«Поэты и джентльмены»: как сложная фантазия превращается в легкий роман

АННА БЕРСЕНЕВА*

Эпиграф из пушкинского «Домика в Коломне» — «Завидную ж вы избрали дорогу! Ужель иных предметов не нашли?» — подтверждает обязательство текста быть легким. Подошел бы к нему, наверное, и эпиграф из пушкинского же «Графа Нулина», и из гоголевского «Носа»:

«Но что страннее, что непонятнее всего, — это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно… нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых…, но и во-вторых тоже нет пользы».

Обращение к Пушкину и Гоголю тем более уместно, что они — главные действующие лица романа «Поэты и джентльмены». Их, а еще Лермонтова и Чехова внетелесные сущности (во вполне телесном, впрочем, виде) забирает после смерти из квартиры на Мойке, из отеля в Баденвейлере и прочих литературных мест Владимир Даль. Да, тот самый, великий собиратель пословиц русского народа и создатель «Толкового словаря живого великорусского языка». А еще — тот самый Даль, который был заглавным героем мистического триллера, написанного Юлией Яковлевой два года назад. Поэтому неудивительно, что и в новом романе Даль пользуется мистическими приемами. Здесь его цель, ни много ни мало, спасти Россию, а вместе с ней и русскую литературу.

Идет Крымская война, Англия готовится к захвату России, потому что «у кого уже есть полмира, тому подай весь, есть демоны, которые никогда не сыты, демоны неутолимого желания». Даль разворачивает перед ошеломленными поэтами (а всех оживленных он называет именно поэтами, хотя Гоголь остался в вечности не стихами, а Чехов и вовсе стихов не писал) картину будущего мира. Реального или вымышленного, неизвестно, как и все в двоящейся, множащейся, ускользающей действительности фантасмагорического романа «Поэты и джентльмены».

В этом будущем мире английский флот разбомбит Петербург, будет разрушен Исаакиевский собор, сровнен с землей Зимний дворец и Александрийский столп, балетную труппу по послевоенному договору получит Париж, эрмитажные картины и скульптуры — Лондон, царь с семьей окажется в заключении на острове Святой Елены, а на месте былой северной столицы «над болотом нависало низкое серое небо. Руины заволокло мхом, затоптало деревцами. Топкий берег сползал в широкую реку, которая только одна такая была. Над водой косо висели чайки. Не было даже угрюмого пасынка природы с его утлым челном — здесь Пушкин не угадал. Было видно, какое это гиблое место. Люди сюда больше не вернулись. Зачем?».

Для спасения России от такой участи Даль видит только один способ, о котором и сообщает поэтам:

«Есть странная связь между словом и реальностью, если слово преображено гением. Я лишен таланта, увы. Но в вашей власти словами создать иную реальность».

В созданной русскими гениями иной реальности Россия должна устоять против нашествия — в этом и состоит замысел Даля, для этого он дает временную посмертную жизнь Пушкину, Гоголю, Лермонтову и Чехову. Способность к этому, как и понимание тайного устройства мира, пришло к нему, когда он состоял в русской армии, воевавшей с англичанами в Афганистане, и видел, как трупы шотландских горных стрелков, преображаясь, исчезают ночью с поля боя, что и переменило его собственную земную сущность.

Историей с мифологическими шотландцами на мифологической афганской войне начинается роман, она сразу задает ему тон, и головокружительная невероятность происходящего нарастает с каждой страницей. Даль однако предупреждает поэтов: «Колдовать вы не будете. Магия внезапна и нелогична. Она разрывает ткань бытия. Никаких манипуляций со временем. Ваша работа не должна быть видна. Потому что хорошая история… Хорошая история легка, естественна. Она как дыхание девы… Хотя то, что вы будете делать, ближе всего к магии».

Хороших историй в этом романе множество. Великие русские поэты действительно дают полную волю своей фантазии, и созданные этой фантазией персонажи оживают, чтобы изменить предначертанное.

Получив возможность свободного перемещения во времени и пространстве Пушкин заодно осуществляет свою давнюю мечту — посещает Париж, чтобы потрудиться литературным поденщиком у Александра Дюма-отца. Это неожиданное занятие, в котором он весьма преуспевает — «Граф Монте-Кристо»! «Три мушкетера»! — вызывает у него настоящее упоение:

«Завтра все это выйдет в газете. „Продолжение следует“. Не изменит ничьей жизни — но и ничьей не погубит. Вот что было для него важнее даже денег. Беллетристика! Какое милое, стрекозиное слово. Веселая, ветреная любовница. Не лишит сна. Не отяготит совесть. Не будет ждать от тебя не пойми чего. Встречи с ней жадно ждут каждый день. А прочтя, выбросят вместе с газетой — и на следующий день забудут. Чтобы ждать опять. Наслаждение!..».

