«Сейчас я понимаю, что перегнул палку»: Бывшие миноритарии ЛГОК разочаровываются в своих претензиях к «Металлоинвесту»

Андрей Иванов являлся одним из лидеров инициативной группы экс-миноритариев, которые пытались оспорить выкуп акций.

Иван Петровский

— Андрей Николаевич, расскажите немного о себе. Вы раньше работали на ЛГОКе?

— Да, я начинал свою карьеру в Лебединском ГОКе еще в 90-е годы. Вы удивитесь, но по образованию я не металлург, не экономист и не юрист. У меня диплом преподавателя английского и немецкого языков, окончил Белгородский пединститут, и на комбинат попал фактически случайно.

— Педагогический? Извините, но как с этим дипломом сделать карьеру на металлургическом комбинате?

— Вполне реально. За время работы я сменил несколько профессий. После окончания ВУЗа я не пошел работать по специальности, устроился помощником слесаря. Потом совершенно случайно меня взяли на должность инженера, на ЛГОКе, а после, благодаря тому что я говорил по-английски, стали привлекать к деятельности отдела внешних экономических связей. Это все меня очень увлекло! В процессе работы я самостоятельно научился делать инвойсы, сам освоил «Инкотермс» (международная коммерческая терминология — прим. редакции), и, собственно, так и стал менеджером по экспорту. Я пару раз менял работу, но меня неизменно тянуло обратно на ЛГОК, и я возвращался. Окончательно уволился оттуда только в 2006 году.

— Получается, вы ушли за год до консолидации акций собственником? Расскажите, как все началось?

— Именно так. Сама история с выкупом акций началась в 2007 году. «Металлоинвест» (тогда он назывался «Газметалл»), у которого был основной пакет акций ЛГОК, проводил консолидацию капитала и объявил о так называемом принудительном выкупе акций. Это законная процедура, собственник может ее провести, если владеет более 95% акций. У миноритарных акционеров, таких как я, тогда выкупили, в общей сложности, полпроцента акций. Изначально акции были у практически всех работников комбината, около 11 тысяч человек.

— Много у вас было акций?

— На самом деле, небольшой пакет — всего пара десятков акций. Думаю, было бы больше, если бы не прерывал работу на ЛГОКе. За каждую акцию «Газметалл» заплатил по 8 015 ₽, или 314 долл. (если считать по курсу 25,5 рублей за доллар — прим. редакции). То есть за мой пакет я получил около 6 тыс. долларов. В принципе, это не такая плохая сумма.

— Но если вы говорите, что казалось неплохой ценой, в чем же были ваши претензии? Выкуп прошел с нарушениями?

— Нет, сам выкуп проводился по законной процедуре. Вопросы возникли именно к цене. Если коротко, через некоторое время группа бывших миноритариев, довольно, кстати, небольшая, после выкупа решила, что акции стоили больше, чем нам заплатили.

— Что было не так с оценкой, на ваш взгляд?

— Ключевым моментом, как нам казалось тогда, стало то, что оценка, которую заказывал «Металлоинвест» перед принудительным выкупом (он должен был это сделать по закону) — не учитывала показатели деятельности зарубежных компаний-трейдеров, которые использовались для продажи продукции завода иностранным покупателям. То есть, как мы полагали, не был учтен фактор трансфертного ценообразования, который, по нашему мнению, должен был сильно влиять на итоговую оценку.

— Трансфертное ценообразование? Что это?

— Это налоговый термин, я его употребляю для простоты, как я себе его понимаю. Мы исходили из того, что у ЛГОКа были зарубежные компании-трейдеры. Они покупают продукцию у российского предприятия по одной цене, а потом продают его конечным покупателям за границей по другой. По нашим расчетам, включение их доходов в оценку стоимости должно было сильно повлиять на цену ЛГОКа, поскольку при использовании собственных трейдеров значительная часть выручки может оставаться за границей, и, соответственно, незаконно избегать российского налогообложения и учета в оценке. Я неоднократно говорил, что за рубеж могло выводиться 2-3 млрд выручки. Сразу скажу, что я был неправ на этот счет и по поводу всей трансфертной схемы.

