Сергей Львов
Мы понимаем, что любой медийный или литературный проект рано или поздно заканчивается. Хотя открою секрет: когда мы с Сергеем Алихановым начинали новую рубрику, то рассчитывали на год-два. Хотелось же представить действительно лучших на сегодняшний день авторов, а их - по определению - не может быть бесконечное множество. Однако спустя и два года выяснилось, что Россия - и в самом деле страна поэзии и поэтов!
Авторами нашей рубрики ежегодно проводились Вечера поэзии и Творческие встречи в рамках Пушкинских фестивалей в Пушкинском музее на Пречистенке. Материалы антологии, включая видеоинтервью, отражены на многих ресурсах интернета, в частности на сайте «Литературного института» отмечено творчество и выпускников, и преподавателей института, материалы о которых мы опубликовали.
В итоге мы познакомили своих читателей с творчеством 250 стихотворцев из Москвы, Санкт-Петербурга, Волгограда, Воронежа, Пензы, Челябинска, Екатеринбурга, из республики Коми, Краснодарского края и других регионов России, а также поэты русского зарубежья — из Бельгии, Великобритании, Израиля, Италии, США, Турции...
Это люди разного возраста, пола, образования, профессий, жизненного опыта и творческих концепций. Объединило их только одно качество - способность писать настоящие стихи. При этом мы специально не занимались литературоведческим анализом, не пытаясь ни быть, ни казаться литературными критиками. Ведь автор рубрики - сам поэт с полувековым стажем. И кому, как не Сергею Ивановичу Алиханову, автору десятков книг, сотен песен и нескольких романов, знать цену несправедливых, субъективных, случайных оценок. Вот почему право судить мы оставили самим читателям рубрики.
Редакция «Новых Известий» считает необходимым сделать паузу — с тем, чтобы окрепли новые поэтические голоса.
Ну а оценить созданную антологию современной русской поэзии мы попросили преподавателя Литературного Института имени Горького, поэта Сергея Арутюнова.
Дорогой читатель, ты и сам в курсе, что современной русской поэзии не позавидуешь.
Некогда не столько богатая, сколько влиятельная отрасль отечественной словесности вылетела из фокуса общественного внимания «со свистом», стоило стране избрать капиталистический путь развития. Тридцать лет она воспринимается бездумной забавой социальных аутсайдеров, либо богатых бездельников, либо совсем уж нищих и духом, и телом. Скажите, пожалуйста, какие метаморфозы! Из дворянского подражания «просвещённой Европы» — на самое дно «андеграунда», из принцесс в золушки…
Меж тем, самый открытый, честный, горячий стиль и слог родного нам всем языка — есть. Он вершится здесь и сейчас, в эти ночи и дни, когда тысячи людей с профильным образованием и без оного, улучая считанные минуты для поиска рифмы, вбрасывают в мир не виданные прежде созвучия и смыслы, а порой и чеканные формулы общего бытия, достойные восхищённого повторения миллионами уст. Но тщетно: никто не слышит.
Поэзия изгнана практически отовсюду, с телевидения и радио, и, за редчайшими исключениями, из центральной и региональной прессы. Бывало, помянут в связи с чьим-нибудь славным юбилеем, и замолчат ещё на полгода. Так обедняется и искажается, отплывает в сторону неосмысленной «каши во рту» национальный язык. Приютом его концентрированного смысла в постсоветские годы сделались неведомо как уцелевшие, а часто уже сами себе не нужные, инерционно продолжающие существовать толстые литературные журналы и сетевые порталы…
Но чудеса ещё случаются. В поэтической сфере действуют люди, для которых поэзия по-прежнему не только феномен духа, но живой и обжигающий пламень, который нужно постоянно укрывать от равнодушных и резких, как в оттепель, ветров нового времени. С подобным неопровержимым ощущением в ряды избранного отряда собирателей русской поэзии пять лет назад встал поэт Сергей Иванович Алиханов, открыв и продержав на своих плечах уникальную рубрику газеты «Новые Известия» «Поэт о поэтах».
В чём её драгоценность? В том, что главное её смысловое зерно состоит не в урочном поминании классиков, а в подробном картографировании насильственно удалённого от читателей архипелага современной русской поэзии. Эти острова скрыты в семантическом тумане за издательскими фьордами, магазинными проливами и финансовыми штормами, но о каждом из них Сергей Иванович, громогласный, праздничный, неутолённый, кричит из ласточкиного гнезда на грот-мачте своей шхуны: «Земля-а-а!»
