Социалисты против «Постороннего»
Субъект указывает другим на то, что они находятся буквально в измененном состоянии сознания, в агрессивной среде, принимая которую, фактически расписываются в собственной экзистенциальной недееспособности. Существование других в такой реальности обеспечивается обесцениванием субъектов и попыткой принести их в жертву.
«Посторонний» Камю — был одним из моих любимых произведений еще в подростковом возрасте. Он абсолютно выпадал из контекста русско-советской литературы (ну это понятно), но и для западной он был слишком радикален. Поэтому за сочинение «О современной литературе» в 11-ом классе мне поставили напряженную четверку с минусом, подписав — «Непонятно про что». Ну куда уж было советским училкам понять нечто, не укладывающееся в кодекс строителя коммунизма! Удивительно, но на днях, листая ленту Фейсбука, я увидела дискуссию об этом романе, происходящую примерно в том же советском стиле, только более приглушенном, немного осовремененном.
Посторонний — конечно, один из самых недопонятых персонажей. Абсолютно неуловимый для общества тип. Как для того (модернистского), так и для этого. Но, конечно, не «единственный Христос», а некто куда более интересный и экзистенциально ценный. Некто более крутой. Потому, что его не распяли. Не накололи на булавку смысла. Его даже не смогли полноценно казнить. Он был экзистенциально неуязвим. Правда совершенно ненамеренно, словно бы от природы. Этакий недосубъект, предсубъект.
Вдогонку — «Лолита» — это, конечно, не про любовь и не про эротику. Это тоже про неуловимость. Как и «Дориан Грей» не про карму и не про мораль. Как бы вам не хотелось.
В связи со столетием со дня рождения поэта Юрия Левитанского, я вспомнила о его рекомендации в Союз Писателей Москвы, ксерокопию которой адвокат принес мне прямо в тюрьму. Вспомнив о процессе, я поймала себя на мысли, что где-то до 20-ти лет я говорила (нет, писала) не на своем языке. Это модернистский язык. Не только чужеродный по звучанию, тяжеловесный, псевдоглобальный, но и не близкий мне по смыслам. Внутри него, как и внутри своей семьи и части среды я была изгоем, лингвистическим и смысловым. То есть, буквально язык условной Цветаевой — не мой. Тем более, не мой — язык совписов. Всего этого набора с книжных полок тех времен — от Воннегута до Сэлинджера — тоже не мой. Уже ясней и ближе язык Сорокина, Берроуза, Миллера, Шмитта, Набокова.
Тут я вернусь к теме субъектности. Уязвим ли субъект? Да, особенно в детстве. Это время, когда ты не принадлежишь сам себе в полной мере, ты зависим от «других». И эти другие — семья. Других «других» у меня не было. Ибо даже в тюрьме я чувствовала себя свободней, чем внутри так называемых родовых, семейных уз. Хотя у меня они были послабее, чем у других. Я росла безо всякого контроля, полусиротинушкой. Никто никогда не поймет сироту (с). Ну и не надо! Так вот, тогда внутри семьи, внутри книжных полок, я была субъектом (по сути такой же, как сейчас). Я очень хорошо помню свое внутреннее самоощущение. Оно фактически тождественно нынешнему. Но я говорила не на своем языке! Сартр писал: «Мне было бесконечно противно пользоваться чужими словами, но своих слов у меня не было».
ТАМ ЗА ДВЕРЬЮ НА КОЛЕСАХ
Там за дверью на колесах
Снова возят мертвецов.
Мертвой рыбой пахнет воздух,
В супе тонут кости слов.
Дернут выемку дверную,
Только миску подставляй,
Только кровь свою больную
Через горло пропивай.
Подставляйте, люди кружки!
Щедрость красную соча,
Улыбается старушка
На чужих руках врача.
Ни о чем она не просит.
В супе тонут кости слов.
Там за дверью на колесах
Снова возят мертвецов.
1995 год, Бутырская тюрьма
Вот пример написанного в тюрьме текста, где все не мое — от описания трагедии до языка. Может ли быть существование субъекта в постмодерне трагическим? Безусловно. Но это не та неуклюже-тяжеловесная трагедия из прошлого. Скажу крамольное. В какой-то момент я поняла, что позиционирование себя как трагической фигуры просто неактуально, немодно. А теперь я думаю — а не навязали ли мне весь этот трагизм бытия среда и окружение? И понимаю, что да, в значительной степени. Российское интеллектуальное общество бессознательно плодит трагедии и мы должны сопротивляться этому. Хотя бы на примере своей собственной жизни.
Конечно, психоаналитические установки про «позитивный настрой» — не более, чем профанические байки, ересь. Чем негативней представления субъекта о бытии, чем экстремальней его ожидания, тем менее он чувствителен к разнообразным «ударам судьбы». Что же касается концепта «судьбы» в принципе, этот концепт применителен лишь к объекту (игрушке «высших сил»). Проще говоря — у субъекта нет судьбы. Но из этого совершенно не следует, что необходимо погружаться в трагизм, идентифицировать себя исключительно с негативом. Как это свойственно и русской литературе, и русскому сознанию в принципе.
Есть много общих мест и благоглупых иллюзий, свойственных здешним интеллектуалам. Это, в том числе, представление о внутренней свободе как о некоей абсолютной ценности. Которая самодостаточна сама по себе и не ищет опор во вне, пренебрегая, например, социальными иерархиями и материальными благами. Столь ценимая многими внутренняя свобода сулит в себе определенный психофизиологический дискомфорт. Свободный субъект словно бы втискивается в этот мир, но ему все не по размеру, все неудобно. Талант, гениальность имеют те же свойства. Хоть общественный консенсус принуждает принимать их исключительно в позитивном контексте. Полагаю, многие гении втайне мечтают стать тихими обывателями. Да кто же признается? С творчеством, которому в профанической психологии и психоанализе отводится какая-то чудодейственная, целительная роль — та же история. Принято умалчивать о творческом процессе как пытке и (или) всего лишь форме самоутверждения.
Под девизом «ни дня без строчки» по сей день взращиваются полчища графоманов. Но кого это останавливало? Это глубоко социалистический коллективистский посыл. Чем больше вы пишите, тем хуже вы пишите. И чем больше писателей, тем хуже литература. Вспомним тех же совписов. Все повторяется. Эх. Из тонны сочинений графомана можно вычленить два-три идеальных текста. Помните притчу об обезьяне за пишущей машинкой? Но это не точно. И абсолютно не решает проблемы статуса писателя. Графоман он и в Африке графоман. А в России — тем более. «Ни дня без строчки». «Дойти до самой сути». И это поныне сакрализуемое «Делай что должен». Социалистические заговоры-слоганы, псевдомагические бессмыслицы. Принуждение и абсурд. Хуже только Хайдеггер в русском переводе.
Сейчас опять заговорили на этой помеси модернистско-советского. Мертвом библиотечном пыльном языке. А язык логократов (Россия — страна логократическая) определяет их сознание. Лингвистический мазохизм закручивает сансарное колесо исторических трагедий.