непросто – совершенно другая актерская среда, коллектив, в котором было много старых мастеров. Но все же он смог вдохнуть в этот театр новую жизнь. Всегда шел от актера, что сейчас редкость. Он брал индивидуальность, в которую верил, и вплетал в рисунок спектакля. И его уникальность была именно в этом.
Ольга ЯКОВЛЕВА:
– Работа начиналась с читки, и Анатолий Васильевич долго расспрашивал актеров, что они думают по поводу произведения. И актеры «несли» все, что знали хрестоматийного и расхожего о пьесе. Анатолий Васильевич всех выслушивал, а потом говорил: «А вот что думаю я» – и рассказывал какую-то совершенно неожиданную для нас историю об «Отелло» или «Месяце в деревне» или о какой-либо другой пьесе. Его видение, взгляд на пьесу были далеки от наших соображений и хрестоматийности вообще. Потом долго разрабатывалась концепция, и актеры присваивали себе тот рисунок, который он выстраивал, и им уже начинало казаться, что они его сами сочинили. После этого начинались репетиции на сцене, где Анатолий Васильевич все время находился рядом с актером, как тренер, он как бы подбадривал актера, говорил, что правильно, а что «не туда» и где неточность в рисунке, пока тот не осваивал физический рисунок, хореографию роли. Эфрос очень любил импровизацию (в заданном квадрате) и эксперимент. Но если не видел у себя в труппе Ромео или Отелло, то вряд ли брался бы ставить шекспировские спектакли.
Елена КОРЕНЕВА:
– Работалось с Эфросом очень легко. Понятие «режиссер-диктатор» несовместимо с ним. Он уважал достоинство человека, не относился к актеру как к ребенку, которого надо обманывать. Анатолий Васильевич был очень корректным человеком, скромным и суперчувствительным. Поэтому рядом с ним было комфортно. Он замечал любую несправедливость, плохое настроение, какую-то человеческую проблему и чутко относился к каждому. Он любил актеров, в его в глазах часто читалось любование своими коллегами. Мы не занимались разбором роли в классическом варианте, сидя за столом с пьесой. Спектакль рождался у него совершенно необычным образом. Даже когда Эфрос не находил сразу правильного решения, то начинал лепить и пробовать. В этих творческих муках рождались потрясающие постановки, поскольку Анатолий Васильевич в работе был совершенно непредсказуем.
Александр ЗБРУЕВ:
– Он часто повторял такую сложную фразу: «Если вы хотите внести в сцену собственное предложение, то непременно сделайте это. Все равно вы не испортите спектакль, потому что у нас все разобрано, но благодаря вашему экспромту сцена может наполниться новыми смыслами». Этим самым он делал актера свободным на сцене. Работа с Анатолием Васильевичем Эфросом оставила неизгладимое впечатление не только у меня. Я абсолютно уверен, что все актеры, которые встречались с ним, в профессии получили от него самое главное и несут это, как мне кажется, до сих пор. Потому что это незабываемо.
Записала Елена МИЛИЕНКО