Тайна его проста: он торжествует при каждой новой прочитанной строке точно так же, как торжествовал бы, открыв её сам, словно вытянув из морской пучины сознания. Он буйно и голодно рад поэзии, потому что не делает ревнивых различий между поэзией своей и написанной кем-то другим. Вы спросите, как такое возможно? Он стёр границы между собой и миром, и так вошёл в мир с новой, ещё невиданной поэтической антологией, соперников у которой на сегодняшний день не обнаруживается.
Подвижническое смирение Алиханова ещё не получило должной оценки в надменной поэтической среде, и лишь потому, что эта среда разделена в себе самой на маленькие и довольно жалкие лагеря. Многие отнеслись к работе поэта, как к должному. Обозначились, конечно, и капризничающие фрондёры: почему, мол, ко мне обратились во вторую или третью очередь?! А если вообще не обратились, то, следовательно, и вся антология никуда не годится, и дурен составительский вкус? Ну, конечно же! Эту логику я проверил и на себе… О, все мы, смешные путаники, так и подскакивающие на цыпочках вечно неудовлетворённого самодовольства! Для стёршего границы между собой и миром вы — ветви сада. Какими были б вы, лозы, если б не виноградарь?
Велик русский поэтический мир: он раскинулся от Москвы и Санкт-Петербурга, Волгограда, Воронежа, Пензы до Челябинска, Екатеринбурга и Краснодарского края. Но дальше и дальше видели мы в антологии Алиханова и русских поэтов Бельгии, Великобритании, Израиля, Италии, США и Турции.
Годы исступлённого труда дали всходы: каждая пространная поэтическая подборка антологии «Новых Известий» — результат самого тщательного отбора, вдумчивого и вместе с тем хищного на смыслы и обороты глаза. А сверх стихотворений, предваряя их, введён блестящий, с моей точки зрения, бойкий и меткий филологический анализ всего и каждого поэта целиком. Здесь бушует настоящее пиршество индивидуальных определений, подобранных одним из самых квалифицированных читателей в стране. Среди поэтов — их четверть тысячи — многие получили аналитическую оценку впервые в жизни. Уставал Сергей Иванович? Нет, не уставал никогда. Каждую неделю, напрочь забыв о себе, о своей поэзии, цена которой весьма велика и значима для тех, кто разбирается в слоге, он прочитывал тысячи строк, уже подбирая к ним вступительные слова. Говорю как филолог: им буквально нет цены, потому что связи текста простираются здесь в область идей так наглядно и глубоко, что о самих вступительных словах Сергея Ивановича. стоит писать отдельно. Достанет ли времени у какого-нибудь собрата протянуть собрату руку и восхититься его работой? На сегодня антология составляет восемь томов, каждый по двадцать пять авторских (и издательских) листов. Найдётся ли издатель?
Разумеется, он обязательно спросит, зачем ему издавать столь объёмную антологию, и ему придётся ответить поэтически иррационально: памятник современной поэзии создан, он точен и верен в каждой своей черте. Следовательно, именно по нему, если русский язык, русская филология и вообще наши память и совесть уцелеют, ещё долгие годы и, может быть, века, будут судить о состоянии умов и сердец русских людей в эти годы. И это настоящее чудо, свершившееся на наших глазах. Разве такой памятник не достоин запечатления не только в «цифре», но и на бумаге?
От русской поэзии сегодняшнего дня веет и свободой, и одиночеством. Она как бродяжка под ураганами, и пахнет от неё степями и болотами, но лесами и морями, через которые она странствует, и горьким сиротством, и перегаром сумасшествия, но уже одно в ней достойно запечатления: она так и не продалась веку. Была им бита, но не продалась. Нет в ней ничего, что век бы купил и затем перепродал втридорога. Когда человек сделался дешевле телефонной будки, кому нужна его душа? Тому, кто разглядит в душе не товар, а вечную ценность, не подлежащую пересмотру.
В благодарность за работу над поэтической антологией — мы предлагаем нашим читателям стихи ее создателя поэта Сергея Алиханова:
ОСТАФЬЕВО
Поднимем влёгкую копейку,
а то и рубчик,
умаслить бы и нам злодейку —
пиши, голубчик.
За совесть, страх, за что-то третье,
из той же песни,
была же разница в столетиях,
но в чем? — хоть тресни.
Всегда удавка, да уздечка,
тут ипотека —
вновь римское словцо-словечко,
исчадье века.
А на ловца бежит зверюга
и лапой сзади, —
как некогда, утешит друга
опять Саади:
раз волокут тебя на плаху —
во всем покайся,
и на груди рвани рубаху,
и тем спасайся…
Бюст и покорность, и щегольство
хранит упорно,
а понимание, недовольство
не так уж скорбно —
на встречных лицах, вечных ликах
готовность к мукам,
но скепсис всех друзей великих
доверим звукам:
чтоб шелестом листвы и крыл
былое стерло.
