Из ада с юмором: кто написал самую необычную книгу о ГУЛАГе

Сергей Баймухаметов

Как поразительно иногда повторяются, перекликаются времена и события, совпадая вплоть до названий литературных произведений, отражающих те времена и события.

В московском издательстве «Время» скоро выйдет в свет книга рассказов белорусского писателя Максима Знака. Он был членом координационного совета оппозиции, объявил, что оппозиция готова к позитивному диалогу с властью. Его арестовали, приговорили к десяти годам лишения свободы. В колонии усиленного режима он написал книгу рассказов - в сокращенном варианте недавно опубликована в российском журнале «Знамя». Название книги - «Зекамерон».

Это, конечно, привлекло мое отдельное внимание. Потому что 33 года назад я готовил к печати книгу с таким названием. Правда, немного длиннее - «Зекамерон XX века». Автор ее, Вернон Кресс, отбыл 12 лет лагерях Нарыма и Колымы, а потом 25 лет прожил в далеких магаданских краях.

Я узнал о нем, о том, что он никак не может издать книгу колымских рассказов, летом 1989 года. Тотчас позвонил.

Вскоре Вернон Кресс пришел в издательство «Современник», где я тогда работал, принес большую рукопись под названием «Зекамерон XX века». Он поразил меня внешним сходством с Варламом Шаламовым - такой же высокий, мощный, сухопарый. Кстати, они были знакомы еще с Колымы: «Первый раз я встретил Шаламова на Двадцать третьем километре. Это был смуглый черноволосый красавец с мощным телом и лицом римского центуриона, словно вырезанным из темного дерева».

Петр Зигмундович Демант (Вернон Кресс - псевдоним) говорил, что он ничего не имел против советской власти. Наоборот. Австриец, сын офицера, молодой человек с высшим образованием, он остался в городе Черновцы после того, как в 1939-м туда вступили части Красной армии. Не стал уезжать в Западную Европу, оказавшуюся под сапогом гитлеровской Германии. Работал в краеведческом музее. В 1941 году в новых западных областях СССР провели массовую депортацию «неблагонадежного контингента» - и 23-летнего Петера, как и многих других, сослали в Нарымский край. Русский язык осваивал в бараках. Бежал, пять месяцев скитался в тайге, поймали уже в Кургане, приговорили к пяти годам лагерей как «австрийского шпиона». После освобождения снова арестовали и на семь лет отправили на Колыму. Отбыл срок и вышел на волю после смерти Сталина, 25 лет жил в поселке Ягодный – 500 километров на северо-запад от Магадана. Работал грузчиком в управлении рабочего снабжения, стал одним из основоположников горного туризма и альпинизма на Колыме, его именем назван перевал на хребте Черского.

Получив паспорт в 1955-м и разрешение на выезд в 1962-м, путешествовал по Союзу, собрал огромную библиотеку. Хоть и родился в Инсбруке, считал родным городом Черновцы, где провел детство и юность, подарил городской библиотеке четыре тысячи томов из своего собрания. В середине 1970-х закончил «Зекамерон XX века» и спрятал рукопись.

В редакторском заключении (оно хранилось в архиве Петра Зигмундовича, потом мне дала его перекопировать вдова писателя Ирина Петровна Вечная) я писал, что в названии книги читается сарказм, боль, растерянность, недоумение перед Историей, перед культурой человечества, которая в эпоху Ренессанса дала нам «Декамерон», а в наше время обернулась «Зекамероном». Более того, есть какая-то перекличка именно в тоне, в тональности. Лукавство, находчивость, хитрость, умение радоваться мелким обретениям – как это ни прозвучит кощунственно по отношению к лагерной теме. В какой бы ад ни были заключены люди, а жизнь берет свое... И в этом - отличие прозы Вернона Кресса от, допустим, прозы Варлама Шаламова. (Как раз в 1989 году мы в «Современнике» выпустили шокирующие, ошеломительные для советского человека «Колымские рассказы» Варлама Шаламова.) У Шаламова - о том, как люди погибают, физически и морально, в какой ад они попали, а здесь - как выживают, выкручиваются, исхитряются. То же самое, только с другой стороны.

Вернон Кресс откровенно пишет и о себе:

«Мое состояние было типичным для лагерных придурков, в которые я ненадолго попал по воле судьбы».

На лагерном языке «придурок», «придурнЯ» - это зэки, которым повезло устроиться на «теплые» местечки, в отличие от остальных, которые «на общих работах».

Еще одно отличие рукописи - в новом материале. Книга Вернона Кресса - о малоизвестной нам военной и послевоенной Колыме, куда были сосланы люди со всей Европы. Венгры, австрийцы, чехи, словаки, немцы, румыны...

