Лучина навсегда! Почему невозможна модернизация России

Анна Берсенева

Историк Михаил Давыдов написал книгу «Цена утопии. История российской модернизации» (М.: Издательство «Новое литературное обозрение». 2022) для современников неудачных масштабных реформ и объяснил в ней, почему попытки либерализации России в течение последних 160 лет оказываются бесплодными.

Главное у нас - это военная мощь и политическая стабильность

В центре его внимания социально-экономическая основа отмены крепостного права. Но начинает он не с самой Великой реформы, а с того периода, когда «в течение нескольких столетий, в основном в XVI–XVIII веках, большинство, а при Петре I—практически все население России, от бояр до крестьян и холопов, от священнослужителей до посадских, было закрепощено государством, корпорациями (то есть общинами, либо церковной иерархией) или частными лицами. В большей или меньшей степени, в том или ином виде—но закрепощено». При этом, напоминает он, «мы должны понимать и то, что, обратив всех в полных рабов, Петр создал великую державу. Что благодаря ему у русских дворян и, можно думать, у русского народа появилось доселе не очень им знакомое и крайне важное чувство победителей, причем не кого-нибудь, а могучей шведской армии во главе с героем тогдашней Европы Карлом XII. Я, избави Бог, сейчас не пытаюсь сказать, что обретенное государственное величие оправдывает измывательство над подданными и их страдания, и весьма далек от этой столь любимой сталинистами схемы. Я лишь хочу подчеркнуть, что вне этого чувства победителей, без учета этих эмоций нам не понять людей XVIII–XIX веков».

Добавьте к петровским завоеваниям еще и наступивший после победы над Наполеоном огромный патриотический подъем вкупе с идеей уникальности и могущества России… Не только славянофилы, но и Герцен, которого Давыдов считает «яркой, местами обаятельной и даже феерической, однако абсолютно безответственной фигурой основателя крестьянского (общинного) социализма, то есть левого народничества», и демократ Белинский были подвержены русскому мессианству с его отторжением Запада, переживающего-де кризис веры и духовности и нацеленного только на материальные блага «вещественной цивилизации». Историк задается естественным вопросом: «Почему Россия, какой она была во второй четверти XIX века, в лице своих интеллектуалов предъявляла к Европе претензии нравственного свойства и поучала ее? Как могло получиться, что умнейшие русские люди, живя в отсталой культурно и экономически стране с крепостным правом и неграмотным на 90% населением, видели себя спасителями западной цивилизации от неминуемой гибели?» - и сам на этот вопрос отвечает: «Наше недоумение объясняется просто—и Запад, и Россия оценивались ими с другой точки зрения, исходя из других приоритетов, чем это делаем мы сегодня».

Первым приоритетом, по словам Давыдова, была военная мощь, вторым - политическая стабильность. «В этой системе ценностей о числе университетов и грамотности населения даже не вспоминают. Здесь технический прогресс не является абсолютной ценностью, поскольку в обществе еще нет понимания его принципиальной важности для цивилизации. Поэтому русские люди нисколько не чувствовали себя ущербными. Они доказали свое первенство на поле боя и, кроме того, безусловно ощущали огромный и пока нераскрытый интеллектуальный и духовный потенциал своего народа».

Мир спасет российская стихия!

Стоит добавить (и при чтении книги это очевидно): без учета этой цепочки идей и эмоций, которые, похоже, закрепились генетически, невозможно понять и все, что проходило и происходит в российской жизни на протяжении ХХ-XXI веков, включая советский ресентимент на фоне не виданного никогда прежде благополучия нулевых годов нынешнего века и не объясняемые никакой логикой события сегодняшнего дня.

При этом «будучи «рабами верховной власти», дворяне в то же время были господами, а потом и повелителями крепостных, - пишет Михаил Давыдов. - Понятно, что одновременное пребывание в двух человеческих измерениях не могло не отразиться на их психологии. Во многом из-за этого и сегодня нередко становится стыдно за взрослых и, казалось бы, крупных людей, ведущих себя как среднестатистические дворовые. Совершенно очевидно, что у жителей страны не могло быть иного правосознания, кроме нигилистического. Русские дворяне, не говоря о представителях простого народа, в принципе не могли вынести из реальной жизни пиетета к праву как феномену».

На это стойкое самоощущение отлично ложатся идеи Герцена о стихийном русском социализме, который непременно спасет мир.