Октябрь... «Октябрь уж наступил...»
опять на горло…
***
А с Мтацминды — куда ни взгляни —
Всюду видишь Куру.
Как листва, вечной осени дни,
Шелестят на ветру.
Перед будущим в прошлом склонись,
Чтобы снова взлетать —
Вверх сперва, а потом уже вниз,
Как сентябрьская медь.
А в ночи все светлей, все ясней
И глаза, и слова,
Как летящая в море огней
Золотая листва.
Улетел, встав едва на крыло, —
И поймешь в сентябре:
Сколько в Тибре воды утекло —
Равно столько в Куре.
Уместилось в неполной горсти,
А хватило сполна,
Что досталось тебе загрести
С родникового дна...
***
От зарплаты до зарплаты
Мать копила на духи.
Зряшние не делав траты —
Не терпела чепухи!
Будущий, а не вчерашний
День вступал в свои права —
Лился из Кремлевской башни
Запах — «Красная Москва!»
Приседания, наклоны —
Физзарядку — на балкон!
Ставила на подоконник
Удивительный флакон.
Улыбалась нежным светом
Башня древнего Кремля
И сияла ей с рассветом
Вся Советская земля…
***
«И вечная как Пушкин, и родная»
Отец был арестован, раскулачен
Как до Москвы добраться из Твери
В мороз, в метель... Но путь был предназначен,
И шла ты от зари и до зари.
Ладошки замерзали и коленки
И вспомнить не могла ты — сколько дней —
Вы шли вдвоем из дальней деревеньки
Шла с матерью — шла с бабушкой моей.
Из туеска вытряхивала крохи,
И смилостивилась к тебе судьба —
Ты оказалась символом эпохи,
Для Выставки изваянным с тебя!
Ты победила голод и потраву,
И шагом ввысь — бессмертен образ твой:
Тебе поставлен памятник по праву —
Стоишь ты как Россия над Москвой!
* * *
И вдруг начнется ливень проливной!
Он собирался исподволь над нами.
Тугими стенами из водяных стенаний
Он спрячет нас от гласности людской,
И быстрой, легкомысленной струей
Размоет голоса воспоминаний.
***
Гладь среза, словно заводь, расходится кругами —
Сюда упало время, как камень в воду, в пень.
Стреножены лучи... Как кроны сшить краями? —
Полетом мотыльков, стрекоз — из света в тень…
***
Чем меньше река, тем извилистей русло —
То ты веселишься, то вдруг тебе грустно.
Спрямить, все спрямить!..
Так не раз уж, бывало,
Когда в половодье шальная река,
Разлившись, сводила на нет берега,
А вскоре опять их себе намывала.
***
Прервал вертолет наш последний ночлег —
Костер заливаю водой.
И долог был месяц, да короток век —
Мегра, я прощаюсь с тобой!
Машину от берега сносит к реке,
Пилот удержать норовит —
Они только снизиться могут в тайге,
И бешено крутиться винт.
Спасибо, что вспомнили нас, погранцы,
Спасибо, что снизились к нам.
Я снова во все собираюсь концы,
Будить глухомань по утрам!
Закинул палатку, улов и рюкзак,
Снастей и удилищ набор,
А винт завертелся пронзительно так,
Что сам я кидаюсь на борт.
Взлетаем, уходим с обжитой земли —
А лов был удачный вчера!
И вот уже берег остался вдали,
И темная точка костра…
* * *
Туда-сюда сную,
Вступаю в зрелость.
На севере в поморское окно
Я заглянул.
Взаправду там вертелось,
Наматывая нить, веретено.
И тотчас внес я в книжку записную
Вот этот путевой, поспешный стих:
Что мельком заглянул я в жизнь иную,
И столь же странен был мой вид для них.
***
Вновь в первых числах года
Перечитаю Пушкина.
Нет ближе
На свете человека мне, чем он.
Ни с кем я так беспечно не смеюсь,
Никто так, верно, мне не объяснит
Зачем живу я.
Смутные печали,
Подспудные желания, любовь —
Весь русский мир прекрасней
И ясней.
Спасибо, Пушкин!
ПОСЛЕДНИЙ ПРИЕЗД В МОСКВУ
Здесь, под шатровым сводом,
Под клочьями известки,
И тем же узким входом,
Найти Указ Петровский
Намеревался Пушкин
В заботах неизбывных.
Но в синекуре ушлых,
Тех «юношей архивных»,
Не прошибить ни разу —
Темны, чванливы лица.
