Наталья Аришина: "...И на челе безоблачном носить достоинства бесспорный отпечаток"

Сергей Алиханов

Наталья Аришина родилась в Баку. Окончила Литературного институт имени М. Горького.

Вышли стихотворные сборники: «Терновник», «Зимняя дорога», «Поблажка», «Сговор слов», «Двойная черта». «Сто стихотворений», «Форель для милого», «Общая тетрадь».

Творчество отмечено Международной литературной премией имени Сергея Михалкова.

Член Союза писателей Москвы.

Просодия Натальи Аришиной насыщает поэтическую речь, и контексты невероятной силой, и оказывает необыкновенное эмоциональное воздействие на читателей. Каждое стихотворение мотивировано внешними событиями и воздействиями, свободным выбором, а главное вдохновенным созиданием непосредственно в момент написания. Значащие «царскосельские сияющие паузы» несут не меньшие смыслы, чем сами слова, и даже щемящие душу утраты в живительном гуле строф оставляют, и порой возрождают надежду:

Батумский серпантин и все его спирали

в стихе воспроизвесть сумеем мы едва ли,

бушующий оранж в его цветенье майском

и протяженный пляж в его сиянье райском…

Новейший перевод, во сне опасно множась,

легко передает цветистость тех художеств,

тех правил, тех преград, запруд в зеленой тине,

петард, что взорвались по внутренней причине.

Весь шум из ничего. Наш цех закрыло время,

и жареный петух долбит другое темя…

Смысловая выверенность, синтаксическая упорядоченность, гармоничность и соразмерность, сглаживают и ассоциативные скачки, и географические перемещения, и перелеты. Область лирических взаимодействий — перцептуальное пространство поэтессы — не делится на свое и чужое. Противоположность, полюсность вызывает только экстремальные чувствования. Шепот всегда слышнее крика.

Интуитивно развиваемый, и мастерски доработанный текст — без видимых и ощущаемых следов работы! — раскрывает сущностные свойства и человеческого бытия, и мироздания.

Масштаб свободы Натальи Аришиной— беспредельность.

Однако, душа никуда и никогда не торопится — поэтесса не опережает ни зарождения, ни естественного развития собственных строк. Многозначность образов и сложная метафоричность парадоксальным образом всегда способствуют цельности, ясности и высокому совершенству:

По сухим большакам приазовским

мимо хат и соломенных скирд

неужели к поминкам отцовским

этот пыльный автобус спешит?

В доме ждут. Починили ступени.

Незнакомые люди галдят.

Невесомые слабые тени

окликают, но мимо сквозят.

От тамбовской крестьянки Арины

да от вольницы южных степей

что мне дадено? Только кручина,

только слово, рожденное в ней...

На несколько моих вопросов Наталья Аришина благосклонно отозвалась одним — совершенно замечательным ответом:

«Внимательно прочла, Сергей, Ваши вопросы. Что Вам сказать? К интервью я не склонна.

Особой зависимости от Сети не ощущаю. Включилась в этот поток пару лет назад, поскольку друзей разнесло по всему свету, а потом и другие обстоятельства, включая ковид, подоспели. И одной электронной почты стало мало.

Вы заговорили об А.П. Межирове. Многие его советы были бесценны. Просты и при этом неисполнимы. Прелесть их именно в этом. У А.П. был великий дар наставничества. В себе я ни единой педагогической нотки не ощущаю.

Про сегодняшнюю высококонкурентную среду ничего не знаю, как и про вчерашнюю: меня там не стояло. Всегда считала и считаю, что дело поэта — писать стихи, все остальное к этому делу относится мало. Все мои возможные ответы — в моих стихах.

Вы про ностальгию спрашиваете? Хорошо когда-то сказал Владимир Набоков (цитирую по памяти): «Вся моя ностальгия — это ностальгия по утраченному детству». И другое признание Вам тоже, думаю, знакомо: «Тоска по дому, по семье, по молодому по себе». Видите, на все вопросы – ответы в стихах. У Владимира Соколова ответ самый категорический: «Только стих. Доказательств больше нет никаких».

Еще раз спасибо, что окликнули. Пришлось в себе покопаться. Уж что имеем…».