Отсюда – третье отличие. Ведь в основном воспоминания и художественные произведения лагерной темы рассказывают о безвинных жертвах. А здесь Колыма еще и место заключения предателей, карателей, полицаев, гитлеровцев - людей, чьи руки обагрены кровью.

Один из них - Василий Батюта. Бывший штабс-капитан Белой армии, георгиевский кавалер, стал фашистским палачом, начальником карательных отрядов, уничтожал партизан, за что удостоился звания оберштурмбанфюрера СС и высших наград рейха - Железного креста первой и второй степеней и Рыцарского креста к Железному кресту. Попав в колымские лагеря, Батюта два раза уходил в побег, что само по себе невероятно. Еще более невероятно, что после второго побега интернациональный отряд Батюты из пяти человек – украинец, русский, венгр, гуцул и казах – не скрылся, а долгое время вел самые настоящие боевые действия. Нападали на лагпункты, убивали охрану, захватывали продукты и боеприпасы, выпускали зэков, сеяли окрест панику. Уничтожили даже спецгруппу из Москвы, посланную для их истребления.

Потом они исчезли - и стали колымской легендой.

«Пусть некоторые из них были убийцами и сволочами. Я на воле, наверно, и руки бы им не подал, но это были наши братья, не по деяниям, а по мукам. И я твердо убежден, что старый штабс-капитан вывел их за мрачные пределы царства собак, наручников и унижений», - писал впоследствии Петр Демант, известный сейчас как Вернон Кресс.

И тем трагичней страницы той страшной жизни, что рядом, в одном бараке, на соседних нарах оказывались каратель из СС и солдат Красной Армии, доблестно воевавший с гитлеровским фашизмом. Получалось, у них теперь - общая судьба.

Другой пример послевоенной колымской фантасмагории - история серба Николая Матейча, инженера районного отдела земледелия из Румынии. Он выдавал себя за ученого, знаменитого изобретателя, рассказывал, что его принимали Черчилль и Рузвельт. Обещал и здесь изобрести какое-то невероятное оружие для Советской Армии. Директор гулаговского завода, где работал Матейч, был другом начальника Дальстроя. А тот по рангу - заместитель главы НКВД СССР. И вот этот директор, друг заместителя наркома внутренних дел, каждое утро посылал за Матейчем в лагерный барак свой персональный автомобиль.

Все это я изложил в редакторском заключении и закончил эмоционально: «Горячо рекомендую книгу Вернона Кресса «Зекамерон XX века» в перспективные планы издательства в объеме 31 авторский лист. Старший редактор издательства «Современник» - С. Баймухаметов. 01.09.1989».

Ее включили в план выпуска 1991 года. В советской издательской практике это называлось – «с колес». Но в 90-м на нас обрушилась новая экономическая реальность - и все планы полетели под откос.

К счастью, о «Зекамероне XX века» уже знали, и директор «Художественной литературы» Георгий Анджапаридзе (как он говорил, «в убыток») выпустил книгу малым тиражом в 1992 году. Но к тому времени страна была в шоке от пережитого: путч, свержение власти КПСС, распад СССР, прыжок в капитализм, обнищание – и на новые рассказы о Колыме, равно как и на старые, мало кто обращал внимание.

Нам же, знавшим Петра Зигмундовича, горько еще оттого, что у книги могла быть другая судьба. Рукопись два года пролежала без движения в одном из новых московских издательств. Два года! Попади она ко мне тогда, в 1987-м, вышла бы в 1989-м. И резонанс был бы совсем другой.

Прошло много лет. Петр Зигмундович умер в 2006 году. В 2009-м мне позвонила его вдова Ирина Петровна Вечная и попросила разрешения включить то редакторское заключение в книгу. На деньги под залог своей московской квартиры она выпустила «Зекамерон ХХ века» тиражом 1,5 тысячи экземпляров. По последней воле Петра Зигмундовича восстановлены имена, которые он ранее прятал под псевдонимами.

И вот сейчас, 30 лет спустя после первого издания, в Москве выходит книга под названием «Зекамерон» - уже белорусского автора, о малоизвестной стороне современной белорусской жизни. Воистину, многое повторяется, пусть и в самых разных видах.

Мое редакторское заключение - первый положительный официальный отзыв на «Зекамерон XX века» - каким-то образом распространилось в литературных кругах. Мысль о том, что в рассказах Шаламова описано, как люди погибают, пропадают, а в рассказах Кресса – как они выживают, стала повторяться в других, пусть и редких, откликах. Говорилось про авантюризм, житейскую хитрость, жизнелюбие и даже чувство юмора. Ну, про юмор я не писал, это другие уже развили тему. А юмор - был. Разумеется, своеобразный. И потому приведу крошечный рассказ, с которого началось мое знакомство с Верноном Крессом, рассказ, который открывает книгу. Называется - «Колымский юмор».