— Насколько в этом случае могли стоить дороже ваши акции? Вы решили судиться?

— Начну со второго вопроса. Да, наша группа нашла юристов, пошли первые иски. Со временем я стал подозревать, что юристы эти просто наживались на нас. Во всех исках отказали, и тогда мы начали искать способы подкрепить свои аргументы в суде. Мы услышали, что «Металлоинвест» якобы готовил новую оценку ЛГОКа, где комбинат уже стоил дороже — для IPO (первая публичная продажа акций акционерного общества — прим. редакции). Тогда и мы заказали оценку акций ЛГОКа (на момент выкупа, разумеется) у Д. Ханжонкова. Он насчитал, что нам должны были заплатить не 314 долл., а почти в три раза больше — около 920 долл. за каждую акцию. Такого результата мы от этой оценки и ожидали. Это нас сильно мотивировало к дальнейшей борьбе. Всего мы ввязались где-то в порядка десятка разных судов, но нигде ничего не получилось. Мы делали все что могли, чтобы привлечь к себе внимание. Однако за 15 лет результата не было видно.

— Что было потом?

— Так вышло, что я уехал в Европу, но продолжил работу с инициативной группой. Отсюда действовать было даже проще, поскольку, например, в России мои высказывания уже были признаны недостоверными по суду и удалялись. На мое имя оставались выданы доверенности членами нашей небольшой группы, чтобы я мог продолжать их представлять из-за рубежа. Я считал своей обязанностью продолжать представлять их интересы. Здесь, в Европе, я пытался привлечь внимание всевозможных правоохранительных органов и медиа — как в личном качестве, так и от моих соратников-бывших миноритариев. Сейчас я понимаю, что перегнул палку, но я делал это, чтобы помочь моим бывшим коллегам. При этом часть моих бывших коллег к этому времени уже нашли общий язык с Металлоинвестом и дезавуировали свои обвинения и претензии.

— Перед интервью вы сказали, что в итоге смогли найти общий язык с «Металлоинвестом»…

— Это случилось как раз недавно. Не иначе как судьба. В ходе одного из интервью мне повезло: журналист сказал, что у него есть контакты в «Металлоинвесте», и он может передать им мой телефон. Я решил, что это неплохой шанс. Последние годы я фактически в одиночку тащил на себе груз всего этого спора, это непросто в первую очередь морально. Для меня вся эта история — это 15 лет судов, составления писем во все возможные инстанции, заискивания перед возможными покровителями.

Перспективы дальнейшего обращения я тогда уже не видел. Только за последние пару лет я обращался в правоохранительные органы Германии, Швейцарии и Великобритании. Отовсюду я слышал отказы и намеки, что наше дело их не касается или что они не видят в моих обвинениях никаких перспектив. Вместе с этим я давал множество интервью, привлекал самые разные издания и медиапроекты, делая очень громкие заявления, чтобы привлечь внимание, и иногда выходя за границы правдивости ради эффекта. Теперь я понимаю, насколько это все было лишним. Я также искал поддержки политических активистов, чтобы через них попытаться решить проблему каким-то новым способом. Но юридические консультанты продолжали кормить обещаниями, а политические деятели, которых сейчас очень много за пределами России, видели во мне и моих земляках только источник политического капитала. И, самое главное, все это требовало немалых денег.

В результате мы с представителями «Металлоинвеста» договорились о первой встрече. Они внимательно выслушали меня. Хотя, конечно, не согласились с моим мнением о ситуации.

— Они что-то вам предложили?

— Несмотря на довольно резкие заявления, которые я делал в последнее время, да и те высказывания, которые раньше были признаны недостоверными по суду (например, они судились со мной по интервью «Моменту истины»), у «Металлоинвеста» не было желания начинать новые разбирательства. Они хотели попытаться прояснить ситуацию в процессе диалога.

— И что, получается, вы встретились, и по мановению волшебной палочки изменили свои взгляды?

— Нет, конечно. Тогда это только началось. Потом мы также встречались, неоднократно созванивались, переписывались. Это все длилось не меньше пары месяцев. Сначала я был настроен весьма скептически, но постепенно начал понимать свои ошибки.