Наталья Аришина проникновенно прочла стихотворение в Малом зале ЦДЛ — видео: https://youtu.be/nvG5zSyZNGE

Корифеи русской поэзии высоко отзывались о её творчестве — Александр Межиров: «…стих Натальи Аришиной изначально совершенен... поэтесса исключительно требовательна к себе... справедливо избрала путь несуетного накопления... На всех страницах щедрая радость перед мощью природы. Русло речи натуральное. Язык правдив. Поэтесса наделена чувством перспективы, меры и такта. Она умеет отличить главное от второстепенного. Наталья Аришина творит мир, в котором не просит пощады, удобств, готовых тропинок, равнины... ее душа стремится заговорить чужие да и свою невзгоды, утверждает жизнь…».

Евгений Евтушенко: «Двупоэтье — семейная редкость (муж Натальи Аршиной поэт Илья Фаликов — наш автор). Наталье Аришиной, не свойствен космизм ее мужа и его неожиданные прыжки в разные эпохи и культуры иногда внутри одного четверостишия, а то и в одной строке. Аришина свободно себя чувствует внутри разных времен России и, что очень важно, — кем угодно. В отличие от шестидесятников они оба чураются прямолинейности, публицистичности, зато у Фаликова, а особенно у Аришиной, есть невероятно трогательная семейная интонация, одомашнивающая даже глобальные проблемы добра и зла...».

Даниил Чкония — поэт, эссеист, литературовед поделился: «Возвращая людей, верней — память о них, Аришина не гонится за громкими именами, дабы каким-то образом и самой укрупниться за чужой счет.

Лирическая природа Аришиной продиктовала ей свой путь... Новые времена — отнюдь не повод для беспардонного беспамятства. Проще быть забытой, нежели забыть. …это прежде всего работа творческой памяти. В основе памяти лежит верность форме в бесформенном мире… она берется соединить невольно созданную строфику — в сюжет. Современная поэзия успела подрастерять сюжет. Сюжетостроение Аришиной выглядит естественно.

Море, горы, восточный ветер, терновник и кипарис, яшма и самшит, гранит и песчаник — фактура ее стихов не выдумана, а прожита. Смолоду живя в Москве, она стала писать о Москве так, как будто родилась именно здесь, на Арбате, в «кривом колене переулка»...

...Накопленный десятилетиями опыт превратил Аришину в настоящего мастера. Стих её крепок, упруг, разнообразен – ритмически и интонационно. Метафоры её внешне могут показаться простыми, но они основательно поддерживают её поэтическую манеру, характер и жест...».

Эмиль Сокольский — поэт и критик, заключает: «Наталья Аришина пишет традиционно… она поэт гармонического склада. У стихов Аришиной есть свойство пробуждать в душе нечто, чему сначала не находишь названия. Радость? Грусть? Тревога? Смутное ощущение чего-то, испытанного когда-то? Да, все слова, все выражения понятны — но они идут в таком порядке, что дают знакомым явлениям какое-то иное звучание. Чувства-то узнаваемы — но они выражены в таких оттенках, что узнаваемы с удивлением: «да, было что-то со мной такое… только я не прочувствовал их глубину, такую их высоту и чистоту, не знал такого душевного — и даже физического просветления».

Пожелаем испытать прекрасные чувства и нашим читателям:

МУЗА

Ты достаешь стихи из рукава?

Верни назад, я начисто оглохла.

Не выполота сорная трава,

слежу, чтобы белье не пересохло.

Томись, жаркое. Суп, не убегай.

Разинешь рот на свежий каравай —

лети в сельпо, успеешь до обеда.

Все прочее уже в порядке бреда.

Ты мне орешь: — Ату тебя, ату! —

в притворную поверя глухоту.

Я не сержусь. Возьми шматок арбуза.

А твой неукоснительный диктат

и этот ученический диктант,

где вечно в профиль твой суровый Дант,

который мне не дед, не брат, не сват... —

уволь меня, возвышенная Муза!

Последняя стирка

Из прошлого летит к тебе снежок.

Там холодно. Там редко топят печи.

Девичья шубка не ласкает плечи.

Нещадно жмёт невесткин сапожок.

Предчувствуя, что близится побег,

мать промолчит и раздраженье спрячет.

Вдогонку по себе невестка плачет.

Тугим узлом завязан бабий век.

Неужто жить при мужниной родне,

варить обед без должного пригляда?

— Как ты живёшь, сама себе не рада?

— А ты?

— Давай не будем обо мне.

А век спустя: — За всё меня простите.

