«Это ли не ад на земле?» Похоронные услуги в стране стоят за рамками морали

Недавно «Новые Известия» сообщили о том, что в Госдуме готовится законопроект, устанавливающий нормы похоронного дела в РФ. Планируется, что он будет рассмотрен депутатами в предстоящую весеннюю сессию. Закон будет способствовать регулированию сферы похоронного дела, позволив распределить полномочия между органами власти в области организации похоронной сферы.

Однако эксперты сильно сомневаются, что радикально в этой непростой сфере что-то изменится. Так общественный деятель Нюта Федермессер пишет в своем блоге:

«В последнее время натыкаюсь в СМИ на новости, касающиеся изменений закона о похоронном деле. Это очень тяжелая сфера, очень. Сфера, про которую мы привычно думаем - криминальная, коррумпированная, жестокая. Сфера, за реформирование которой браться страшно. Тот, кто по-настоящему решится на изменения, на мой взгляд, человек очень рисковый…

Мы все в Московский многопрофильный центр паллиативной помощи ДЗМ и в Фонд помощи хосписам ВЕРА сталкиваемся с ритуальными услугами по несколько раз в день. И очень много знаем про то, как там всё работает. То, что происходит сегодня, особенно если человек умирает дома в большом мегаполисе - это ад. Опыт пострашнее самого умирания. Ситуация несколько проще, если человек умирает в медицинской организации. Правда, проще - не значит гуманнее. Ещё чуть проще - если он умирает где-то в сельской местности. Но самое жуткое - это происходящее в семье, где дома умер ребёнок…»

Капюшон не снимайте, ему вскрывали голову, оттуда течет

Нюта ссылается на ситуацию, которая возникла после смерти Коли, воспитанника Лиды Мониавы, страдавшего тяжелым неизлечимым недугом. «Новые Известия» много писали о нем, и в том числе о том ужасе, который испытала Лида после его смерти. В своей публикации в «Коммерсанте» она снова вспоминает об этом:

«— В квартиру заходит огромное количество людей, все в обуви и верхней одежде,— рассказывает она.— Сначала это сотрудники скорой — два человека, которые сделали Коле ЭКГ и убедились, что нет сердечного ритма. Они вызвали следователя. Пришел один следователь, подробно меня допросил, составил протокол, я его подписала. Он ушел, пришли два новых следователя и задали все те же вопросы, составили еще один протокол. Потом приехала служба судмедэкспертизы — эти люди были одеты в черное, берцы до колена, черные повязки на лицах, черные шапки. Они заходят в квартиру и сразу начинают все фотографировать. Ты им дверь открываешь, а на тебя фотоаппарат смотрит. Приезд такой службы — это обязательная в России процедура в случае смерти ребенка дома или в общественном месте.

Эти люди проводят различные исследования с телом ребенка, чтобы точно определить время, когда он умер. Я это видела в других семьях — они раздевают ребенка, достают большой железный прут и этим прутом бьют по телу.

Цветовое пятно на коже после удара прутом восстанавливается через какое-то время, и им эта процедура нужна, чтобы определить время смерти. Потом они достают огромный, в полметра, градусник и вставляют в прямую кишку ребенка. Бедным родителям на все это приходится смотреть.

Лида не смотрела. Она ушла на кухню. В комнате с Колей и экспертами находилась ее подруга.

— Когда это происходит с чужим ребенком, я могу смотреть, потому что профессионально к этому подхожу, а тут мне было очень неприятно, что они Колю трогают,— объясняет она.

Потом приехал третий следователь, он задал ей те же вопросы, что и его коллеги, и составил третий протокол.

— После него приехала труповозка — еще два человека, они тоже рассматривали тело, задавали мне вопросы, писали что-то в документах,— продолжает Лида.

По ее словам, на всех международных конференциях по паллиативу сотрудники хосписов жалуются на чрезмерное количество служб, которые приезжают в семью после смерти неизлечимого ребенка, и на избыточные манипуляции с его телом. Но в России таких служб гораздо больше, чем в Европе, говорит Лида.

В 10 часов утра 11 января тело Коли увезли в морг. В 11 утра Лида должна была явиться к следователю в Следственный комитет. Там ее снова опросили и составили четвертый протокол.

— Я не спала, была в не совсем адекватном состоянии,— вспоминает она.— Но я обязана была туда поехать, потому что именно этот следователь должен был выдать мне разрешение на захоронение Коли. Без этой бумаги похоронить ребенка нельзя.

В морге Коле провели вскрытие. Если бы он умер в хосписе, его бы не вскрывали.

