О русской литературе, залакированной страданием

Не утихают споры о значимости русской культуры и литературы, в частности. Здесь важно сделать разграничение между русской и советской литературой. И конечно, стоит признать, что немалая часть русской литературы за годы функционирования «красного проекта» претерпела значительную переработку и превратилась в идеологизированные методички. Американцы в начале 90-х удивлялись: «Как так? У вас такая богатая культура, а вы до сих пор ищете смысл жизни и находитесь в экономическом тупике?» Чудовищные длинноты произведений Толстых-Достоевских словно бы призваны компенсировать пустые кошельки, а часто и головы их читателей.

Русская литература не только воспевала культ страдания. Еще она сладостно превозносила культ смерти. Толстой, например, постоянно готовился к смерти. И другим предписывал. Вот так ходил по поместьям своим огромным-разухабистым и готовился. Но когда буржуа развлекается духовными некрофилическими изысками, что твой Маркиз де Сад — это литературно и биографически интересно.

А вот когда он другим предписывает со своего «духовного трона» присягать смерти, особенно нищему, обобранному, несчастному народу — в этом уже содержится определенная подлость. В этой подлости и заключается государственно-нравственная составляющая русской литературы. Ее скрепостное значение. Которое советская просто залакировала, возвела в абсолют, при этом значительно снизив ее художественные качества. То есть, советская литература, в отличие от русской — это еще и всегда бездарность.

Русская литература всегда рефлексивно переживала, что человек плох. А мне, порой, наоборот, что он плох — нравится. Человек более всего виден именно в глубине своего падения. Не насмотришься. К тому же, такое видение более чем соответствует моему мировосприятию. А то все местные идеалисты хотят, чтобы представления иметь одни, а жизнь другую. Ну, так не бывает. Или же как говорит простой человек — вам шашечки или ехать? Гони в ад, в общем!

Здесь вечно предписывают рефлексию и страдания, полагая их источником творчества. Но это весьма мутный источник, порождающий болезненное нечто так называемого «творческого человека», часто бессубъектного и мятущегося. Я же всегда считала целью искусства достижение идеального результата — воздействия на публику. То, что я называю гениальностью — полное попадание в точку, с нулевым процентом применения чувств. То есть, я не умею писать «по вдохновению» или «от души». Я чувствую слово и знаю, как оно может повлиять на аудиторию и пытаюсь так составить звуки, слоги, слова, смыслы, чтобы это являлось для нее, как минимум, «травматическим опытом».

Что касается неврозов как основы сочинительства. Откуда, например, берутся клишированные «девочкины стихи», которыми сейчас переполнен Интернет? Все эти уныло-обреченные «любовь-кровь», пусть и сделанные «под Бродского»? Они берутся, в том числе и в первую очередь, из девочкиной физиологии. Которая не позволяет, по крайней мере безболезненно — смотреть на обратную сторону жизни. Подлинная поэзия всегда проистекает не из чистых эмоций, не из физиологических рефлексий, а скорее из радикальной трансгрессии, буквально идущей из бездны.

Никогда не писать в стол — это и рациональность, и профессионализм. Отличительная черта совписа — тонны написанного в стол. Даже будто не «в», а «за». Так и видится, что они из-за банкетного стола не вылазят. В этом смысле — пишущие в гроб — и то приличней. Люди с отточенной биографической некрологикой. И запомните — биографии советских — не биографии. Это абсолютно искусственные социальные конструкции, не работающие за пределами какого-нибудь ЦДЛ.

Гениальность — это в первую очередь субъектность, определяющая себя через саму себя. Гений не является производным чего-либо в области мышления, не является проводником чего-либо, не обслуживает собой профанные управленческие субстанции («бога», «природу» и пр.).

Гений способен в нестандартной форме выражать некий концентрат смыслов таким образом, что большинство не может понять «как это было сделано». Это и отличает гения от таланта или ремесленника. В случае последних — мы прекрасно понимаем «как» именно это было сделано, как это работает.

Посему, мне кажется, что русская литература, залакированная той самой советской, не состоялась и не состоится до тех пор, пока она будет обслуживать управленческие конструкты общественного бессознательного и их бессубъектных носителей, а не делать ставку на индивидов (субъектов) и их идеи.

Я, конечно, давно предвидела такой поворот с русской литературой и культурой вообще. Именно поэтому от литературы я обратилась к политике. Российское пространство необходимо радикально менять. И возможно, менять его придется с нуля.

Тех сил, что были потрачены мной на литературу, на идеи, хватило бы на несколько самораспятий. Все это были, вопреки Ролану Барту, тексты через пытку. В отечественной культуре (опять!) считается, что то, во что ты вложил время, усилия, себя, обладает особой ценностью. Таким образом, мы должны быть привязаны к собственным страданиям и тащить их за собою, подобно кандалам. Но ведь это просто-напросто неудобно, не говоря уже о том, что просто нерационально.

Также понятие «обесценивание» несет в себе исключительно негативные коннотации, оттого, полагаю исключительно что в России принято сакрализовать все, что плохо лежит. А не есть ли сакрализация — обычная сублимация бессмысленности? Ведь бывает и так — не обесценишь, не поедешь. Так гони!