Истоки величия: ростки российского имперства следует искать в деревенской психологии

Любопытный взгляд на истоки российского патриотизма и – шире – имперского сознания изложила в своем блоге публицист и писатель Марина Шаповалова:

«А ведь это «деревня» мечтает таким образом ощущать собственное превосходство над соседями. Разве нет? Это «наш барин супротив вашего - ого-го! А ваш-то - тьфу!»

Я не хочу сказать, что так называемый патриотизм есть нечто неведомое горожанину совсем. Города оборонялись сообща, порой героически, когда взятие города неприятелем грозило расправами, разрухой, грабежом и т.д. Но город, особенно город 19- начала 20 века, со «звериным оскалом бездушного капитализма», формировал индивидуалиста, поневоле осознававшего своё отчуждение от властей предержащих. У него с ними общий интерес только в самом сухом остатке: если на нас нападут, то мы в обороне и отпоре врагу заодно. И то - не всегда, но это уже может определяться личными характеристиками.

А деревня — это «мир», община, в которую индивид полностью встроен и не самоценен. Барин общине - отец родной по определению, поскольку на него «свыше» (царём и Богом) возложена обязанность заботы о ней. Плохой или хороший отец - второй вопрос, но важный, ибо тут предмет гордости за своего, или наоборот. Совершенно другой психологический рисунок мотиваций даже при совпадающих характеристиках патриотического поведения.

Так вот. С начала урбанизации «деревня» в городе выживала от силы два поколения. Внуки бывших крестьян становились полноценными горожанами, поскольку отрывались от земляческих связей и полностью встраивались в «каменные джунгли».

Но!.. Советская урбанизация - процесс отличный от классической урбанизации в ходе развития капитализма. Он породил и законсервировал в некотором смысле совершенно новое явление – «деревню в городе».

С одной стороны, деревенские землячества в советских городах не формировались: при советах демонстрация таких связей могла быть скорее была угрозой, чем помощью. С другой, деревенские прямо переносили своё общинное самосознание на «трудовой коллектив», а патерналистские упования - на советскую власть. Которая их поддерживала и культивировала, взращивая то, что мы сегодня называем «выученной беспомощностью», поскольку с подозрением относилась к несанкционированной инициативе.

Средний деревенский в городе при советах - не потенциальный гражданин, сменивший место и образ жизни по собственному рациональному выбору, вынужденно обучающийся стратегиям индивидуального выживания и успеха. Нет. Он беженец, гонимый голодом и страхом. Он - сирота, усыновлённый суровым директором сиротского приюта. Где «отец» поощряет послушание кусочком сахара, а за «характер» может лишить обеда.

«Деревня в городе» просуществовала до конца советской власти. А это - не меньше 60% городского населения к 91-му году. Смена поведенческих паттернов началась лишь к концу 90-х, а с начала второго десятилетия 21 века заглушалась сверху – как раз, когда во взрослую жизнь только входило первое постсоветское поколение. Только в больших городах среда к этому времени стала в достаточной степени «городской», ориентированной на индивидуальный успех и солидарность гражданского, а не общинного типа. За бортом этого процесса остались малые города, образованные вокруг советских градообразующих предприятий и вся остальная материковая Россия, лишённая социальных лифтов для молодёжи…»