И жизнь не по Указу,
И смертью расплатиться…
***
Эта лестница в Лицее —
центробежной силы взлет! —
вверх все звонче, все яснее,
вниз — к Державину ведет…
* * *
Ты растворяешься в дымке, в домах,
Не оборачиваясь на прощанье.
Наше беспечнейшее обещанье
Все еще светится где-то впотьмах.
Словно в сарайчике том у Кюри
Светятся фразы до полураспада.
Кружатся долгие дни листопада,
Вот уже светят одни фонари.
Наши мечты и желанья займет
Снова галантная музыка Гайдна.
Снова меж звуков возникнет случайно
Пушкинских росчерков легкий полет.
ОТЛЁТ
Коротенький разбег нерейсовой ПеОшки —
Под крылья травяной ушел аэродром…
Ты смотришь на мостки, на свой дощатый дом,
На церковь, где чадят перед иконой плошки.
А ты летишь в Москву, чтоб снова биться лбом,
И с жалостью тебя там встретят по одежке,
Как провожает здесь, колеблясь под дождем,
Лишь слабая ботва невызревшей картошки.
ПОМОРЬЕ
Я не считал за невезенье,
Что задержались мы в Мезене.
Редеют чахлые березки,
Над придорожною травой.
Отлились вековые слезки
Опять слезами да тоской.
Люд распадается на тройки.
Все на суды да на попойки…
Какие бедные края! —
Над полем стая воронья,
Кресты, заборы да избушки.
Когда бы здесь проехал Пушкин
Он видел тоже бы, что я.
С тех пор, не знаю отчего,
Не изменилось ничего.
* * *
Сквозь бурелом, ища привала,
Мы шли вдоль берега с утра.
Нам направление давала
В порогах шумная Мегра,
Ход семги, холод, — в том апреле
Нам повезло вечерней мглой:
Сквозь морось добрели до цели —
К заброшенной избе курной.
Набрав валежника, закрылись,
И развели костер в углу, —
Дым прижимал, и мы склонились
К еде на земляном полу.
За лапником на чистый воздух —
Ель топором я обмахал,
И вновь в избу — дым дал нам роздых,
Стелился и тепло держал…
* * *
Где шелковицы растут, чуть подальше
На костре мы бак с бельем кипятили.
В мире не было ни злобы, ни фальши —
Как же весело, как славно мы жили!
Мыльной пены на костер лилось много,
Прогорит огонь, по новой почнем все.
Кто бы знал, что дней не счесть лишь у Бога,
А у нас их — раз и обчелся.
* * *
Поденщик чудотворства, вычеркивай слова,
Все в творчестве так просто — заслышалось едва,
И чувство — не порука, и смыслу вопреки, —
Тень звука: мука звука — рождение строки
***
Колонны, что обрушил Герострат,
Опорой кладки в толще стен стоят, —
Айя-Софии возвышая купол.
Имперский соблюдая интерес,
В Константинополь, обделив Эфес,
Порфир зеленый, как китайских кукол,
Как обелиски из Египта в Рим,
Как зеков в Магадан, в морозный дым,
Триремами, и в трюм — всегда вповалку:
Логистика для Клио не важна,
И по морю нас все везет она, —
Ни денег, ни столетий ей не жалко.
* * *
В тени руин, вдоль Колизея,
Вновь ежегодный Папский ход,
Вокруг благословенья сея,
Молясь, торжественно бредет.
Христианских мучеников тени
Прозрачный излучают свет —
Триумф, справляемый смиреньем
Самопожертвенных побед.
Сам Папа, в одеянье броском,
Вдоль серой пропасти стены,
Шажками, скрипом стариковским
Стирает римские следы...
* * *
Доступен был и не заносчив,
Не раб, но и не господин —
Вольноотпущенник, доносчик,
Он сделался необходим.
Неслышно шастал по хоромам,
Чтоб на ушко потом шептать.
С патроном рядом похоронен —
За Летой слухи собирать...
АВГУРЫ
Мы все полны сакральных знаний,
Но Форум — грудою руин,
И государственных гаданий
Нам не оплачивает Рим.
Надменны лица и понуры,
Все продолжаем обсуждать,
Не станем, мудрые Авгуры,
Свою никчемность признавать.
А предугадывал гаруспик
Путь легионов средь пустынь...
Тесниной перевалов узких,
За Альпы двигалась латынь...
МАКСИМИН ФРАКИЕЦ
Мы попали в сферу Рима,
И латынь необходима.
За ночь выучить невмочь —
В Придунайском захолустье
Волны века катят к устью
Воду в ступе растолочь.
Стрекозиных радуг крылья,
Запорошит тонкой пылью
Улица вослед шагам.
