Первый роман Дэвида Хоупена: кому откроются мистические тайны райского сада?

АННА БЕРСЕНЕВА

Главные события «Пардеса» происходят в еврейской школе во Флориде. Восемнадцатилетний Ари Иден становится ее учеником в свой последний школьный год, когда его семья переезжает из Бруклина в маленький городок Зайон-Хиллс. Ари, которому всегда было свойственно «глубинное презрение к серому на сером и нетерпимость к тому, что Фрейд называл заурядно-безрадостной жизнью», сразу же чувствует разницу между прежней своей бруклинской ешивой, ученики которой даже не помышляли о дальнейшей светской учебе, и новой элитарной школой, где изучение ортодоксального иудаизма вписано в широкое и глубокое изучение светских предметов, среди которых и любимая им литература, а все ученики поступают в лучшие университеты США.

Новичка Ари принимают в свою компанию одноклассники из семей, которые принято называть сливками общества. Это происходит по инициативе его соседа Ноаха, которого Бог отметил не только спортивным талантом, но и доброжелательностью, и великодушием, но вскоре все одноклассники понимают незаурядность нового ученика. Понимает это и директор школы рабби Блум, в котором чувствуется «не холодность, а сила разума». Он, «сплетая религиозное с мирским», ведет со своими учениками беседы о поэзии Йейтса, полагая, что «все, в чем мы нуждаемся, и нуждаемся отчаянно, — эта способность перестраивать наш мир, дать поэзии изменить нас, постоянно создавать и пересоздавать себя». Он воспитывает в них восприимчивость к вдохновению, объясняя, что именно это свойство позволяет великим идеям проникать в человеческие души, а иудаизм и состоит из великих идей.

Ари не только привлекает внимание директора, но и становится объектом интереса и ревности самого одаренного своего одноклассника, Эвана Старка, в недавнем прошлом которого драматические события - смерть матери, конфликт с отцом. Эван «обкатывает» на Ари теорию, которая впоследствии приведет к трагедии:

«— Я не верю буквально в загробную жизнь, — он прикоснулся к книге, — или, точнее, в отсроченную загробную жизнь. Мне кажется, вся эта вечность доступна здесь и сейчас. Разве не странно — даже противно — воображать, как восходишь в вечность, чтобы там ничего не делать? Смиренно сидеть сложа руки? Почему бессмертия, божественности, духовного блаженства — назови как хочешь, — почему нельзя достичь всего этого здесь, на земле? Мы твердим, что жаждем независимости, но вот она перед нами — а мы до чертиков боимся ею воспользоваться. Почему бы просто не принять ее?

Я надавил на висок.

— Я... то есть ты спрашиваешь, почему мы не берем что хотим? Видимо, потому что существуют правила нравственности. То, что у нас есть душа и, следовательно, возможность приобщиться к божественному, еще не означает, что нам позволяется вытворять что угодно.

Эван нетерпеливо улыбнулся, точно это было всего лишь упражнение, подводящее меня к тому, что я сумею усвоить в немудреных понятиях.

— И что взамен?

— Взамен, я думаю, нам следует поступать правильно.

— В том-то и дело.—Он оглянулся, не подслушивают ли нас. — Если, по сути, мы — источник собственных ценностей, значит, правильно то, чего мы хотим. И желания, которые мы боимся осуществить, по определению высоконравственны».

Эвана снедает одно, но очень сильное желание: перейти черту дозволенного и получить за это право на бессмертие.

«— Избранные не погибают. Им ничего не делается. — Он понизил голос до осторожного шепота: — Наша способность пережить высшую истину — и в этом весь фокус, следи за моей мыслью, Иден, — наша способность зависит от силы нашего духа. То есть сила нашего духа прямо пропорциональна тому, сколько истины мы можем выдержать. Но как нам это узнать? Как узнать, сколько мы можем вынести? — Его голубые глаза зловеще сверкали. — Вот такой, Иден, вопрос, — после неловкой паузы добавил Эван.

— Не знаю.

— Мы проверяем себя. Чтобы понять, суждена ли нам такая свобода».