— Но вы ведь все эти годы были уверены в своей позиции, что произошло?

— Мне показали очень много документов, которые я никак не мог увидеть раньше. После каждого моего сложного вопроса мы вместе уходили искать материалы и возвращались с ними к следующей встрече. Например, мне показали оценки акций с учётом привлечения трейдеров, трансфертного ценообразования, анализ наших претензий. Дали исходные материалы, расчеты, аудиты. И постепенно я начал понимать, что многие вещи мы, действительно, представляли себе совсем не так, как это было в реальности.

Например, выкуп в 2007 г. проходил вообще не по оценке, которую определил привлеченный Металлоинвестом оценщик. Там по закону было такое правило, как раз чтобы защитить миноритариев — сделка должна проходить либо по оценке, либо по наивысшей стоимости акции в последней сделке с мажоритарным акционером за полгода, либо по средневзвешенной цене акций на бирже за эти же полгода. Так вот, сделка, оказывается, прошла не по цене оценщика (212 долл.), а как раз по самой высокой цене, по которой ранее акции покупал мажоритарий в другой сделке — за 314 долл.

— А как же ваш аргумент про трансфертное ценообразование?

— Выяснилось, что деятельность трейдинговых компаний (то самое трансфертное ценообразование) вообще не могла повлиять на оценку. Как я понимаю, в разные периоды было две трейдинговые компании: BGMT и FMC. Первая работала до конца 2006 года (как раз в период моей работы на ЛГОКе), а другую, как мне потом объясняли коллеги, приобрели уже после выкупа акций, и сотрудничали с ней до 2010 года (я, как вы помните, к тому моменту уже давно ушел).

— А почему их нельзя было учитывать в оценке?

— Дело в том, что BGMT вообще не имела отношения ни ко ЛГОКу, ни к ее новым владельцам, включая А. Б. Усманова, потому что была связана с деятельностью прежнего руководства и на момент выкупа уже давно с комбинатом не сотрудничала. FMC же была независимым трейдером, которого приобрели только в 2008 году — уже после выкупа акций, то есть ее показатели никакого значения для оценки уже не могли иметь. Причем, приобрел FMC не ЛГОК, а уже сам «Металлоинвест», в который к тому моменту входили еще несколько крупных предприятий.

Интересно, что если бы их все-таки решили бы учесть в оценке, что на самом деле сделать нельзя было по правилам, то оценка бы действительно выросла, но не до 920 долл., а до 224 долл. То есть на 12 долл. дороже, чем насчитал привлеченный Металлоинвестом оценщик. Получается, почти на треть меньше, чем нам заплатили в действительности.

— Но вы также говорили, что использование трансфертного ценообразования незаконно?

— Законодательство официально разрешало использовать трансфертное ценообразование, если маржа трейдера была не больше 20%. Мне показали финансовую документацию и договорные материалы по привлечению трейдеров. По расчетам аудиторов выяснилось, что чистая маржинальность (то есть разница между стоимостью покупки и продажи продукции) при работе с FMC была куда меньше — где-то около 10%. Отклонение цен никогда не превышало тех самых законных 20%. Таким образом, ни о каком выводе 2-3 миллиардов выручки, о котором я говорил, речи не шло — налоги исправно платились в России, никакого ухода от налогов не было. Кроме того, я увидел документы, что ЛГОК регулярно проверялся налоговыми органами, в том числе и по вопросу применения трансфертного ценообразования.

— Вы еще говорили, что «Металлоинвест» после выкупа заказал вторую оценку ЛГОКа. Спрашивали ли вы про нее у них?

— Как Вы понимаете оценок может быть много и для разных целей. Как мне объяснили, для целей IPO проводилось исследование финансовых показателей всей группы, а не одного предприятия. То есть выводов о деятельности одной из многих компаний по нему делать нельзя. К тому же, исследование они делали после выкупа, когда сильно начала дорожать железная руда, а из-за нее, по идее, росла и капитализация. Это исследование проводили через пару лет после выкупа, и оно включало новые показатели, то есть на момент выкупа эти данные не соответствовали бы реальности.