«Какой степенью инфантилизма нужно обладать, чтобы, живя в городе, где через четыре года откроется метро, всерьез писать, что западный мир, якобы дошедший до своего предела, спасет «какой-то тусклый свет» «от лучины, зажженной в избе русского мужика»? Герцену ли, не самым простым путем получившему свое наследство, не знать, что истинная свобода обеспечивается собственностью, а не периодически переделяемой землей, которая неизвестно кому принадлежит? Это удел рабов и крепостных. Когда пытаешься понять, каким же чудом будут реализованы герценовские мечтания, на ум приходят только два актора, и оба относятся к низшим водоплавающим позвоночным, прославленным в русском фольклоре,—это Золотая Рыбка и героиня сказки «По щучьему велению».

Реформа великая, но неудачная

Весь этот «сплав самодовольства с мессианством» вдребезги разбила Крымская война.

«Череда поражений после десятилетий самовлюбленной трескотни о нашем могуществе стала шоком. В 1854–1855 годах речь шла не о военном гении Наполеона, а о технической отсталости России от передовой Европы, которую не могла компенсировать храбрость солдат и офицеров. В Крыму индустриальное общество одержало победу над «феодальным».

Это и стало той последней каплей, которая привела царя Александра II к осознанию необходимости отмены крепостного права, которое «было основой жизни страны, основой самодержавия, экономики, армии, финансов. Оно консервировало средневековое хозяйство и не позволяло начать экономическую модернизацию, тормозило социальную мобильность и внутреннюю миграцию, а значит, урбанизацию и т.д».

Однако здесь Михаил Давыдов делает важное замечание: «Вместе с тем—вопреки мнению советской историографии—крепостничество отнюдь не находилось в состоянии кризиса, и реформа вовсе не была «вырвана у самодержавия» народными волнениями. Строго говоря, не будь Крымской войны, крепостное право могло стоять еще не одно десятилетие. Во имя общегосударственных интересов Александр II в непростых для России условиях решился на изменение всего жизненного уклада империи. Именно его личная добрая воля стала главным двигателем Великой реформы».

Саму эту реформу научный руководитель Государственного архива РФ историк Сергей Мироненко назвал, впрочем, «великой, но неудачной». Михаил Давыдов убедительно объясняет эту характеристику. Реформа в том виде, в котором была проведена, «не позволила ни крестьянам, ни помещикам эффективно адаптироваться к новой жизни, к рыночным условиям, коридор возможностей для их мирного сосуществования и эволюционного развития их хозяйств оказался очень узким. Настоящей миной под страной стала сама концепция реформы, а именно: помещики по приказу правительства за выкуп отдают часть своей земли крестьянам. То, что император фактически заставил помещиков продать землю, нарушив тем самым принцип незыблемости частной собственности, имело роковые последствия. Века принудительного труда сформировали в крестьянском сознании твердое убеждение: право на землю имеет только тот, кто на ней работает. Идею дворянской собственности на землю крестьяне просто не воспринимали. Отсюда вековая мечта о «черном переделе», то есть захвате всех некрестьянских земель (помещичьих прежде всего) и последующем равном их разделе. Желание Александра II и реформаторов дать крестьянам помещичью землю, то есть чужую собственность, хотя бы и за плату, было, конечно, гуманным и нравственным. Однако подмена закона нравственностью—опасная вещь».

Тем не менее после реформы модернизация в России пошла хотя и менее быстро, чем хотелось бы, но успешно. Причина проста: даже толика свободы дает импульс к развитию. Как происходило это развитие, Михаил Давыдов описывает очень подробно. Многим читателям его книга дает наконец возможность разобраться, например, что такое отрезки, чересполосица, недоимки. При этом автор объясняет, почему при всех проблемах пореформенного крестьянства убеждение в его ужасном неблагополучии является фальсификацией истории. Все дело в том, что человек, исходящий из чудовищного опыта советского насилия, вполне может неправильно понимать, что называли голодом безупречно честные Владимир Короленко и Лев Толстой, которые активно участвовали в помощи пострадавшим от неурожая крестьянам. Совсем не то же самое, что бесчинства продотрядов и продразверстки, за которыми последовал голод 1921-1922, и уж точно даже близко не то, что искусственно созданный голодомор 1932-1933 годов с чудовищным насилием со стороны власти и людоедством обезумевших людей.

