Кошмар и ужас немецкой осени: впервые на русском языке вышла книга Стига Дагермана

АННА БЕРСЕНЕВА, писатель

На шведском языке эта книга впервые вышла в 1947 году, и картина, в ней представленная, ужаснула европейского читателя. Стигу Дагерману, знаковому автору шведской литературы, было 23 года, когда газета Expressen отправила его в командировку в страну, которая, совершив величайшее преступление в истории человечества, привела собственный народ к невиданному прозябанию — материальному, социальному, духовному, — причем без надежды на чье бы то ни было сочувствие. Писатель был женат на немке и поехал в Германию под предлогом посещения родственников, то есть его поездка не была представлена как командировка, на которую надо было бы получать разрешение у стран-победительниц, контролировавших все передвижения аккредитованных журналистов. К тому же Стиг Дагерман свободно владел немецким языком, что давало ему возможность максимально доверительно разговаривать с обычными людьми.

Доверительность принесла плоды.

«Я вспоминаю слова одного мудрого немца по поводу того, что, к сожалению, немецкому гражданскому населению — с солдатами дело обстоит несколько иначе — часто не хватает чувства вины. Да, некоторые знают, что все началось с Ковентри, но они-то в этом не участвовали, их там не было. Они были в Гамбурге, они были в Берлине, в Ганновере и в Эссене, и там в течение трех лет испытывали смертельный ужас. Отсутствие чувства вины у этих людей крайне печально и непонятно сторонним людям, но надо помнить о том, что собственные страдания всегда делают нас глухими к страданиям других людей», — написал Дагерман.

Эта мысль — главная в его книге. И увиденные им страдания простых немцев действительно производят тяжелое впечатление, тем более что он написал о них не как журналист, а с художественной силой, которую дает литература.

«Он четко и по существу описывает то, что видел во время своей поездки, но описание становится захватывающим и завораживающим прежде всего благодаря интенсивности проживания автором материала, его умению видеть людей и способности передавать атмосферу, не впадая в сентиментальность или пафос», — отмечали первые рецензенты этой книги.

В Берлине — «ампутированные церковные башни и купола, бесконечные ряды разрушенных правительственных дворцов, чьи обезглавленные прусские колоннады лежат на тротуарах, уткнувшись в асфальт греческими профилями».

За городской чертой «война пощадила леса, аккуратно пробираясь между деревьями и минуя деревеньки, жителям которых бомбежки крупных городов по ночам казались багряным северным сиянием и чем-то похожим на отдаленное землетрясение, когда в домах хлопают двери и окна. Да, в некоторые дома случайно попадали снаряды, и именно там сконцентрирована трагедия деревень. В деревушке на Везере таким домом оказался дом зубного врача — весенним утром во время приема в дом попал снаряд, погибли сам доктор, медсестра и все тридцать пациентов. В это время по саду взад-вперед расхаживал мужчина и ждал, пока его дочери удалят зуб, а в приемной сидели его жена и мать, которые пошли с девочкой к врачу, чтобы той было не так страшно. Мужчина чудом выжил, но потерял всю семью, и вот уже пару лет он бродит по деревне, словно ходячий памятник Второй мировой войне».

По единственной улице этой деревни «поражение текло целых два дня: сначала оборванные, грязные солдаты вермахта на велосипедах или пешком, потом мальчишки из фольксштурма, всхлипывающие и спотыкающиеся по колено в грязи разгрома. Из победителей лучше всего помнят роскошных шотландцев, около дюжины которых похоронены на берегу Везера под белыми крестами, расцветающими, словно подснежники, в осенней мгле».

Интеллигенция? Ей не позавидуешь.

«Писатели Германии, книги которых издают лишь в редчайших счастливых случаях, живут в основном за счет того, что ездят с лекциями и чтениями, — это долгие, холодные и мрачные поездки, из которых возвращаешься простуженным и не способным писать. Разбогатеть на этом невозможно, да и наесться досыта тоже».

