Феноменальный успех в российском прокате фильма «Чебурашка» заставил многих вспомнить точно такой же успех телепроекта Леонида Парфенова «Старые песни о главном». Не стали ли они своеобразным Рубиконом в переходе от новой, но не приживающейся в обществе демократии к старой доброй автократии советского толка?
Писатель Лев Усыскин, например, в этом уверен:
«Смотрю, до многих начинает доходить, что «Старые песни о главном» под новый, 1996 год -- это был именно что маркер перемены курса страны. (Спасибо, Леня Парфенов за сценарную работу, вот за это ты и будешь гореть в аду.) Когда-то я про это писал -- комментарии были как к бреду романтического фантазера. Ну и ладно -- я и не рвусь в т.н. «лидеры общественного мнения», много вам чести. Но глядишь, еще немного - и начнут помаленьку понимать, почему так произошло и кто принимал решения…»
Впрочем, имени того, «кто принимал решения» Усыскин так и не назвал, несмотря не просьбы своих читателей. Но это и не столь важно. Важно то, что этот телепроект действительно занимает место ключевого переломного события, повлекшего за собой все то, что страна получила сейчас.
Журналист Кирилл Шулика пишет по этому поводу:
«Кино про Чебурашку бьет рекорды в прокате. При этом, судя по трейлеру, там кринж. Но тема беспроигрышная. Картину сняли ровно потому, что она почти «Старые песни о главном», то есть «как раньше».
Кажется, за несколько дней праздной и бегемотной жизни я понял лежащую на поверхности национальную идею.
«Как раньше». И в политике, и в культуре, и в спорте, где борьба с легионерами, и в образовании с НВП и пионерией. Собственно, даже креатив не нужен, зачем нам новое, если есть старое?
Как с этим бороться, не знает никто. В России не умеют мечтать, а мечты и есть образ будущего. Если нет его, тогда будущее - это не ваши мечты, а «как раньше».
Кстати, Парфенов отрицательно отреагировал на то, что «Намедни» и «Старые песни о главном» способствовали ностальгии по СССР.
На самом деле все наоборот - эти проекты появились, потому что люди ностальгировали по СССР. Причем, не только о брежневскому с Аллой Пугачевой на экране, но и по сталинскому. И эту ностальгию в конечном счете не вытравило ничего. Надо признать, что в головах СССР не распался. Вот в чем причина почти всего, что мы сейчас видим…»
Критик Ольга Бугославская тоже отозвалась на эту гипотезу, вспомнив о том, как легкомысленно отнеслись в те годы российские интеллектуалы к появлению «Песен», сочтя их милой шуткой. А оказалось, что никто и не шутил:
«К вопросу о том, как стала возможной случившаяся катастрофа. Должна признать, что я как минимум дважды misread (англ: неправильно прочитала) знаковые месседжи.
Первый из месседжей – «Старые песни о главном». Эти злосчастные песни принято считать точкой отсчёта «нового» времени, когда «совок на мягких лапах» впервые настойчиво постучал в наши двери. Екатерина Шульман* (признана иноагентом в РФ) в одной из статей написала, что в тот момент «Старые песни» «удачно» легли на рост популярности КПРФ и выборы с участием Зюганова. Зюганов и ремейк «Кубанских казаков» так хорошо дополнили и усилили друг друга, что мы по сей день наслаждаемся произведённым ими эффектом. Я же, по простоте душевной, тогда восприняла это совершенно противоположным образом, то есть вовсе не как сигнал к началу реставрации попранного «величия», а, наоборот, как признак того, что культура приступила к вторичной переработке полностью отжившего своё «соцреалистического наследия». «Кубанские казаки» и прочие пропагандистские полотна играли роль быстро действующего яда во времена идеологического давления. Но после смерти идеологии эти фильмы потихоньку зажили отдельной от неё жизнью. А с той их частью, которую составляла источавшая отраву пропаганда, культура, как казалось, начала делать то, что она всегда делает с мёртвыми драконами, то есть превращать в объект карнавализации, иными словами, мягко и жёстко высмеивать. За жёсткий вариант у нас всегда отвечал Владимир Сорокин, мягкую, ироничных версий было много, одна из них - «Старые песни». То есть для меня эти песни прозвучали, воспользуюсь языком стенной газеты, как прощание с эпохой, а вовсе не как призыв вернуться к «истокам» и традиционным, прости господи, ценностям. И я почти уверена, что Леонид Парфёнов тоже имел в виду именно это. Но, как выяснилось позже, и автор, и такие зрители, как я, слишком рано сочли дракона мёртвым.
Второй такой же прокол случился у меня с Бессмертным, опять же прошу прощения, полком. Когда люди массово вышли на улицу с портретами погибших на войне родственников, я сочла это настоятельным приглашением к тому, что в нормальной ситуации называется общественной дискуссией (смех в зале). Массовость движения свидетельствовала о том, что травма жива и требует проработки. В воздухе повис вопрос: не пришло ли наконец время открыть архивы и понять, что скрывается за шаблонным выражением «фронтовики никогда не рассказывали о войне» (почему?)? Но потом оказалось, что вся суть явления заключалась в «можем повторить» и «на Берлин».
Такой misunderstanding (англ: непонимание) – целиком и полностью мой косяк, но меня не покидает ощущение (дурацкое слово), что оба явления содержали как реализовавшийся разрушительный, так и похороненный созидательный потенциал. «Старые песни» вполне могли стать табличкой рядом с музейным экспонатом, а Бессмертный полк – началом отрезвления и освобождения от милитаристского морока…»
Психолог Александр Грановский раскрывает механизм этого явления:
«В психологии это сбой в «линии времени», когда человека из настоящего завлекают в прошлое или в будущее, где желательно и должна протекать его главная жизнь. А настоящее... это нечто временное, как кино, которое может нравиться или не нравиться, но никакого значения оно не имеет. А значит и вовлекаться в него не имеет никакого смысла…»
Своеобразный итог дискуссии подвел аналитик Дмитрий Раскин:
«"Старые песни..." уловили тенденцию и вывели ее на уровень моды. Они вроде бы о "душевненьком", о простоте и уюте "той, прежней жизни", а не об имперском самосознании, но получился-то ресентимент. Имперское самосознание налилось чувством собственного превосходства и требовало компенсации своих комплексов ущемленности, исторической несправедливости и проч. Мораль: "Советский феномен" целостен, и нельзя возродить что-то одно из него, не возродив остального…»