Смерть, горе, утрата… Вышла книга о странной судьбе Сухово-Кобылина

Анна Берсенева

Драматург Александр Васильевич Сухово-Кобылин (1817-1923) обладал «натурой, которая заставляла его делать все с «апостольским жаром», - пишет Владислав Отрошенко в книге «Драма снежной ночи. Роман-расследование о судьбе и уголовном деле Сухово-Кобылина» (М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной. 2023).

Отрошенко занимается творчеством Сухово-Кобылина много лет, поэтому естественно, что новая книга включает в себя многое из того, что он уже писал о нем. Но в этом издании автор делает более отчетливым и зримым главное, что поражает в судьбе героя. При том, что Отрошенко подробно описывает его жизнь после рокового 7 ноября 1850 года, книга эта - не биография Сухово-Кобылина и даже не столько расследование убийства его любовницы Луизы Симон-Деманш, в котором его обвинили, сколько попытка понять механизм преображения, о котором сам Сухово-Кобылин написал: «Буря общественного мнения, которая разразилась надо мной в ноябре 1850 года, вогнала меня в меня самого, и через это началась моя внутренняя жизнь — работа мышления, которое отныне составило все содержание моего Я».

Александр Васильевич был не просто заметен в тогдашнем российском обществе - он играл в нем значительную роль: «Красавец, богач, беспечный барин, блестящий русский аристократ, европейски образованный , внешностью он поражал всех, кто с ним встречался. Вот знаменитый портрет, перед которым слуги Кобылина замирали в паническом страхе, когда им случалось зайти в барский кабинет в отсутствие хозяина. Его написал художник Тропинин в 1850-х годах, в самый разгар следствия по делу об убийстве Деманш. Александр Васильевич смотрит с портрета холодными черными глазами. Взгляд его исполнен самообладания, смуглое лицо с заметными восточными чертами выражает горделивую независимость и непреклонную волю, крутой и властный характер».

Его манера обращения со своими крепостными, типичная для того времени и усиленная вспыльчивостью, могла стать косвенной причиной гибели Луизы Симон-Деманш, которая ту же манеру переняла. Во всяком случае, именно слуги признались в ее убийстве. Но подозрение, сразу упавшее на Сухово-Кобылина, полностью переменило его жизнь, впервые, но сразу же самым доходчивым образом показав ему уязвимость всего, на чем человек ее строит. Он семь лет находился под следствием, дважды за это время был арестован, причем его пребывание в тюрьме проходило в самых тяжелых условиях, а когда все-таки был оправдан по суду, общество, к которому он всегда относился с презрением, отомстило ему бесконечным, в века ушедшим шлейфом подозрения. Судьба, «его незрячий поводырь, упорный в своем стремлении открыть ему глаза, проведет его по коридорам всех судебных инстанций империи — от низших до высших, - пишет Отрошенко. - И тогда, отчаявшийся и уставший от беспрестанного требования взяток, от откровенного шантажа, от бесконечных опровержений лжесвидетельств, от подтасовок и фальсификаций, от унижений и оскорблений, он скажет: “Когда ближе, как можно ближе посмотришь на эту матушку-Расею — какая полная и преполная чаша безобразий. Язык устает говорить, глаза устают смотреть”. И произнесет слова еще более жесткие: “Богом, правдою и совестью оставленная Россия — куда идешь ты — в сопутствии твоих воров, грабителей, негодяев, скотов и бездельников?».

И все-таки главное, что случилось с Сухово-Кобылиным в страшные дни обвинения, это не прозрение относительно устройства российского правосудия, а испепеляющая потребность творчества. «Испепеляющая» - не случайное слово. Впоследствии судьба в буквальном смысле испепеляла все, чем он владел. И оставила в вечности три пьесы, бытование которых в его земной жизни вызвало у автора горькие слова: «Из моей здешней долгой и скорбной жизни я мог, конечно, понять, что на российских полях и пажитях растут крапива, чертополох, татарин, терновник для венцов терновых, куриная слепота для мышления, литературная лебеда для духовного кормления и прочий всякий хлам. Лично я обречен с моими трудами литературному остракизму и забвению... Какая волокита: прожить семьдесят пять лет на свете и не успеть провести трех пиэсс на сцену! Какой ужас: надеть пожизненный намордник на человека, которому дана способность говорить! И за что? За то, что его сатира на порок производит не смех, а содрогание, когда смех над пороком есть низшая потенция, а содрогание высшая потенция нравственности».

Но зимой 1850 года Сухово-Кобылин был еще далек от таких выводов. Потрясение, пережитое им, когда он оказался в тюрьме, имело неожиданное следствие: он начал писать пьесу «Свадьба Кречинского».