— Я приехала забрать Колю из морга — он там лежал на непромокаемой подстилке и в капюшоне,— продолжает Лида.— Я спросила, можно ли снять капюшон, мне сказали, что не советуют, так как Коле вскрывали голову и оттуда течет. После вскрытия головы лицо деформируется, и человек перестает быть похожим на себя.

Она считает, что вскрытие умерших от неизлечимого заболевания детей и взрослых не имеет смысла и жестоко травмирует многих родителей и близких.

— Я к этому еще нормально отношусь, а для мусульманских семей невозможность отказаться от вскрытия — огромная трагедия, ведь тело нужно похоронить в день смерти, а процедура вскрытия задерживает похороны на несколько дней,— говорит Лида.— А еще ужасно, когда ребенок умирает в выходные или государственные каникулы — ведь тогда никто не работает…»

Для них нет разницы между «по-человечески» и «не по-человечески» в вопросах прощания и похорон

Федермессер так комментирует этот и подобные ему случаи:

«Казалось бы, смерть ребёнка, нуждающегося в паллиативной помощи, - это если не ожидаемое, то хотя бы предсказуемое событие. И эта предсказуемость должна приводить к облегчению процедур, связанных с выяснением причин смерти, к возможности отказаться от мучительной для родителей процедуры вскрытия маленького изможденного долгой болезнью тела. В реальности это не так.

Лида умеет честно и прямолинейно писать и говорить на самые трудные темы. В этой статье много всего. Можно читать и радоваться за Колю, которому повезло обрести в последние два года жизни сразу две семьи - родную и приемную. Можно читать и радоваться ещё за нескольких детей, которые из-за пандемии навсегда перебрались из интернатов в семьи сотрудников Фонд "Дом с маяком". А можно читать и ужасаться неповоротливости системы, стигматизации общества, готовности множества людей, не думая, присоединиться к толпе кричащих «распни». Короче, куча всего приходит в голову в результате прочтения… Можно выбирать, над чем поразмыслить.

Но для меня самое важное - это та часть, которая касается периода от момента смерти до самих похорон. Это очень жестокий опыт. Это то, что травмирует и инвалидизирует родителей порой даже больше, чем сама болезнь. Это то, что государство должно заметить и должно начать менять!

У нас в стране вообще нет никакого представления о норме в работе с телом умершего человека. Нет никакого представления о норме во взаимодействии с родственником в горе. У нас не артикулирована разница между «по-человечески» и «не по-человечески» в вопросах прощания, и похорон. Мы не знаем, как бывает, как может быть, не знаем, чего хотеть и на что мы имеем право. И поэтому происходящий с нами ад автоматически считается единственным возможным вариантом. Но это не так! Не должно быть так!»

Страна пожалела моему отцу простынь

А вот о том, как это бывает с обычными людьми, не с инвалидами, очень убедительно написала в своем репортаже на сайте «Правмир» Юлия Рих, которая недавно пережила смерть своего отца:

«Через пять часов должны были привезти из морга тело моего отца.

В этом погребении, в этих похоронных делах я вдруг четко увидела связь между моей страной и человеческой смертью. Они столкнулись буквально лицом к лицу.

Если раньше я осознавала связь «действующая власть — поликлиника», «действующая власть — очередь в детский сад», «действующая власть — суд / цены в магазинах / школа / армия / пенсия / химиотерапия», то теперь я знаю, как выглядит лицо моей страны на похоронах.

Я встретилась со всеми, кто олицетворяет эту власть, провожая человека в смерти.

***

Пока еще не включился свет, я заметила что-то большое на полу и подумала: только бы это был не он! Не может быть, чтобы на полу…

Свет зажгли. И это был он.

Как он упал, так и остался лежать. Старыми больничными тряпками ему связали руки, ноги и подвязали подбородок.

Груда человеческого тела под желтой застиранной больничной простыней.

Наискосок, как будто его тут и бросили. Он лежал так, что обойти его было нельзя, только перешагнуть. Никто не решился.

Мама упала на колени.

И тут же открылась дверь.

На меня смотрели двое парней в синих латексных перчатках. Вид у них был угрожающий, в руках — носилки. Они приехали, чтобы забрать тело в морг. Носилки буднично сгрузили у палаты.

Я потребовала время на прощание. Я сказала: «Нам нужно 20 минут».

— Они не могут ждать! — нервно затараторила подбежавшая врач паллиативного отделения. На больницу из двух этажей медработников в этот момент оказалось двое: девочка Анастасия и врач Гуля.

Никто из них не действовал по протоколу. Как встретить, что сказать, сколько времени выделить на прощание, как подготовить тело, какие лекарства должны быть под рукой… Не было никакого протокола. Схема была простая: умер — вывезти.