— Но что тогда делать с вашей оценкой, по которой вам должны были бы выплатить по 920 долл. за акцию?

— Мне показали рецензию на этот отчет от двух организаций — КПМГ и Саморегулируемой ассоциации оценщиков. Они нашли десятки каких-то глупых ошибок. Я, конечно, расстроился, но не удивился. Наши средства были ограничены, мы не могли себе позволить дорогих аудиторов или известных оценщиков, поэтому обратились к человеку, который не специализировался на оценке акций, но вошел в наше положение и согласился помочь. И вот это желание помочь в итоге сыграло с нами злую шутку. Оценка оказалась завышенной. Мы, конечно, тогда были очень рады ее результатам, и перепроверять не стали. Мы горняки, а не оценщики… Кстати, мне показали оценки выкупа в СМИ тех лет. Общий смысл того, что там писали — акции стоят 100 с хвостиком долларов, все, кому предлагают сейчас по 300, должны бежать и брать их. Еще мне показали таблицу со сравнением капитализации компаний в 2007 году. По ней выходило, что если бы акции ЛГОКа действительно стоили по 920 долл., то один этот завод бы стоил как, например, весь холдинг Северсталь, что, конечно, маловероятно.

— Получается, у вас к «Металлоинвесту» претензий больше нет?

— У меня больше нет претензий ни к ЛГОКу, ни к «Металлоинвесту». Изначально, скажу честно, я был скептически настроен, но после нашего разговора все стало понятно. Все наши заявления, иски и интервью не имели смысла, потому что для них не было оснований. Мы писали жесткие письма, стучались во все двери в России и на Западе, привлекали все возможные контакты, не думая о последствиях. Мы делали громкие заявления по большей части из-за недопонимания и обиды от этого недопонимания. Правоохранительные органы в России и на Западе обоснованно не нашли причин для поддержки наших требований. К сожалению, некоторые из членов нашей группы уже не дожили до сегодняшнего дня, а многие — очень пожилые люди, которые видят все меньше смысла в этом бесконечном процессе, по естественным причинам.

— А зачем вы тогда согласились на это интервью? Если говорите, что интервью были лишними?

— Понимаете, я верующий человек. Поэтому мне очень важно хотя бы морально компенсировать тот ущерб, что я мог нанести за эти годы. Я искренне переживаю, что какие-то из наших неосторожных высказываний могли повлиять на то, что Металлоинвест и наш родной ЛГОК были обложены западными санкциями. Я правда не вижу оснований для этих санкций. Сегодня мне стыдно за многие слова, которые я говорил про «Металлоинвест», про Алишера Бурхановича, про то, что они в действительности не делали. Это были эмоции, сказанное со зла от обиды и неудач. При этом я знаю, что Металлоинвест и Алишер Бурханович, действительно, немало делают для комбината, города Губкина и в целом уделяют значительное внимание благотворительной деятельности, что я считаю очень важным ввиду моих убеждений. У меня нет желания продолжать с ними распри.

— Очень красивые слова. Но правильно ли мы понимаем, что не все бывшие миноритарии из вашей группы с вами солидарны? Или в итоге все решили отказаться от требований?

— Нет, к сожалению, осталось несколько бывших миноритариев, очень пожилых людей… Хотя я говорил с ними и сообщал о своем понимании, предлагал также встретиться и все обсудить. Но мне кажется, они еще не успели разочароваться в этом так же, как и я, который всем этим занимался последние годы, и они настроены продолжать… Если честно, я не могу поддержать то, что они делают. Ситуация и факты лично мне предельно понятны. В такой ситуации продолжать конфронтацию будет просто нечестно — это уже не борьба за правду, а обычное вымогательство. Это лишь издевательство над в основном пожилыми и уже очень уставшими людьми.

— Какие у вас прогнозы по ситуации с оставшимися бывшими миноритариями?

— Я думаю, со временем все поймут, что были не правы. Это сложно иногда признать, но если веришь в Бога, то правду отыщешь. Я думаю, что сейчас их разденут окончательно юридические и прочие консультанты, и они, к сожалению, поймут, что их обманывают и просто используют.