ХХII съезд КПСС: новое наступление Хрущева на сталинизм пошло с помощью писателей

Сергей Баймухаметов

60 лет назад, 17 октября 1961 года, открылся XXII съезд КПСС. После него Хрущев призвал на помощь литературу.

Одним XXII съезд памятен как утопическое обещание построить к 1980 году коммунизм, точнее, материально-техническую базу коммунизма Но ведь запомнилось про коммунизм вообще: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Другим – как третья попытка осуждения сталинских репрессий, окончательного развенчания, уничтожения сталинизма.

А еще он памятен тем, что именно после XXII съезда началось бурное, но кратковременное вторжение литературы во внутреннюю политику. Точнее, использование литературы во внутренней политике - с высочайшего покровительства Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева. Как последнее средство в борьбе против сталинистской партийно-государственной номенклатуры, как последнее средство в борьбе за решительный поворот в общенародном, массовом сознании.

Да, ХХ съезд в 1956 году был потрясением сталинских основ. Но его материалы читались на собраниях партактивов. То есть это были действия власти. Народ тут ни при чем.

Что такое власть вообще, тем более - для советских людей тех лет? Это тайна и авторитет. Авторитет вырастает из тайны. Решения рождаются где-то там, в недоступных сферах. Появление доклад Хрущева о культе личности – тайна. В тайну посвящены только начальники. Как и положено.

А еще надо учесть, что после революционного XX съезда (1956 год) был XXI-й, в 1959-м, на котором сам же Хрущев в какой-то степени отступился от решений XX съезда: «Осуществляя политику индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, наш народ под руководством партии и ее Центрального Комитета, во главе которого долгие годы стоял И. В. Сталин, совершил глубочайшие преобразования».

Учтем то, что на современном языке определяется как видеоряд (говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать): по-прежнему на всех главных улицах висели таблички «улица Сталина», города назывались Сталинград, Сталинабад, Сталино, на всех площадях – памятники Сталину.

На XXII съезде началось новое наступление на сталинизм. В речах с кремлевской трибуны впервые прозвучали и появились в прессе слова о «чудовищных преступлениях» сталинизма, было принято постановление о сносе памятников Сталину, о переименовании улиц, площадей, колхозов, заводов, городов. И, наконец, после окончания съезда, в ночь на 1 ноября, мумию Сталина вынесли из Мавзолея и перезахоронили у Кремлевской стены.

Тем не менее, отношение, мнение народа во многом оставалось тем же: это действия власти, решили убрать Сталина – значит так надо, не нашего ума дело и не нашими языками трепать его имя. Хрущев и его сторонник в партии и государстве понимали это. И здесь им на помощь пришла литература, пришли писатели. Прежде всего – речь о стихотворении Евгения Евтушенко «Наследники Сталина» и повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

Евгений Евтушенко в интервью «Новым Известиям» (2005 год) рассказывал, как сразу после выноса Сталина из Мавзолея написал стихотворение «Наследники Сталина», как бесполезно ходил с ним по редакциям. И как главный редактор «Литературной газеты» Валерий Косолапов дал ему телефон помощника Хрущева - Владимира Лебедева.

«Я дал прочитать ему «Наследников Сталина»... Он пообещал, что покажет Хрущеву в подходящий момент… Хрущев приехал в какой-то абхазский колхоз, и председатель стал рассказывать ему о зверствах чекистов – как они арестовывали людей, как пытали, убивали… И в какой-то момент Хрущев не выдержал, слезы покатились из его глаз, и он по своей всегдашней привычке стукнул кулаком по столу: «Мы недоразоблачили Сталина!» Тут Лебедев и достал из кармана мое стихотворение. «Немедленно в Москву! Военным самолетом! Напечатать в «Правде»!» – приказал Хрущев. После того, как стихи были опубликованы, группа крупных партийных чиновников из ЦК, не зная, что это было прямое указание Хрущева, написала ему письмо с требованием отставки главного редактора «Правды» Сатюкова. Когда Хрущев вернулся из отпуска, он на первом же заседании произнес громовую речь: «Это что же получается?