«До революции 1917 года термин «голод» служил для обозначения любого крупного неурожая хлебов в нескольких губерниях (в том числе и считающегося смертным голода 1891–1892 годов, совпавшего с эпидемией холеры, что унесла большую часть жертв), при котором автоматически начинал действовать Продовольственный устав 1864 года и жители пострадавших районов получали от государства продовольственную помощь. Простой пример — во время «голода» 1906–1907 годов, когда правительство выделило на продовольственную помощь 169,8 млн рублей (порядка 4% бюджета), жители наиболее пострадавших губерний тратили гигантские суммы на алкоголь, а в сберегательных кассах тех же губерний росла наличность. Так, население лишь 12 (!) из 90 губерний и областей России за июль 1905—июль 1907 года (для большинства этих губерний оба года были неурожайными) выпили водки на сумму, превышающую стоимость боевых кораблей и других вооружений, потерянных в ходе Русско-японской войны. Может быть, современным адептам «нищей России» стоит задуматься над тем, почему их оценки дореволюционных «голодовок» не совпадают с мироощущением жителей России начала XXI века при знакомстве с этой информацией? Ведь во время голода 1920–1921 годов, а затем 1932–1933 годов и 1946–1947 годов у миллионов людей, действительно умиравших от голода оттого, что просто нечего было есть, не было возможности выбирать между хлебом и спиртным. Сказанное, безусловно, относится и к другим перечисленным терминам негативного спектра. Если Столыпинская реформа—насилие и произвол, то какие слова в русском языке мы найдем для коллективизации? Если дореволюционная деревня была разорена, то какой эпитет мы подберем для колхозной деревни с законом о трех колосках, предусматривавшем лишь две меры наказания—10 лет и расстрел?».

Столыпин снял опеку с народа, но ненадолго

Столыпинской реформе - точнее, реформе Витте-Столыпина - Михаил Давыдов отводит в своей книге чрезвычайно важное место. Потому что она наконец объединила экономические преобразования с политическими и социальными: крестьяне были уравнены в правах с остальными сословиями, получили право поступать на государственную службу и в учебные заведения, принимать духовный сан или постригаться в монахи без разрешения общины и администрации, выбирать место жительства и получать свою долю общинной земли в личную собственность. Чтобы это последнее было реализовано, государство производило все необходимые межевые работы - причину вечного раздора! - своими силами и бесплатно.

«Столыпинская реформа предлагала обычному человеку сделать выбор: он мог продолжать жить, как жил, а мог попробовать сделать свою жизнь иной. Он мог выйти из общины, а мог остаться в ней, мог купить землю в Крестьянском банке, а мог попытать счастья в Сибири, мог выделить свой надел, продать его или сдать в аренду и отправиться на заработки в Юзовку, как сделала семья будущего 1-го секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева, и т.д. Современник емко охарактеризовал перемены в крестьянском сознании, произведенные этими указами: «Прежде всего, была снята опека с народа. Впервые народ стал лицом к лицу не с начальством, а с самой жизнью», и этого было «достаточно для того, чтобы у народа пропала вера в опеку и заронилась искра сознания, что надо самому строить свою жизнь». В считаные месяцы модус жизни крестьянства России стал резко меняться. Вдруг на глазах у изумленной публики за десять лет в России появляется 15 тысяч кредитных кооперативов с более чем 10 миллионами участников, преимущественно крестьян, которые, как правило, понимали слово «ответственность» и исправно отдавали полученные ссуды. По своему размаху аграрные преобразования Столыпина не имели аналогов в мировой истории. Преобразования прямо, хотя и не в равной мере, затрагивали все пять сфер, в которых идут модернизационные процессы,—политическую, социальную, культурную, экономическую и психологическую. Благодаря реформе антирыночная и антимодернизационная ментальность большой части населения страны стала размываться. Нет нужды подчеркивать, насколько масштабно перечисленное само по себе. И все же за этим стояло нечто большее, а именно: введение 100 миллионов крестьян в общегражданское правовое поле, что означало конец антикапиталистической Утопии и начало превращения Российской империи в правовое государство, ибо разрывало извечный российский патернализм. Новое русское общество начинало строиться снизу, прощаясь с навязанным власть имущими коллективизмом. В стране появились миллионы носителей индивидуальных ценностей. Лично я убежден, что новая Россия должна была вырасти из этого импульса народа».

Было бы удивительно, если бы преобразования такого масштаба не вызвали резкого неприятия. «И не важно, чем прикрывались оппоненты Столыпина: «народолюбием» во всех возможных вариантах (охранительным, лево- и правосоциалистическим), заботой о духовных скрепах нации или иной словесной эквилибристикой: что бы они ни говорили, какие бы аргументы ни приводили—в основе их критики лежали апология рабства и социальный расизм», - пишет Михаил Давыдов. Вообще, сторонники пресловутой самобытности, по его мнению, стараются не афишировать, «что столь возносимые ими «скрепы» во все времена почему-то означают ущемление прав населения страны. Столыпина же они перекрашивают так, что от его понимания «Великой России» остается только «Мы им всем покажем!», произносимое с ноздревской интонацией. Между тем Петр Аркадьевич (как С.Ю. Витте и Б.Н. Чичерин) Великую Россию видел правовым государством, страной, где люди обладают реальными правами, где они имеют полную возможность для самореализации, где правительство—не противник, а союзник своих граждан».