«Вот — одиночная камера, узенький дощатый стол у стены, казенная чернильница, бумага и перья... Он почти готов был радоваться этим глухим тюремным стенам, надежно скрывшим его от мира. “Постигшее меня в прошлом году шестимесячное противузаконное и бессовестнейшее лишение свободы, — писал он, выйдя из тюрьмы, — дало досуг окончательно отделать несколько прежде сего набросанных сцен, спокойствие угнетаемого, но никогда не угнетенного духа дало ту внутреннюю тишину, которая есть необходимое условие творчества нашего духа”. Он работал в тюрьме ежедневно, вставал в четыре утра, делал гимнастику и писал до позднего вечера. На вопросы следователей высочайше утвержденной комиссии он отвечал в эти месяцы механически, проявляя полное равнодушие к состоянию дела. Комедию — которую он, по его признанию, “не имел намерения предназначать для сцены” и которой суждено было выдержать тысячи постановок, пройти с триумфом, под грохот смеха и аплодисментов по сценам всех знаменитых театров России, поражая публику мощным и животворным зарядом юмора, виртуозной отточенностью комических сцен, — он писал в глубоком спокойствии. Слова и образы пьесы защищали от прошлого, изгоняли мысли о будущем, одаряли беспредельным настоящим — “внутренней тишиной”. Он закончил “Свадьбу Кречинского” в тюрьме. Вывел на тонком сером листе: “Конец”. Поставил точку, подвел черту — одну, чернильную, на бумаге, другую, незримую, в сердце: “О годы, годы, прошли вы мимо, и, как туман, стоите вы сзади меня — среди вас бродят образы и лица прошедшего — тихие лики смотрят на меня грустно — ветер и буря жизни оторвали их от меня и вырвали вместе с ними мое сердце... Боже мой, как же это я не знал, что так ее любил. Прощай, прошедшее, прощай, юность, прощай, жизнь, прощайте, силы, я бреду по земле. Шаг мой стал тих и тяжел».

О спектакле по этой пьесе Отрошенко пишет:

«В одиннадцать часов утра в Брюсовом переулке, в двух шагах от дома графа Гудовича, где восемь лет, сохраняя в сердце любовь и преданность, жила француженка Деманш, при огромном стечении народа, который толпами осаждал церковь Воскресения на Успенском Вражке, состоялась церемония публичного церковного покаяния отставного титулярного советника Александра Васильевича Сухово-Кобылина. Вечером того же дня с величайшим триумфом, какого еще не знала русская сцена, прошло седьмое представление “Свадьбы Кречинского”. Драматург, несколько часов назад стоявший на коленях перед иконами под строгими взглядами чиновников и полицейских, присутствовал в театре. Он сидел слева, в литературной ложе, куда устремила взоры, встав со своих мест, вся публика после окончания спектакля. И в течение получаса, сотрясая стены Малого театра криками “Браво, Кобылин!!”, она стояла с поднятыми лицами. Все восторженно смотрели в его сторону. Он не поднимался с кресла. В сумраке не было видно лица, и только фамильные бриллианты сверкали на белом атласном галстуке, светившемся в глубине ложи...»

И тут же Сухово-Кобылин столкнулся с очередной вопиющей несправедливостью: грабительским контрактом, который лишил его огромных доходов от театральных постановок. Может быть, по сравнению с многолетним следствием, которое хотя и окончилось его оправданием, но самым оскорбительным образом, - обман, совершенный директором Императорских театров, был не столь болезнен. Но удары судьбы следовали один за другим, и их совокупность, их жуткая последовательность - это было то самое явление, о котором сто лет спустя Арсений Тарковский напишет «судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». И Сухово-Кобылин понимал это именно так.

Однако это понимание пришло все-таки позже. После окончания же следствия он уединился в своем тульском имении и занялся хозяйством со всей страстью и всем талантом, которые были ему присущи:

«Тульские помещики вспоминали, что водка “Кобылинка” “безусловно была из лучших” и конкурировала с популярными “Петровкой” и “Поповкой”, потому что стоила значительно дешевле и очищалась механическим способом, без применения химических средств. Лошади кобылинских конезаводов славились резвостью на русских и европейских ипподромах, за них азартно сражались на аукционах, выкладывая “под молоток” тысячи. Спирт покупали коммерсанты из Италии, Франции и Германии. Древесину брали по самым высоким ценам — на отделку дворцов. Да, заводы его были лучшими, как и всё, к чему он прикладывал руку. Везде успех: пьесы, леса, рысаки, карты, ипподромы, изобретения, урожаи. И рядом — аресты, позорные тюрьмы, беды, утраты, смерти».

В 1889 году его усадьбу испепелил пожар. Все производства были уничтожены. Сгорел и весь архив Сухово-Кобылина, состоявший из его философских трудов, переводов Гегеля, набросков новых пьес.

Он дважды женился - обе жены умерли у него на руках после очень краткого счастья с каждой.

«В хронологии его творчества на каждую значительную дату — замысел, начало писания, завершение, цензурное разрешение, публикация, постановка — приходятся смерть, трагедия, горе, утрата, - пишет Отрошенко. - “Странная, странная судьба!” — не раз повторял Сухово-Кобылин в своих дневниках и письмах. И однажды, устав тягаться со своим “незрячим поводырем”, он доверился его неразумной воле: “Я покорен тебе, судьба, веди меня, я не робею, не дрогну — даже если не верю в твой разум. Веди меня, Великий Слепец — судьба!».

Последние годы своей жизни Сухово-Кобылин провел во Франции, где купил виллу. Он проводил день за днем, глядя в окно своего кабинета на Средиземное море. Читателю, знающему, как заканчивали свои дни русские люди в начинавшемся тогда ХХ веке, такое окончание жизни Сухово-Кобылина должно казаться более чем благополучным. Но значительнее, чем завистливый вздох, представляется понимание: судьба всей своей безжалостной силой указала ему, что он пришел в этот мир, чтобы создать три бессмертные пьесы - «Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина». О том, как это было до него доведено, и написана книга Владислава Отрошенко.