Триумфальным выйди ходом,
Вывернись под вечным сводом,
Угрожая: «Аз воздам!»
С говором глухих окраин
Справился, как с братом Каин,
Императорский Сенат.
И подросток безъязыкий
Обозленный, хитрый, дикий,
Прячет ненависти взгляд.
Придорожного бурьяна
Командир и в стельку пьяный,
Лупит мать, как молотком,
Улиц пыль прибил к подметке,
И кричит, и гвозди в глотке,
Злость впиталась с молоком.
Имя — все что есть в наследстве,
И прошепчет он, как в детстве,
Несколько фракийский фраз.
И пойдет на штурм пустыни,
Легионам на латыни
Дав губительный приказ…
Таинствам моих причастий,
Стал тогда и он причастен,
И в ущербности велик —
В лютой преданности учит,
Всех носителей замучит,
Чтобы извести язык.
ФОРНАРИНА
С подмастерьем по Фарнезе
Шел однажды Рафаэль,
И, участвуя в ликбезе,
Он имел благую цель:
Он искал лицо Психеи,
Чтоб на все бы времена —
Встретил ты ее в музее:
Сразу видишь — вот она.
Тут навстречу — Форнарина!
Папа — местный хлебопек.
И пошла писать картина,
И пустилась наутек!
Было — ваше, стало — наше,
Кто же в Риме без греха! —
Дал он золота папаше
За невесту пастуха.
Форнарина же не дура —
Подцепила дурака,
Подвернулась ей халтура
На грядущие века:
Если удовлетворенный
Плотский пыл маэстро сник —
Значит одухотворенный
У Мадонны выйдет лик,
Изумительные плечи,
Крылья ангела оплечь.
Вовсе нет противоречья
В трепетанье губ и свеч!
Заглушен любовный лепет
Бормотанием молитв,
Пусть не страсть, а только трепет,
Как свеча во тьме, горит.
* * *
Случилось это темной ночью,
Со звездами наедине,
И Бог не видел грех воочию —
Ведь яблоко нашли во тьме.
Его нащупали на ветке —
Двоим и ужин и обед.
В тот год плоды родились редки —
Вот майских заморозков след.
И Ева бросила огрызок
В крапиву — там он и лежит.
Ведь знала, что поступок низок,
Что отвечать им предстоит...
Бог утром вежды открывает
Послушать райских птичек грай,
Тут падший ангел подлетает
И говорит — пересчитай.
Считает раз, считает дважды
И трижды — чтоб наверняка.
А если так утащит каждый?! —
И получил Адам пинка!..
Играем мыслями, словами
Под музыку небесных сфер,
А сын восхода — Люцифер,
Как и тогда, следит за нами…
ДЕБРЯНСК
Елене Козловской
Чтоб разгадать секрет
Крылатости убогой —
Смотреть нас на просвет
Аж в Рим отъехал Гоголь.
Пишись с частицей «не»
Раздельно или слитно:
Здесь главное — во тьме
Светиться самобытно.
Чем кормишься? К плите
Скользишь прозрачной тенью? —
Лишь только в нищете
Возможность есть паренья.
Что Рим? Концы свести б —
Зарплата, как заплата.
Смотреть и слушать Тибр
Для нас дороговато.
Дождемся мартобря
В декабрьские потери,
И в ночь уедем в Брянск —
В сей град от слова «дебри».
В НЕАПОЛЕ
Знал Баратынский, знал — здесь летом очень жарко.
Но, может быть, жене не нравился Марсель,
А в крепости «Анжу» читал стихи Петрарка,
И сели на корабль — прах повезли отсель.
Куда ни поспешай, а Клио шаг проворный
Тебя обгонит...
И в бездонной синеве
Душа быстрей ветров, сквозь свет небес просторный,
На север понеслась, и все летит к Неве…
***
Не простилось — так забылось:
Нет ни горечи, ни слез...
Все, что с нами приключилось
Жизнь не приняла всерьез.
Но судьбы читая знаки,
Странным кажется вдвойне —
Что же так пылают маки,
Обжигая сердце мне?..
***
Памяти Михаила Луконина
Бьет фар истребительный свет,
И целится, целится взгляд,
И падают фрицы в кювет
Вдоль трассы Москва-Сталинград.
Он мчится и мчится один
Военную тысячу верст,
И снова над грудой руин
Трассирует очередь звезд.
А в сон начинает клонить, —
Он посередине страны
К обочине выйдет курить —
В живительный холод войны.
***
Под защитой собачьего лая,
Безысходности и нищеты,
Тихо дремлешь, в ночи вспоминая
Все свои молодые мечты.
