Родовая травма советского человека

Алина Витухновская, писатель

Если перевести это в черно-белый формат, будет эффект абсолютной идентичности. Неуклюжесть, неухоженность, или наоборот избыточная сделанность (кукольность) людей. Но куклы не миленькие фарфоровые или Барби. В лучшем случае неуклюжие ГДР-овские пупсы, куклы-тетечки со взглядами убийц. Было много девочек-тетечек, преждевременно повзрослевших, кажется, уже в яслях, наполненных какой-то животной тяжелой серьезностью, будто впереди их ждет то ли вечный БАМ, то ли вечный ад. Советская борьба за мир была борьбой за бессмыслицу, за пустоту, борьба ради борьбы, процесс ради процесса. Поэтому голубь Пикассо казался опасной пошлостью уже по символическому факту. Стадные игры, битвы за пустоту, суета, суета, суета — все это была антижизнь, изначально обреченный человеческий проект. Вообще от происходящего чувство застывшей картинки, остановленного кадра. Ситуация зависла. Неопределенность — подлинное имя небытия. Не ничто, а именно небытие как отсутствие жизни, настоящей жизни.

Живые позавидуют мертвым — это на простом языке о том, как бытие принимает Ничто. Но пока, мне кажется, к Ничто никто даже не подступался. Можно ли помыслить Ничто? Да, вполне. Немыслимо как раз бытие, оно до сих пор не сформулировано. Бытие пронизано Ничто. Ничто торчит из небытия, торчит отовсюду, подобно ядовитым иглам. Боль от бытия для обычного человека — это и есть боль от соприкосновения с Ничто.

В Советском Союзе пугали фашизмом, в том числе, чтобы оттенить убожество собственного бытия. Термин «фашизм» в России превратился в кухонное ругательство. Если любое слово произносить по поводу и без, применительно ко всему и всем, оно быстро превратится в пустой звук. Мне известно более 20 определений фашизма. В России же прижилось только от Умберто Эко, что говорит не о его верности, а о том, что другими просто не интересовались. Поэтому возникает вопрос о корректности применения этого термина не только к текущей ситуации, но и в принципе, за исключением муссолиневской Италии, где все сходится — то есть фашизм являлся открытой самодекларацией.

Создается впечатление, что фашизм — это родовая травма советского человека, форма самоидентификации. То есть, буквально — отделяя себя от «плохих» (фашистов), советский человек чувствует себя. Даже не хорошим. А именно чувствует себя! Бессубъектник определяет себя посредством того, кем он не является. При этом зло, творимое им, превращается в абстракцию — ведь он «не фашист», а значит «не зло». Частое употребление этого «политического просторечия» говорит об инфантилизме, необразованности, а главное, диком страхе осознать кто ты, каков мир и что есть настоящее зло.

Утрированной формой (пост)советского человека является человек в «белом пальто». «Белопольтные» люди — это те же люди, которые твердили о том, что политика — грязное дело. То есть, поощряли власть невмешательством. Правильные и скучные до зубовного скрежета. Скука — то, что объединяет их с нынешней системой. Это с одной стороны. С другой — белопольтные — это то, от чего отыгрывает условный дугинист. Советский интеллигент, сводимый к некорректному, но колоритному термину «демшиза» — с одной стороны, с другой — гоп-интел, звереющий псевдоинтеллектуал — от условного Тесака, до того же условного Дугина.

Режиссер Хабенский уволил актеров из театра за высказывания. Что вызвало когнитивный диссонанс в определенных кругах, где его «принимали за приличного». «Приличный человек» — здесь не более, чем иллюзия сомнительного общественного консенсуса, договорняк между своими. «Приличный человек» — еще одно обличье хамелеонистого гомосоветикуса. За приличными людьми стоят вежливые. А за ними — люди добрые, которые в один прекрасный момент оборачиваются далеко не добрыми. Когда вы говорите, что кто-то испортил себе биографию или некрологи, вы просто не понимаете, с кем и с чем имеете дело. Это советские выживальщики. Доживальщики. И «консервативный реванш» — это одновременно и завершение, и агония незаконченного советского проекта. Их единственное желание — умереть в своих постелях.

Крепкие системы, а особенно диктатуры, состоят из простейших дихотомий. Запомните или запишите. Советскую интеллигенцию пугают фашизмом не потому, что фашизм реален, возможен, а потому, что ей нравится его боятся. Вам приносят только те страхи, которые вы заказывали в своем ресторане «Советский». В апофеозе белопольтные превращаются в городских сумасшедших, причем опасных, как та женщина в стивенкинговской «Мгле», которая цеплялась к пытающимся спастись от химической угрозы, с бредовыми идеями христианского покаяния. Она, конечно, не хотела, чтоб они умерли (просто). Она хотела их убить. Сама.

Итак, с одной стороны баррикад — белопольтные, с другой — «принципиальные» патриоты на грани умственной неполноценности. Еще одна актриса провинциального теледрамтеатра сказала, что «будет со своей страной до конца», причем «не важно права она, не права». То есть, не важно, что происходит, главное слиться в патриотическом экстазе с материнской утробушкой Родины. Правда она проговорилась, мол во время ВОВ «предателей наказывали». Ну не хочет дама лишаться благ, хочет приумножать. Но интересны не столько фразы, сколько речь, голос. Это уже вторая публичная дама, которая говорит с голосом и манерами одной одиозной пропагандистки. Она им по ночам звонит? Инструктирует? Тут мы опять возвращаемся к образу убивающей матери  и женским типажам, порождаемым ей. От однотипных блондинок со сделанными губами, до тетушек формата «советская продавщица» (общематерей) — все они декларируют лишь одно — взаимозаменяемость.

Но даже самой бессубъектной, самой простенькой из них, наверное, страшно, что она в любой момент может быть истреблена, уничтожена, стерта и заменена похожим (а то и лучшим) подобием. И от этого страха небытия они вгрызаются в жизнь, но жизнь оказывается не-жизнью (ибо жизни в России никогда и не было), она оказывается даже не темным воздухом, не плотной пустотой, она оказывается липким мясом — телом Другого. Они стоят плотно, как солдаты ада, смыкаясь мясистыми душами и пожирают друг друга, чтоб хватило сил продолжать длиться, барахтаться в небытии, ошибочно принятом за бытие.