Россия во стивенкинговской «Мгле»

У Юрия Мамлеева разгадки нет. А у Стивена Кинга есть. Это туманный, мерцающий образ справедливости. Хотя и сама справедливость инфернальна. Возможно, это некое возмездие, что зреет сейчас в затравленных и молчащих массах. Черный лебедь бессознательного.

А пока —

«Тьма разгрызает как гильотина

То, что иллюзия человека.

Мгла нелегальна, но легитимна.

Эта мгла легитимней света.»

Сюжет про «Ладу-Калину» на одном из центральных телеканалов тоже стивенкинговский. Нам показаны машины как люди. И люди как машины. Эти «машины без тормозов» (буквально — российский автопром выпускает ныне авто со сниженными нормами безопасности или вообще с отсутствием таковых). И в рамках предопределенного сюжета они начнут давить своих обезумевших хозяев. Завести ребенка, чтобы купить плохую машину. И поехать к нему на могилу. Это, увы, очень российский сюжет, представленный медиа не как черная ирония, а как правда жизни.

Я с детства замечала странную страсть к сакрализации вещей. Родственников переводили в машины, квартиры, условные единицы. Такая низовая, коммунальная некрофилия свойственна социалистическим сообществам. Нищета порождает жестокость, а жестокость — нищету.

Интересно и существование в «русском» мире абсолютно стивенкинговских персон. Например, та самая маргинальная псевдожурналистка, разводящая коз на окраине бытия, о которой я несколько раз упоминала в своих статьях. Отрицательная, но колоритная фигура. Как только в России усугубилась реакция, она воспряла. И поминала себя как господа бога, вершителя судеб всякий раз, когда закрывался тот или иной либеральный проект, уезжал тот или иной журналист.

Сейчас подземные флюиды низшего мира, этого отечественного инферно, поубавились. Поубавилась и ее мистическо-религиозная прыть. Она просто хочет, чтобы всех нас посадили. Так и пишет. Параллельно рекламируя коровий крем (!) для лица. Какую-то отечественную косметическую аферу для бедных женщин, в рекламе которой уже отметилась известная пропагандистка. Коровушки в русской кровушке.

В фильме по Кингу «Мгла» показана полусумасшедшая архетипическая «проповедница». По сути — энерговампир, питающийся негативом и страхом, но при этом использующий религиозную подачу. Стерилизованная моралистка, втайне желающая абсолютной победы зла, но изображающая благие намерения. Это и есть прототип нашей журналистки.

В тренде термин «расчеловечивание». Но расчеловечить никого нельзя. Человеческая натура довольно статична. Особенно, если речь о взрослом сформированном индивиде. Поэтому если люди вокруг кажутся вам чудовищами, то лишь потому, что вы ранее не хотели этого замечать. Писатель Борис Акунин обозначил свое экзистенциальное самоощущение как «брат Чикатило». Он чувствует себя братом Чикатило, как по его мнению и «многие другие». Не знаю как вы, а я — нет.

Чикатило — очень по-плохому русский, но в тоже время совершенно лубочный образ. В сущности, это некто вроде героя хоррора. Почему этот образ, кстати, наряду с братом из балабановского фильма, зашел россиянам — вопрос скорее психиатрический. Однако, сейчас мне интересен этот феномен лже-идентичности и страсти к самораспятию, актуализируемые частью русскоязычных деятелей культуры, ставших по совместительству повесточниками.

В этом превращении в Чикатило есть что-то магически-детское, то есть инфантильность. Чикатильное. И чк-тильное. Что-то уменьшительно-ласкательное, но в то же время стивенкинговское. И в этой стивенкинговской мгле бродят бессубъектники как дети, натягивая на себя маски чудовищ и злодеев, в тщетной надежде убежать от самого зла.

Вы говорите, что сейчас не постмодерн? Именно постмодерн. По крайней мере в той его части, где «все уже сказано». Все, что мы наблюдаем сейчас в плане социокультурных рефлексий — это повторы и заимствования на злобу дня. От часто откровенно неудачных стихов до отсылок к устаревшим (!) Арендт и Ясперсу.

Когда говорите о банальности зла, стоило бы обратить внимание и на банальность добра, которое став «общим местом», потеряло вообще какое-либо влияние. Чтобы перестать быть банальным, надо признать новую реальность, освоить новые смыслы и проговорить их. Но проговорить их большинство не может в силу сущностных экзистенциальных и даже лингвистических табу. Жить внутри «ада» (не обязательно ада, конечно, здесь — каждому свое) не называя его — удивительный парадокс логократической страны.

Часть моралистской публики оказалась чудовищно кровожадна. Так, один московский журналист, рассуждая о коллективной ответственности, приводит в пример жителей разбомбленного Дрездена. Притянутая за уши логика, сводится к «вам не отвертеться». А вам? Если следовать той же формальной логике, чтобы избежать ответственности, немцу достаточно было жить не в Дрездене. Заметьте, все они «не в Дрездене». Точнее, думают о себе так. То есть, мы имеем дело с явлением дереализации. Где «плохие» — другие.

Вопрос только в том, что движет теми, кто постоянно манифестирует свою «хорошесть»? Очевидно, какая-то психическая червоточина и чудовищный животный страх, требующий переложения той самой ответственности с себя на других. Также эта кровожадность проистекает из чудовищной социальной закомплексованности. Каждый постсоветский до сих пор чувствует себя никем. Это те же ленинцы, только под «либеральным» прикрытием. Никакие не либералы.