Колымский юмор

Это было на прииске «Новый Пионер», куда собирали на лето не нужных в Магадане работников - конечно, заключенных. Мы находились под контролем самого начальника Дальстроя Никишова, который приезжал сюда довольно часто с проверкой. Поэтому в лагере было чисто, между палатками клумбы с цветами, за которыми ухаживали больные. Но для тех, кто не считался дистрофиком - а в отряд этих счастливчиков можно было попасть после долгих мук и избиений - существовал железный закон: каждый должен выходить на развод.

Июльское теплое утро. Звонкий удар в рельс, зовущий на развод, меня мало беспокоит = я работаю титанщиком и только что вернулся со своего рабочего места, где готовил кипяток для дневной смены. Я актирован и жду отправки в магаданскую инвалидку - в двадцать девять лет при немаленьком росте вешу меньше пятидесяти килограммов. Лежу на своем привилегированном нижнем месте в переднем углу, а при ужасном звуке только сладко зеваю и собираюсь еще немного подремать до тех пор, пока не нужно будет греть воду для обеда. В соседней палатке слышны рев, окрики, глухие звуки ударов и вопли избиваемых. Теперь очередь за нашей палаткой - влетают староста, нарядчик, еще несколько человек с весьма туманными должностями, отличающиеся от рядовых зэков тем, что в руках у них непременный атрибут власти - дрын, или, в переводе с колымского на русский, здоровенная дубинка.

Раздается знаменитый клич: «Выпуливайся без последнего!» Эти же слова тысячекратно повторяются во многих сотнях лагерей; вслед за кличем поднимается дрын, и сотни тысяч зэков ежатся под страшными ударами...

Блюстители трудовой дисциплины гурьбой кидаются по длинному проходу между нарами. Среди них то тут, то там шмыгают опоздавшие на развод, волоча за собой ватник, ботинок или портянку, стараясь поскорее выскочить из опасного места. Одного огреют дубинкой по спине, другой получит пинок в пах - какая честь, от самого нарядчика! - и тащится со стоном, сгибаясь в три погибели, к выходу, опасливо озираясь назад. Но опасаться нечего: вся банда занята. Собралась у нар, на которых отдыхает человек. Он лежит наверху под одеялом, и даже самый дикий окрик не выводит его из олимпийского спокойствия.

-Ну, подлюга, ты у меня попляшешь! - орет староста и, подняв дубинку, дает знак к наступлению. На лежащего сыплются удары.

«Дрын ходил по нем», - говорят в таких случаях колымские барды. Бьют, отталкивая друг друга, ругаясь истошно и безобразно. Потом вопль - кто-то в пылу боя ударил нарядчика по плечу. Одна дубинка разлетается на куски. Жертву стягивают с нар, бросают на пол, топчут каблуками, тычут концом дрына в пах, в лицо... Избиение идет теперь тихо, сосредоточенно, слышны только удары и треск ломающихся ребер.

- Зря вы там стараетесь, - раздается вдруг голос дневального Федорова, вернувшегося из столовой.

Он ставит на сколоченный из ящиков стол котелок с чаем, а на клочок газеты кладет ломоть хлеба и две большие селедки. Истязатели оторвались от своей жертвы и повернулись к Федорову.

- Он еще ночью отдал концы, только лепилу (лекпом, помощник лекаря, фельдшер -– С.Б.) позвали в общежитие к вольному, не успел подать список для морга. Напрасно мучили покойника, хлопцы...

Нарядчик вертит в руке свой незаменимый инструмент - алюминиевую трость с набалдашником, которая бьет не хуже дубины, и смотрит с недоумением на Федорова, старого рецидивиста, опору лагерной дисциплины и многолетнего, заслуженного дневального, потом на труп, который лежит на песке с раскинутыми руками и разбитой головой на неестественно вытянутой и повернутой набок шее, и, наконец, на своих помощников, которые стараются, подражая предводителю, держать по возможности изящно свои увесистые дубины. Вдруг староста разражается зычным, раскатистым смехом. Вслед за ним хохочут и остальные. Нарядчик хлопает себя тростью по сапогам и от смеха краснеет как рак. Они смеются до упаду, с надрывом, смеется теперь и Федоров, положив руки на тощий живот, смеется, издавая странные булькающие звуки, однорукий китаец, его помощник. Слыханное ли дело: Сухомлинов, многоопытный нарядчик, о котором знает любой колымчанин, хотел заставить мертвеца идти на развод! Над этим завтра будет смеяться вся Тенька (лагеря на золотых приисках реки Тенька – С.Б.). Первый же этап разнесет эту весть по всей Колыме, и через месяц о ней будут рассказывать под общий хохот на Чукотке, на Яне. Смех и грех - первый раз избиение никому не причинило боли, пострадал лишь нарядчик, от своих же...

Колымский юмор — палка о двух концах! Но и я теперь смеюсь - имею на это право. Ведь я все же остался жив!