И хотя не исполнилось в жизни
Ничегошеньки, ни одной,
В благодарности, не в укоризне
Ты возносишься к Богу душой.
Был достаток, был даже излишек,
Был натопленной печки уют.
Если на зиму хватит дровишек,
По весне соловьи запоют.
ОТЦУ
Чтобы выжить — терпи,
И в мороз собирай
По Голодной степи
Саксаул и курай.
Над костром зашумит
Чайник…
Слышишь сквозь сон? —
Это внучка гудит
В золотой саксофон.
***
Если душу щемяще тревожит —
Стороной уже не пронесет.
И никто уже нам не поможет,
И случайно ничто не спасет,
Мать моя из деревни бежала,
И из дома отец уходил.
Их предчувствие только спасало,
Век двадцатый их гнал и учил —
Убегайте с пустыми руками,
Вынимая кусок изо рта...
Кто придет этой ночью за вами,
Сами пусть отворят ворота.
* * *
Памяти Михаила Алиханова,
павшего в бою при взятии
Найдама в 1945 году
Перед тем, как в бою за нее умереть,
Он отыскивал ориентир —
В окуляры глаза продолжали смотреть,
А затылок осколок пробил.
И слова, что он силился в смерти сказать,
Были цифрами координат.
Их наводчик, конечно, не мог услыхать —
Вышел боезапас наугад.
Сам наводчик стрелял, и все цели сметал,
Сам огнем своим руководил,
Хоть и так уже Найдам в руинах лежал,
Где за Родину пал командир.
***
На кульках с крупой виднелись метки,
Был пригляд за каждым яйцом, —
И для Нины, для моей соседки,
Был я подозрительным лицом.
В куртке, неудачами продутой,
Я к весне порою голодал,
Но у Нины я не брал продукты,
Даже в долг под скорой гонорар.
И похоже, действовал не мелко,
И в агитпоездку по стране
Щей горячих целая тарелка, —
Да с краями! — доставалась мне.
И среди забытых заморочек,
Супчик тот все сытен, да и свеж —
Все звучит соседки голосочек
Ласковый: «А хлеба сам отрежь».
***
Промелькнула, пропадая,
Под мостом речушка «Яя».
Глубока ли, широка
Льдом покрытая река?
Стану наледь соскребать —
Нет, сквозь снег не увидать.
Стало смыслом бытия
Доказать, что я — есть я.
Самоутвержденья дар,
Словно надпись в свете фар —
Промелькнет во тьме ночной...
Ты есть ты, и Бог с тобой.
* * *
В просторах брошенной земли
Лишь шум дождей, да посвист ветра…
Где люди жили, да ушли
Растет крапива за два метра.
Идешь к деревне — и видны
Лишь провалившиеся крыши.
Средь обезлюдевшей страны
Крапива тянется все выше.
Крапива так мешала мне
Вдоль Енисея — да повсюду! —
Гвоздем царапать на стене:
«Я был, и здесь я буду, буду!..»
У АВАЧИНСКОЙ БУХТЫ
На стыке земли, воды, неба
Были Беринг, Лаперуз, Хабаров,
Слушали ветер, смотрели на скалы.
Здесь и до них волны катились…
* * *
Не скрепит слов журнальная обложка —
Бессвязный лепет свяжет нас сильней,
А к нам летит, и ждать совсем немножко —
Сама любовь из ветра и огней…
* * *
Прекраснейшее из призваний
Смотреть на небо без конца,
И сжиться с прелестью названий,
И узнавать черты лица
Созвездий «Девы» и «Стрельца».
Я не любил людской обычай
Давать названья, имена,
И ждать познанья от различий.
Но беспредельность так страшна,
Когда не названа она.
Мне кажется, я весь заполнен
Земною трепетной листвой —
Как слово за нее замолвлен.
Но в роще нежной и пустой
Я счастлив утренней звездой.
***
Снова в зале стук мячей.
Пролетел сквозь дни и годы
Этот шум моей свободы,
Вечной юности моей.
Браво точность, сила, смелость!
Но сегодня я люблю
Лишь неловкость, неумелость
И беспомощность твою.
Ты ударишь очень плохо,
Разбежишься, прыгнешь зря, —
И восторженного вздоха
Не вмещает грудь моя!
Тренер требует повтора,
Не устанет поправлять.
Эта робость сгинет скоро,
Не вернется больше вспять.
Будешь без огрехов явных,
Всем защитницам на страх,
Биться с равными на равных,
Затерявшись в мастерах.
***
Мне вспоминается песчаный берег речки,
И две змеи, плывущие в воде.
И взрослых непонятнейшие речи,
И ос рои, слетавшихся к еде.