Самопроверка такого рода всегда приводит к разрушению, частью которого является саморазрушение. И всегда это качество притягательно для утонченных талантливых девушек, и именно такая девушка, София, влюблена в Эвана. Надо ли говорить, что в Софию влюбляется и Ари…

Собственно, все эти молодежные перипетии и наводят на естественную мысль, что дебютант Хоупен написал очередной «кампусный роман» в декорациях «Тайной истории» Донны Тартт. Однако есть в романе «Пардес» нечто такое, что должно заставить насторожиться каждого, кто склонен согласиться с этой нехитрой догадкой. Это «нечто» - разговоры, которые ведут между собою все герои. Причем если в устах Эвана, Ари или рабби Блума размышления редкостной глубины еще можно объяснить, так сказать, составом их личностей, то как объяснить размышления такого рода, когда они исходят от простодушного Ноаха? Да, собственно, и от любого участника компании, которая редкий день проводит трезвой и со всей очевидностью увлечена лишь тем, чем могут быть увлечены самые что ни на есть заурядные молодые люди - нескончаемой гулянкой, сексом, вечеринками у бассейна, подростковым эпатажем и лихими выходками?

А между тем диалоги главных героев касаются тем, не имеющих ни малейшего соприкосновения с, условно говоря, молодежным образом жизни.

«— Даже я признаю, что он прав, — сказал Эван, — потому что объективной универсальной истины не существует, это полная чушь.

Рабби Блум облокотился на стол:

— Мистер Старк.

— Извините, но подумайте сами, — продолжал Эван. — Возьмите ценности Торы. Религиозный закон. Если Бог — средоточие нравственности, если Бог и есть нравственность, значит, и все суждения Его нравственны, не так ли?

— Нет, не так, — возразил Амир, — по крайней мере, с точки зрения Галахи. Ты применяешь современные стандарты к древней и куда более сложной системе.

— Именно, — согласился Ноах, — тем более что Бог, может быть, и создает нравственность.

— Постойте. — Сам не знаю, с чего меня вдруг потянуло защищать Эвана; даже странно. — Создает Бог нравственность или нет, для нашего диспута особого значения не имеет.

Амир нахмурился:

— Что? Имеет, конечно. Если Бог создает нравственность, значит, Он тождествен нравственности.

Ноах забарабанил пальцами по столу:

— Ага, типа, Бог создал нравственность, положил ее на место и отдыхает. А нам указывает, что нравственно, а что не имеет к нравственности ни малейшего отношения...»

И так - сплошь по всему роману. Апофеозом же подобных размышлений является рассказанная рабби Блумом притча о Пардесе, райском саде, войдя в который человек может понять свою сущность и приблизиться к Богу. Этой притчей рабби пытается предупредить своих учеников о том, что стремление во что бы то ни стало прикоснуться к сверхъестественному может завести слишком далеко… Куда оно, собственно, и заводит героев, кого по собственной воле, кого по безволию, а кого - по непостижимой воле рока.

Но и этим автор не ограничивается. Ведь слово «пардес» имеет и другое значение, нежели обозначение райского сада, парадиза. Это своего рода алгоритм, способ понимания Торы: сначала понимание происходит на уровне простого смысла, прямого значения, потом открывается смысл скрытый, глубокий, аллегорический, потом - метафорический, сплетенный с логическим, и наконец - мистический.

Весь роман построен таким образом, чтобы его смысл можно и нужно было понимать глубже, чем он открывается с помощью сюжетных и психологических ходов. Собственно, еще до того как на его страницах возникла притча о Пардесе, было понятно, что Хоупена не главным образом интересуют проблемы взросления и отношений в молодежном социуме. Конечно, любой автор, обладающий способностями к сторителлингу или выучившийся ему, может плести всевозможные увлекательные вариации на эту тему. Но в «Пардесе» социальная составляющая, несмотря на ее напряженность и драматизм, являет собою лишь первый уровень понимания действительности. Психологическая подоплека действий героев - второй. Мысли о Йейтсе, сочинение о связи горя и духовного роста, написанное Ари на экзамене по литературе, лекции рабби Блума по иудаизму - вероятно, третий, метафорический. Мистика же остается героям недоступна, хотя и врывается в их жизнь неодолимым и трагическим образом.

Журнал Tablet не случайно назвал дебютный роман Дэвида Хоупена очень смелым шагом, чем-то действительно новым в художественной литературе. Автор поставил себе задачу вместить в роман взросления то, что на протяжении тысячелетий изучается мудрецами иудаизма. В результате получилась художественная проза не о взрослении как таковом, а о высшей истине, постигаемой со страстью первооткрывателя.