Впрочем, некоторые из них находят для себя способ не замечать всего этого. «Мы сидим в сгущающихся сумерках и говорим о барокко, вся комната наполнена барокко, на столе лежат увесистые немецкие диссертации, посвященные архитектуре барокко, — описывает этот способ Стиг Дагерман. — Он собирается писать роман, действие которого разворачивается в эпоху барокко, это будет продолжение незаконченного романа Гофмансталя, и теперь он читает все, что есть, об архитектуре барокко, чтобы достоверно выстроить реальность для своих героев, которые будут не замаскированными современными людьми — голодающими, стоящими в бесконечных очередях за хлебом, а настоящими людьми эпохи барокко, ее барочной кровью и барочной плотью, которые будут думать в стиле барокко и вести образ жизни барокко. Конечно, можно сказать, что барокко — крайне несовременный способ жить в Руре, где уже начинаются голодные бунты. О какой современности можно говорить в мастерской писателя, где время начинает существовать только тогда, когда уже слишком поздно?».

Не всем жителям Рурской области удается скрыться в эпохе барокко — особенно если они живут в затопленных подвалах.

А в Эссене те, для кого и подвалов не хватило, помещены в товарные вагоны, которые месяцы напролет колесят по стране, сплошь состоящей из руин.

За этим чудовищным внешним Дагерман видит безнадежное внутреннее:

«У кого-то на соломе лежит умирающая от голода и кашля мать — но что толку звать к ней врача, если вместо лекарств тот просто скажет в утешение пару слов. Милая молодая пара протягивает в двери вагона малыша и просит меня подержать его. Синюшный годовалый мальчик с воспаленными от постоянного сквозняка глазами. Его родители пребывают в гордости и беспокойстве одновременно. Мужчина спешит сообщить, что все пассажиры этого поезда знают, кто несет ответственность за происходящее, что винить в этом, конечно, некого, кроме Гитлера, но власти Баварии, наименее пострадавшего региона во всей Германии, могли бы вести себя не так бесцеремонно и хотя бы сообщить властям Эссена, что отправляют сюда состав. Пассажиры этого поезда ненавидят крестьян Баварии и баварцев как класс, а относительно легко отделавшаяся Бавария с легким презрением наблюдает за истерикой, охватившей остальную часть страны. Городское население обвиняет крестьян в том, что те торгуют продуктами питания на черном рынке, а крестьяне, в свою очередь, утверждают, что горожане ездят по сельской местности и мародерствуют, разоряя все на своем пути. Беженцы с востока с ненавистью говорят о русских и поляках, но жителями запада воспринимаются как захватчики, и в результате те и другие начинают ненавидеть друг друга, как заклятые враги. Напряжение, витающее в воздухе на западе, соединяется с ненавистью, которая пока что не очень выражена и только поэтому приводит не к массовым беспорядкам, а лишь к единичным случаям насилия».

Ни о какой справедливости не приходится говорить, когда, например, недавний нацистский прокурор «купил самый большой участок земли в деревне — после краха страны! — и живет примерно в сто раз лучше, чем эвакуированные бывшие узники концлагерей, которых размещают в полуразрушенных, заброшенных деревенских домах».

И совершенно непонятно, каким способом можно привести страну, находящуюся в таком состоянии, к пониманию того, что она совершила.

«Считать Германию пациентом Европы, отчаянно нуждающимся в инъекциях антинацистской сыворотки „больным“, удобно, однако сомнительно, — пишет Дагерман. — Бесспорно, Германии необходимо тем или иным образом очиститься от нацизма, но все равно это сомнительная точка зрения, потому что теория пациента подразумевает некую загадочную общность, которой в современной Германии нет и в помине».

А что есть?

Есть голод — «это своего рода неполноценность, это не только физическое, но и психическое состояние, которое оставляет человеку крайне мало пространства для длительных размышлений».

Есть прямое следствие этого психического состояния — апатия и цинизм, и не приходится удивляться, что это единственная реакция, которую «вызывали у общественности два важнейших политических события: казни в Нюрнберге и первые свободные выборы».

Есть массовый, общеобязательный процесс денацификации. Как он проходит и что творится в головах его участников, Стиг Дагерман описал самым выразительным образом.

«Адвокат: Вы жалуетесь, что мы медленно работаем, но ведь в одном Штутгарте перед судом должны предстать сто двадцать тысяч человек! Вы пишете письма с жалобами, что вас будут судить, хотя вы не считаете себя виновными ни в каких действиях, связанных с пособничеством нацизму. Отвечаю вам: вы поклялись фюреру в безусловной вере и беспрекословном подчинении. Разве это было не действие? Вы слепо присягнули в верности незнакомому вам человеку. Вы платили четыреста марок партийных взносов в год. Разве это не действие?