Так мы и стояли. Я в палате у двери, прижав ее спиной. Медработники с угрожающими парнями нервно за дверью.

***

Парни нас торопили, сказали, что перевозка стоит 5 000 рублей.

— Это дорого.

— Ну давайте три, мы понимаем…

— У вас будут чеки, вы вообще кто? Вы, вероятно, осуществляете услуги для морга и больницы?

— Мы (неразборчиво) «Ангел». Чека нет, могу вам написать на бумаге… И я могу, кстати, позвонить главврачу и договориться, чтобы справку о смерти с телом вам отдали сразу, без морга…

Кто бы сомневался.

3 000 рублей со скидкой за то, чтобы гражданина страны отвезти в холодной «Газели» на грязных досках из государственной больницы, где он умер, в государственный морг безо всяких чеков. Вот и весь твой путь, папа, а ты как думал?

И это я еще торговалась… А сколько бы потребовали с 70-летней убитой горем женщины?

***

Я попросила увезти маму, чтобы она не видела, как выносят тело, расплатилась и сказала, что мы готовы.

— Простынь! Простынь отдайте! — завопила какая-то женщина в ночной сорочке и халате нараспашку.

— Вы кто?

— Я — сестра-хозяйка!

— Нет, я не отдам вам простынь, я не позволю вам вынести его на улицу непокрытым. Это человек.

— А где нам простынь потом взять? Вы тут не командуйте!

— Я вам заплачу, и лучше от меня отойдите.

Пауза, ушла думать.

Кричит из коридора:

— 500 рублей дайте, мы купим простынь!

— 200 дам и устыдитесь, что у вас (!) в больнице (!) нет ничего, чтобы отправить в морг умершего человека…

— А у нас такое редко! Вот в первый раз!

Бедная моя мама… Как хорошо, что ей не пришлось это слушать.

Как хорошо, что папа не видел, что страна пожалела ему простыню…»

Неужели в 21 веке нет ничего гуманнее, чем отрезание голов? Это ли не ад на земле…

Из всего этого Федермессер делает совершенно пессимистичный вывод:

К сожалению, ничего из этого новый закон о похоронном деле никак не изменит. Хотя все предлагаемое звучит разумно. И все же, человек - живой или уже умерший - по-прежнему остаётся за пределами интересов системы…»

Под стать этим публикациям и комментарии к ним:

- Как такие «процедуры» переживают родители - это же невозможно просто. Неужели в 21 веке нет более гуманных способов, чем отрезание головы? Когда осенью 2019 умер в московской больнице отец моей дочери, я отказалась от вскрытия-потому что человека уже нет и никакое определение причин его смерти не вернёт жизни. А дети и их родители, переживающие такое - это ли не ад на земле…

- А прощание? У меня умер двоюродный брат, прощание было не в морге на кладбище и не в морге больницы, а в отдельном месте нормального вида, без кафельных серых стен и полов с неистребимым запахом, без «давайте, давайте, за вами уже следующие!» Помню, что бывает дома, но совсем не предлагается и не знаю, насколько это легко или трудно организовать. Почему и это так криво?

- Да, это очень тяжёлый момент. Я поняла из своего опыта похорон мамочки (а это было в самый жесткий карантин), когда мы видим, что дело движется к концу, надо иметь связь с ритуальным агентом. Я позвонила в полицию о смерти и через 10 минут!!! Нас уже осаждали агенты нагло, напористо и запугивая. Бог все уладил. Я позвонила батюшке, он отправил к нам хорошего агента и она все организовала. А так вас хотят общипать по максимуму.

- У меня мама умерла в 2010 году, так в Бронницах это 60 км от Кремля не было возможности даже её наформалинить, пришлось делать это самим.

В прошлом году умерла тёща 3 ноября - вот это ад, умереть под праздник.

И когда в морге с каталки тело сбрасывают в гроб с характерным стуком - ощущения ещё те. И да, всё надо предусмотреть, и даже гвозди и молоток, чтобы забить гроб. Выкачка денег страшная, и людей в горе обувают по полной.

- Я как работник похоронной отрасли, внештатный специалист так сказать, представляю, как работают похоронные организации. К сожалению, в большом своём числе. И обучения специалистов вообще мало. И чёрные агенты. И вообще похоронки в публичное поле попадают только с каким то трешем. Но верю. Знаю. Что и здесь начинают происходить изменения. Не про законодательство. А которые про человечность. Про уважение. Неповоротливо. Оооочень медленно.. Но начинают…