Мы завтракали, помню, перед домом,
Таким огромным, очень незнакомым,
А черный пес нас ночь сторожил.
И паровоз в полуденную пору
Всегда свистел, сердясь, у семафора,
А после к белой станции спешил.
Тогда и мы домой спешили к полдню,
Пропахшие травой и молоком.
Но главное — я море, море помню
За железнодорожным полотном.
Меня к нему без взрослых не пускали,
и одного в воде не оставляли,
Нырять особо запрещали мне.
И помню мне хотелось очень плакать,
О том, что кораблям так мягко плавать,
А мне так жестко бегать по земле.
И я хотел купаться на просторе,
А взрослые внушали, как могли,
Что безмятежном и прекрасном море
Большие погибают корабли.
* *
Сложить бы жизнь из этих дней,
Где ясно все — простор полей,
И очертания церквей,
И лес, и свет души твоей,
Не образующий теней.
НАДПИСИ
* * *
И снова полнится земля молвой ли, слухом.
Услышу строчку, запишу, воспряну духом.
* * *
Хоть на нее рассчитывали мало,
Поэзия надежд не оправдала.
* * *
Официантка в ресторане
Не знает ничего заране.
* * *
Устал я ревновать, и оказалось,
Что больше ничего не оставалось.
* * *
Дни, как семь воробышков, прыгают вокруг.
Что нам мелочь серая, мой бессмертный друг!
* * *
Наверно, дольше всех эпоха наша длилась,
И вот не только кончилась — она уже забылась.
* * *
Экраном удалось обрамить мелодии, слова и дни, —
Унифицирована память, воспоминания одни.
* * *
Созвездья, звезды, ночи пустота.
И надо всем — видение креста.
* * *
Отхлынет алчность этих дней, и прохиндей свое отпляшет…
Купите книгу! — Ставши вашей, она останется моей.
* * *
Чтоб огорчаться не было причин,
Живи один и умирай один.
* * *
Под надуманным предлогом,
Всё-то ходим мы под Богом.
* * *
И оживают черновики —
Годы, записанные от руки…
* * *
Хоть закат, зацепившись за сучья, повис,
День, закончившись — жизнь не повторишь на бис.
* * *
Как за зиму все комнаты промерзли!
Я был там, был, а оказался возле.
***
Из праздника, да в праздник —
Тесна земля для праздных.
***
Единственная награда поэта —
собственное имя.
***
За счет чужой гужуясь в кабаках,
Не утруждал ни ум, ни позвоночник,
Все сбоку прохлаждался, абы как,
И вот весь скарб свой носишь, как мешочник.
Что ж сравнивать, когда все так и есть...
И не пробиться на юга в плацкарте —
Рад в зале ожидания присесть,
Да только ехать надо было в марте.
Съестное ты в тряпицу заверни,
Чтоб в мешковине свеженьким осталось.
Ах, как в дороге долго длятся дни! —
И в юность — из дому, так и домой под старость…
* * *
Мы в тамбуре на тамбурине
Звеним — позваниваем ныне,
В дорожку добрую поем.
И поджидая остановку,
Нам люди сыпят мелочевку,
Порою делятся рублем!
Все строго-настрого в вагонах.
Перебежим, нас не догонят —
Успеть до двери до другой.
Есть и билетик для проформы,
Чтобы впустили нас с платформы
С последней музыкой живой…
***
Колеблющийся мерно
Какой-то странный свет,
И не сказать наверно —
Закат или рассвет.
Свет или тьма пребудет
Зависит — что решит
Тот, кто об этом судит
И на небо глядит.
***
Просветы лиц на сумрачных полянах,
И в ямах догорающий огонь.
Все спины — в струпьях, икры — в рваных ранах,
Следы потрав, охотничьих погонь.
И валит с ног, теперь навек тверезых.
В исподнем сухоскрутки бересты.
Быт обустроен из жердей березы —
То колья, то настилы, то кресты.
Вьюнком бы простегнуть простор равнины,
Но руки их, воздетые горе —
В ночи звезда, как жгутик пуповины,
В рождественском сияет серебре.
ЗАГОВОР ВЕЩЕЙ
Средь серых дней и красных дат
Касаются их руки наши —
И иногда употребят
То пластырь, то флакон гуаши…
Я, как за связанным врагом,
За ними пристально слежу —
Как много их лежит кругом,
Когда я в комнате сижу!
Вблизи они и вдалеке,
И ими делают дела.
И вдруг окажется в руке
Вещь, что бессмысленной была,
Была не нужной и смешной,
И в жизнь беспомощных людей,
Вдруг в час расплаты роковой,
Ворвется заговор вещей!