Тут какой-то молодой человек не выдерживает и перебивает адвоката:

— Но ведь Гитлера признавал весь мир! Сюда приезжали чиновники и подписывали соглашения. Первым его признал Папа римский. Я сам видел фотографию, на которой он жмет ему руку!

Адвокат: Я не могу призвать к ответу папу римского и прислать ему повестку в Spruchkammern.

Студент: Нам никто не помогал! Ни профессора, которые теперь стали такие смелые! Ни вы, юристы, которые теперь собрались судить нас! Я сам юрист! И, как юрист, я обвиняю старшее поколение в том, что они пособничали нацизму своим молчанием!

Молодой солдат: Все солдаты были обязаны принести присягу фюреру!

Адвокат: Но члены партии делали это добровольно.

Солдат: А почему тогда вся ответственность на молодежи?!

Адвокат: Закон снисходителен, он принимает во внимание ваш юный возраст, но, разумеется, не освобождает вас от ответственности. Если с вашего подоконника на улицу случайно упал цветочный горшок, то вы несете за это ответственность, потому что это ваше окно и ваш горшок.

Студент: Господин адвокат, позвольте заметить, что вы, старшее поколение, которое видело все это и молчало, несете ответственность за нашу судьбу, как мать, которая сложа руки смотрит на то, что ее ребенок умирает с голоду.

Адвокат: Вы же знаете, что те, кто родился после 1919 года, могут получить амнистию, если ваши преступления не были тяжкими, если вы не виновны в избиениях и применении физического насилия. К тому же мы, старшее поколение, должны признать, что нацисты очень хорошо умели работать с молодежью. Есть молодые люди, которые с ностальгией думают о временах гитлерюгенда (одобрительный шепот). К тому же нелишне вспомнить, что диктатура была не только в Германии, но и в Турции, Испании, Италии…

— Россию не забудьте, господин адвокат, — кричит кто-то и цитирует наизусть речь Черчилля о русской политике. — Там нацистов хоть отбавляй.

Адвокат: Вы что, думаете, нам помогут какие-то политики в Париже? Да они просто бегают с одной конференции на другую, а толку — ноль! Мы должны сделать это сами. Нам необходимо терпение. Господа, в 1933 году безработица была не только в Германии, но почему-то только Германия решила не ждать. Теперь нам придется научиться ждать, поскольку восстановление страны требует терпения.

Председатель: Господин адвокат, вы что, думаете, при Гитлере нам, молодежи, не хотелось восстановления страны?!

Эсэсовец: Мы были идеалистами, господин прокурор. Мы требуем амнистии для членов СС. Все присутствующие знают, как попадали в СС. Приходят и говорят: ты, Карл, ростом метр восемьдесят, идешь в СС — и Карл идет в СС. Все воюют за свою страну и считают это достойным уважения делом, почему мы должны подвергаться наказанию за то, что мы воевали за Германию?

Адвокат: Не только молодежь больна — болен весь немецкий народ: болен инфляцией, компенсациями, безработицей и гитлеризмом. Слишком многое случилось с этим народом за двадцать пять лет. У нас, юристов, нет панацеи. Мы можем сделать только одно: пытаться применять закон как можно мягче, пытаться отделить наиболее виновных от наименее виновных, и будьте уверены, господа, — мы делаем все, что в наших силах. Мы делаем все для молодежи, но мы в первую очередь юристы и по условиям капитуляции никак не можем повлиять на процесс денацификации».

До той Германии, которая явила всему современному миру урок осознания своего преступления против человечности, еще так далеко, что ее черты даже не просматриваются. У Германии первых послевоенных лет совсем другие мысли:

«— Видите ли, герр Д., — говорит моя спутница, пострадавшая от обморожения, и берет меня под руку, — мы, немцы, считаем, что союзникам в ближайшее время стоило бы перестать наказывать нас. Можно говорить о нас, немцах, все что угодно, но что бы наши солдаты ни делали в других странах, мы такого наказания не заслуживаем.

Наказания? — переспрашиваю я. — А почему вы считаете, что-то, как вы сейчас живете, это наказание?

— Потому что нам стало не лучше, а хуже, — отвечает фройляйн С. — Мы как будто бы тонем, но до дна еще ой как далеко».

«Немецкая осень» — книга о преступлении, наказании, страдании, безнадежности и адском труде — физическом, юридическом, нравственном. О том всеобщем труде, который спустя годы и годы только и позволил забрезжить надежде.