Гоголь же все свое время посвящает исполнению взятого на себя обязательства. Придуманный им матрос Кошка (Гоголь очень волнуется, не повторил ли образ своего кузнеца Вакулы) принимает самое активное участие в Крымской войне, спасая от гибели Корнилова и Нахимова. То, как Юлия Яковлева об этом пишет — истинный оммаж Михаилу Булгакову:

«Все покрыл свист. Он нарастал. Оборвался. Между тремя парами ступней завертелась, шипя хвостом, бомба.

«Английская», — только и успел подумать Корнилов, а Батя уронить «б…я», как матрос прыгнул, пушистый хвост летел за ним. Он цапнул бомбочку, как мышь, передними когтями. Зашипел, показав остренькие зубки — два клыка вверху, два внизу. Корнилов моргнул. Видение исчезло. Бомба шипела., но теперь уже в каше. Матрос держал ее рукой, топил в котле. Утопил. Она пшикнула. Матрос вынул мертвую бомбу. Рачительно стряхнул с боков обратно в котел потеки каши. Размахнулся. Закинул железяку. Облизал испачканную — лапу, вздрогнул Корнилов. Нет, конечно, не лапу. Пальцы. Корнилов почувствовал, что ночь колеблется, как гигантский тяжкий занавес, на котором намалеваны костры, люди, Севастополь, море. Прошептал:

— Кто ты?».

Вообще, текст полон литературных отсылок. Среди них и горьковское «море смеялось», столь нелюбимое Чеховым за пошлую неточность, и набоковское «но никакого Николая Васильевича не было». А уж сколько литературных героев населяет страницы этого романа! Что ж, удивляться не приходится: когда четверо поэтов берутся за выполнение своей задачи, их таланты вызывают к жизни образы и явления, схожие с теми, которые они создавали при жизни.

Именно этот сонм созданий их фантазии делает зримой авторскую мысль — точнее, две мысли, лежащие в основании романа. Свободны ли поэты в своем творчестве, или оно детерминировано характером их таланта? Способна ли творческая сила менять в жизни нечто значимое, или ее хватает только на уточнение деталей и создание схожих вариаций?

А может быть, англичан не удается победить потому, что русские поэты не так гениальны, как полагают в своей языковой капсуле их соотечественники? Во всяком случае, английская писательница Мэри Шелли считает именно так:

«Хорошие писатели, о которых не знает Европа? Такого не может быть. В наш век скоростей слава разрастается мгновенно. Своего „Франкенштейна“ я опубликовала в Лондоне в восемнадцатом году, через год он уже был в театрах, через четыре — в Париже, а потом…».

Но когда вопреки всякой логике русские поэты начинают добиваться своего, она догадывается, что механизмы при этом действуют более тонкие, чем те, которые определяют мировой успех:

«События, которые они планировали, не только пошли не так, не по плану, но и принялись выделывать столь абсурдные коленца, что сомнений быть не могло: в ход их вмешалась рука врага, в ней было зажато перо, а идеи с него стекали безумные, дрянные, эпигонские… Но почему-то же они сработали — эти их идейки? Как? „Неужели все дело в том, что все эти безвестные миру господинчики — Pushkin, Gogol, Chekhov, Lermontov — обладали ключом, благодаря которому даже их слабые идейки действовали на русскую публику доходчивее самых сильных и смелых британских фантазий? Неужели все дело в языке? В том, как сопоставлены, сопряжены слова? Значит ли это, что магия рождается только на стыках слов? — вдруг озадачило ее. — Или дело обстоит так, что идеи, образы имеют своего рода гражданство? Ну хорошо, „гражданство“ — скверное слово, а, скажем так, есть особая семейная связь между…».

Писательница Мэри Шелли, а вместе с ней Анна Радклиф и Джейн Остин заняты тем же, чем и русские поэты, только, разумеется, на стороне Англии. С их появлением история, и без того замысловатая, закручивается так, что глаза разбегаются в попытке уследить за ее прихотливыми изменениями. При этом все происходит не в картонных декорациях, а в живой, художественно полноценной стихии прозы.

«Изо рта вырывался пар. Ночь была не русской, сквозистой, а южной, непроницаемой. Все белое в ней казалось синим. Мороз был не русский: сухой и острый. Ледяная крошка звезд в небе образовывала созвездия, каких у нас тоже не увидишь… Влажный холод. Утренняя роса сверкала алмазами. Клочок тумана хотелось сдернуть и обтереть им пылающее лицо. Наверху небо не спеша рассказывало все, что знает о перламутре: выходило много», — деталями такого рода роман «Поэты и джентльмены» искрится так же, как ассоциациями и персонажами мировой литературы.

Свободная фантазия Юлии Яковлевой создала историю дивной увлекательности, бесшабашной лихости и печальной глубины. Следить за перипетиями сюжета, разгадывать литературные шифры, ловить ускользающие мысли — все это делает чтение романа «Поэты и джентльмены» сплошным и беспримесным читательским счастьем.

*Писатель Анна Берсенева (Татьяна Сотникова) признана Минюстом РФ иноагентом