Значит, и я антисоветчик?! Мы перед нашим народом виноваты – скольких людей невинных мы погубили во время коллективизации, перед войной… Так какого черта мы цензуруем свой народ? Цензура устарела! Товарищ Ильичев, немедленно подготовьте постановление, что в связи с выросшей сознательностью народа партия и правительство считают институт цензуры анахронизмом».

Стихотворение Евтушенко «Наследники Сталина» было напечатано 21 октября 1962 года в газете «Правда» многомиллионным тиражом. Оно буквально взорвало веками и десятилетиями сложившийся уклад отношений. «Правда» с ее многомиллионными тиражами, с ее подавляющим авторитетом директивного органа высшей власти – это намеренное, осознанное включение всего населения СССР в осуждение сталинизма. Власть сама вовлекала народ в политику. И сделала это талантом Евтушенко, стихотворными строками Евтушенко.

Он что-то задумал. Он лишь отдохнуть прикорнул.

И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:

удвоить, утроить у этой плиты караул,

чтоб Сталин не встал и со Сталиным – прошлое...

Куда еще тянется провод из гроба того?

Нет, Сталин не умер. Считает он смерть поправимостью.

Мы вынесли из Мавзолея его,

но как из наследников Сталина Сталина вынести?

И сразу же, в ноябрьском номере журнала «Новый мир», вышла повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». И опять – благодаря посредничеству Лебедева, помощника Хрущева.

Через два месяца «Один день Ивана Денисовича» напечатала «Роман-газета» – в первом, январском номере 1963 года.

В том же году издательство «Советский писатель» выпустило книгу.

Тираж «Нового мира» - 121 900 экземпляров. «Роман-газеты» – 700 000. Книги – 100 000.

Явление «Одного дня Ивана Денисовича» нельзя было сравнить ни с чем. О повести даже не спорили. Просто потрясенно читали. Знаю, свидетель тому: старые лагерники перечитывали не по одному разу. Хотя их, казалось бы, ничем уже не удивишь. Другие же если не сами прошли лагеря, то знали о них от своих друзей, родных и близких. И потому не могли поверить, что об этом сказано в советской литературе, громко, на всю страну, да еще написано так, что западает в память и в душу навсегда.

Через год после появления повести в «Новом мире» и через три года после XXII съезда, в октябре 1964-го, заговорщики в партийных верхах свергли Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС. Закончилась краткая, ослепительно яркая эпоха, названная «хрущевской оттепелью».

И началось, как определил в дневниках 1969 года писатель Юрий Нагибин, «возвращение этакого стыдливого сталинизма».

Казалось, то были незабываемые события. Для общества в целом и для литературы в частности. Но уже тогда, в конце 60-х и тем более в 70-е годы, стало заметно, как только что минувшее быстро покрывается серой пеленой забвения. Взрослые еще помнили, вспоминали, а для молодежи то время как будто враз стало далеким, малоизвестным, а то и малоинтересным прошлым.

До сих пор остались вопросы. На мой взгляд, трудно постижимые для сознания. И общие, и частные.

Например, в 1976 году на первый курс Литературного института имени Горького поступило 46 молодых людей из разных краев и областей СССР. Со школьной скамьи среди них было несколько человек – в основном народ более или менее бывалый. Но никто из них не читал «Один день Ивана Денисовича». А ведь повесть еще два года назад была доступна в библиотеках. Да, ее стали потихоньку, негласно изымать с 1971 года – после того, как Солженицын стал Нобелевским лауреатом, а в СССР его объявили «литературным власовцем». Но официальное, тотальное изъятие произошло лишь в 1974 году – по приказу Главного управления по охране государственных тайн в печати.

Значит, совсем недавно, еще два года назад, каждый мог найти, прочитать. Хотя бы потому, что запретный плод сладок. Ведь имя Солженицына было на слуху, его травили во всех газетах. Учтем также, что первокурсники Литинститута - начинающие писатели. Они ведь в своих городах общались со старшими товарищами из местных редакций, местных литературных объединений. Не могли не слышать, не знать. И никто из них – не читал.

Непонятно. Что-то есть в нашем сознании и подсознании? Какой-то микрочип, заставляющий в той или иной степени покоряться идеологическим и политическим установкам власти?