* * *
Читаю Герцена, а на дворе февраль,
Туман и кажется, что Англии пределы
Открыли предо мной возможность речи смелой —
Свободна мысль моя, не стеснена печаль.
И вот мне кажется, я призван зашуметь,
Разбередить российский сон тяжелый,
И обличительные, гневные глаголы
Через пролив уже готовы полететь.
Но мной не будет пущен ни один —
Я горьким знанием последствий поздних полон.
Мне страшно пробуждающим глаголом
Коснуться темных, страждущих глубин.
***
С рюкзаком и матрацем я Сытинским шел переулком.
Раздобыл я тетрадь, чтобы строчками дни заполнять.
Это время глухое останется в отзвуке гулком —
Озарится моя комнатенка и будет сиять!
Звонким словом в тетрадке останутся сопки Камчатки,
И заполнится век неоглядным течением рек.
Лишь в раздолье — свобода, в Россию иду без оглядки! —
А сейчас добираюсь на первый московский ночлег…
* * *
От наледи чуть продышала
Окно, замерзшее вокзала,
И взором грустным и пустым
Она смотрела, наблюдала
Придавленный морозом дым...
* * *
Антону Васецкому
Вся жизнь моя заполнена с краями.
Ты спрашиваешь — был ли я на БАМе?
Что значит был?
Я только там и был.
КАНОИСТ-ОДИНОЧНИК
По сетке Олимпийских баз
Идет за сбором сбор.
Прибалтика, затем Кавказ,
Работа на измор.
Здесь не бывает чересчур,
Хоть воздух ловишь ртом.
Из Кяярику — в Мингечаур,
И Гали — на потом.
Водохранилищ поперек,
С веслом наперевес,
Он словно сам рождает ток
Турбин Ингури ГЭС.
На суше очень неуклюж,
Сутулится, молчит,
Таскает штангу, входит в душ,
Питается и спит.
А утром снова раньше птиц,
Нелепый рукокрыл,
Касаясь кистью половиц,
Пошел, потом поплыл.
Стартует по шестой воде
Великий чемпион.
В честь той, которой нет нигде,
Обгонит время он.
В реляциях газетный лист,
Стреляет пулемет.
И лишь безумный каноист
Гребет, гребет, гребет…
** *
От бабочек, шмелей и мошкары
Колодезную воду очищая,
Форель жила в колодце.
Лишь лучи
Высокого полуденного солнца
Касались просветленной водной глади,
Среди замшелых отражений сруба,
Всмотревшись сверху, вдруг я замечал
И круговой, и быстрый ход форели...
И где бы я тех пор ни находился —
На севере у семужной реки,
Мчась через остров Медный в вездеходе,
Среди секвой в горах Съерра Невады,
Возле картин Вермеера, Эль-Греко,
Нисколько, никогда, не сомневался:
Усердный виноградарь поливает
Колодезной водой тугие лозы…
Вот я вернулся — белая сирень,
И завязь за калиткой приоткрытой,
И груши распускающийся цвет.
Вовнутрь себя обрушился колодец.
И молодость моя, как та форель,
Описывает вечные круги
Во времени, исчезнувшем…
* * *
Грачи кричат, слетаясь в стаю —
вчера порхали невзначай,
а вот сегодня понимаю:
я слушаю прощальный грай.
Пришла пора и нам проститься,
когда над рощей золотой,
летят, выстраиваясь, птицы
высокой стаей кочевой…
* * *
Однажды в мае, в электричке,
Где свет мелькал на сквозняке,
Я вышел в тамбур, чиркал спички,
И коробок чихал в руке.
На голос слева оглянулся,
Взгляд справа на себе поймал.
Заговорил, перемигнулся,
И телефончик записал.
Уже под осень постирушку
Я начал, вывернул карман,
И тамбурную хохотушку
Вдруг вспомнил, закрывая кран.
Я номер накрутил с ухмылкой,
Разговорил ни без труда.
И к ней отправился с бутылкой,
И задержался навсегда.
***
В руинах языка
Я не нашел пока
Той строчки, что искал,
А поиск был так долог —
Но выщерблен оскал
Библиотечных полок —
Гул гласных от виска
Уходит в облака…
* * *
Подышим осенью, мой друг,
Покурим у времянки.
Ни здесь ли превратился звук
В «Прощание славянки»?
А космы рыжие берёз
Редеют в сизой дымке.
Хоть выложились мы всерьёз,
Остались недоимки.
Мы заняли не мелочась,
А ни за веру пали.
И жёны не прощали нас
И, не простясь, бросали.
Увязли мы в сырой земле.
А марш звучит далёко —
На уходящем корабле
В порту Владивостока.