Евгения Симонова: «Сталина я всегда ненавидела, но Ленина искренне любила»

«Я, когда была молодой, много лет назад, я сначала очень любила Ленина. Сталина я всегда ненавидела, но Ленина я искренне любила.

Я помню, что у нас девочки в классе, которые были продвинутые, чего-то говорили про Ленина, и я так обижалась!

Я Ленина защищала. «И Ленин, как рентген, просвечивает нас», как было у Вознесенского...

…А позже я стала читать уже всякую запрещённую литературу.

А меня очень любил ВЛКСМ. Я была комсомолкой, естественно. В партию я не вступила, всё-таки тут мне хватило мозгов. Дура-дурой, но мозгов хватило.

А в комсомол я вступила осознанно, я хотела быть комсомолкой, всё. Я же в 19 лет снялась в «Афоне», рано, и меня полюбил президиум комсомола.

И я с ними со всеми дружила. Я выступала на каких-то слётах. Я пела под гитару. Никаких комсомольских песен я не пела, я пела какие-то хорошие песни.

И я много ездила по фестивалям за границу. Была в Австралии, попала в эмигрантскую семью, там мне надарили книг, причём - запрещённой литературы. Там был «Мастер и Маргарита», там была Цветаева, Гумилёв, Мандельштам, это ж всё запрещено было. Там был Гроссман, Солженицын, конечно.

У нас там был замечательный человек, президент ташкентского фестиваля, депутат, у него был неприкосновенный паспорт. Он очень хорошо ко мне относился. Я пришла к нему в номер, и говорю: «Абдуллахат Абдуллаевич, вот здесь литература, она запрещённая, но мне очень она нужна, можете её в чемодан себе положить? Если вы скажете, что вы не можете, то я её оставлю в гостинице, потому что у меня её тут же отберут, мне всё перекроют, и всё».

Он говорит: «А что здесь такое?» Ну, вот это, говорю, поэт замечательный, но просто его расстреляли, а этот поэт – его в лагере сталинском сгноили, а Цветаева повесилась, потому что её отовсюду изгнали и мужа её тоже расстреляли, за то, что он вернулся… Тут всё хорошие люди, говорю. Он говорит: «Да? Ну, давай!».

И он положил в чемодан эти книжки, шёлковыми пижамами заполировал, чемодан закрыл, всё. Потом мы приехали в Москву и в машине он мне всё отдал.

Это уже было в 1978-1979 году. Власть была, в сравнении, такая, неагрессивная какая-то…

Ну, что могли сделать? Не расстреляли бы, ну, взяли бы, перекрыли бы мне границу. Я бы больше не выезжала.

Сидели люди, конечно, но их было очень не много. Высылали же, было такое страаашное наказание. Хотя, конечно, вот для Галича это была такая незаживающая рана.

Я на слётах комсомольских пела песни Галича, не называя его, поскольку Галич был запрещён.

Я говорила, что это песни неизвестного военного автора, погибшего на Великой Отечественной войне. И пела: «Когда я вернусь…»

Пела я, пела, до определённого момента, потом на меня кто-то стукнул, на меня телегу написали. И какое-то время меня не выпускали, по-моему, год или два.

И вот с Ленина пелена для меня как-то вот тогда и спала.

Потом я из Франции привозила «Русскую мысль», мы в театре передавали это, читали всё это… И потом, в какой-то момент, один мой знакомый сказал мне: «Жень, мы вот завтра собираемся, очень хорошие люди, приходи. Посидим, немножко поговорим». И я сказала, я подумаю. И я пришла домой, посидела, посидела, подумала, подумала, и поняла, что я – нет, дальше этого я не пойду.

У меня есть круг людей, которым я стараюсь помогать. Круг поуже, и круг пошире. И я делаю для них то, что я могу. И я знаю, что некоторых я реально поддерживаю. Знаю, что их жизнь без моей поддержки, всяческой, экономической, в том числе, была бы очень, очень трудной. То есть она и так трудная, но она была бы ещё труднее. И я поняла, что я себя ограничиваю вот этим кругом – и вот это я могу. А вот чего-то я не могу, глобально.

Я могу очень сильно расстраиваться от чего-то, но изменить этого я не могу.

И тогда я стараюсь, вот сейчас, как «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах»… И я иногда чувствую себя этим… И я, в общем, стараюсь не читать новости сейчас, года два-три».

Целиком выпуск с участием Евгении Симоновой можно посмотреть здесь.