Трагическая судьба Столыпина подтверждает эту мысль. И с той же горькой очевидностью подтверждает ее русская революция…

За державу обидно

Михаил Давыдов подчеркивает, что в Первую мировую войну Россия вступила на пике своего экономического развития. Падение монархии, то есть легитимной власти - вот что явилось по его мнению главной, если не единственной причиной революции: «Именно этот фактор, начавший действовать с 2 марта 1917 года, нарастая вширь и вглубь в пространстве и времени, и всколыхнул огромную страну, запустив своего рода цепную реакцию одичания ее населения. Народ, как мы знаем, сполна за все расплатился, но никому от этого легче не стало».

Собственно, вся книга Михаила Давыдова посвящена тому, как ложная идея, корни которой уходят в глубину веков, привела к краху огромной страны. Причем крах этот совсем не был предопределен, и уж точно не имел объективных экономических причин.

«Не уверен, что мне хотя бы наполовину удалось передать в книге ту злость и то чувство обиды «за державу», которые тысячи раз охватывали меня при чтении самодовольных разухабистых текстов народников-«самобытников» всех времен и мастей— и просто неучей, и недоучек с профессорскими регалиями, и государственных мужей с пышными эполетами и золотыми звездами. Именно под аккомпанемент «парадной самобытности» мы ввязались в Русско-японскую войну и получили революцию 1905 года. Именно ею были сформированы «бесправная личность и самоуправная толпа»—движущая сила Русской революции. Именно она стала одной из идейных опор советской власти; опора, как и в 1900-е, сгнила, сыграв выдающуюся роль в крушении страны, в которой родилось и выросло мое поколение. Кто сосчитает, во что обошлось России, всем нам ложно понятое величие своей страны? И вот теперь мы видим новый виток тех же настроений, которые не раз доводили Россию до катастрофы».

Автор завершает свою книгу «Цена утопии» словами русского философа Владимира Соловьева, написанными в 1892 году. Длинную эту цитату он приводит полностью, потому что в своей точности она не подлежит пересказу:

«Представим себе человека от природы здорового и сильного, умного, способного и незлого—а именно таким и считают все и весьма справедливо наш русский народ. Мы узнаем, что этот человек или народ находится в крайне печальном состоянии: он болен, разорен, деморализован. Если мы хотим ему помочь, то, конечно, прежде всего постараемся узнать, в чем дело, отчего он попал в такое жалкое положение. И вот мы узнаем, что он в лице значительной части своей интеллигенции, хотя и не может считаться формально умалишенным, однако одержим ложными идеями, граничащими с манией величия и манией вражды к нему всех и каждого. Равнодушный к своей действительной пользе и действительному вреду, он воображает несуществующие опасности и основывает на них самые нелепые предположения. Ему кажется, что все соседи его обижают, недостаточно преклоняются перед его величием и всячески против него злоумышляют. Всякого из своих домашних он обвиняет в стремлении ему повредить, отделиться от него и перейти к врагам, — а врагами своими он считает всех соседей. И вот вместо того, чтобы жить своим честным трудом на пользу себе и ближним, он готов тратить все свое состояние и время на борьбу против мнимых козней. Воображая, что соседи хотят подкопать его дом и даже напасть на него вооруженною рукой, он предлагает тратить огромные деньги на покупку пистолетов и ружей, на железные заборы и затворы. Остающееся от этих забот время он считает своим долгом снова употреблять на борьбу—со своими же домашними. Узнав все это и желая спасти несчастного, мы... постараемся убедить его, что мысли его ложны и несправедливы. Если он не убедится и останется при своей мании, то ни деньги, ни лекарство не помогут...».

Лекарства не помогли, это очевидно. Потому Михаил Давыдов с горечью замечает: «Когда я вижу, что происходит вокруг, мне совсем не забавными представляются ироничные параллели между сегодняшним пропагандистским мейнстримом и тем, что писал великий русский философ 130 лет тому назад. Это значит, что уроки снова не выучены, мы снова идем по тому же кругу — со вполне предсказуемыми последствиями».