Я так легко отделалась тогда!

Плескалась в оцинкованном корыте

последней стирки мутная вода.

Осадок

Глубок осадок тишины в разрушенном дому.

Он синим пламенем горел, не спать, не жить ему.

А запоздалые жильцы несут последний скарб,

и экскаватор на парах — как королевский краб,

и, две платформы накидав обломков кирпича,

фигуры движутся в пыли, по-тюркски лопоча.

Глубок осадок тишины в подвальном этаже.

Железом лязгала она, порушенным уже.

Она, условно говоря, уже давно не тишь.

И ты, глотая боль и пыль, в беспамятстве стоишь.

Сигареты

Земледелие. Стройка. Ухабы.

Темен взор обмирающей бабы,

налопатившей кучу песка.

Тощим стадом бредут облака.

— Эй, подруга, ссуди сигареткой! —

К ней свернуть аварийною веткой,

на которой застрял порожняк,

мне накладно, обутой не так.

Я пойду, к сожалению, прямо.

Переезд. Товарняк. Пилорама.

Не услышит, но я говорю:

— Извините, давно не курю.

Как всегда, убываю куда-то.

Однозначно просрочена дата,

что влияет на выбор пути.

Знай, водитель, баранку крути.

Земледелие: луг, огороды.

Перелески. Случайные броды.

Хлипкий мост и болотце с пятак.

Я, конечно, одета не так.

Откровенно дрожу, не тушуюсь.

Я когда-нибудь переобуюсь

и пальтишко на рыбьем меху

непременно сменю на доху.

Я — не ваша забота, водитель.

Вы крутите баранку, крутите.

Не хотелось бы ухнуть в кювет.

Правда. Нет у меня сигарет.

* * *

Соляркой натоплены печи.

Курьерский несется в Москву.

Открытыми гласными речи,

глаза закрывая, живу,

не вижу ни неба ночного,

ни снежной притихшей земли.

Полозья вдоль русла речного

двойную черту провели.

Обида

В стакане невозможное топя,

решаешь, что продержишься в сторонке.

Латаешь дружбу старую, кипя

обидой, достающей до печенки.

Брезгливо укрываясь от дождя

московского, пока не прояснится,

не станешь дверью хлопать, уходя:

едва притихла нервная столица.

Лишь тебе

Это вновь повторила расцветку

моего головного платка

углокрыльница, спутница ветра

и подруга любого цветка?

Это я как ни в чем не бывало

просыпаюсь — и в пятом часу

вместе с горлицей, без интервала

предрассветную вахту несу.

* * *

Не копана картошка,

линяют облака,

слюнявит лапу кошка,

слегка рябит река,

и километров десять

до ближних бакалей.

Весь календарный месяц —

гудеж, полет шмелей.

Вставляем в разговоре:

«Пора, мой друг, пора…»

Нещадно мучат хвори,

а это не игра.

Уступкой однобокой

отделаться не смей.

Витает над осокой

слепой бумажный змей.

* * *

Похолодало. Пасмурно. Зюйд-вест.

Смотри в стекло, пока не надоест.

На шпингалетах форточки и створки.

Чужой портрет дрожит на переборке.

Известий нет, хороших и плохих.

Все интересы нижутся на них.

Надежды есть, и чересчур знакома

тревога — доберешься ли до дома.

* * *

В окне виноградная плеть шевелила усами

и слабо виднелся двузвездный медведицын хвост.

Она просыпалась, шепча: «Неужели за нами…» —

ответствуя, небо ей бросило пригоршню звезд.

Уже не включатся в подкорку иные напасти,

пока не забыто ночное шуршание зла.

Уйми эти страсти. Отведай последние сласти.

Припомни бесцельно, какою красоткой была.

* * *

Велика вероятность метели

на исходе этой недели,

велика вероятность того,

что усмешкой двусмысленной праздник

обернется и свечка погаснет

на столе ни с того ни с сего.

Сквозняки без спроса гуляют,

тот, кто ежится, дверь затворяет,

запирает щеколдой окно.

А у нас тут — вольная воля,

словно в замети чистого поля,

словно третьего не дано.

На исходе этой недели

велика вероятность метели,

велика вероятность того,

что оскалом немыслимым праздник

обернется и свечка погаснет,

даже если поверим в него.

Кто стучится? — Никто не стучится.

Одинокая старость случится? —

Мы ее поджидали давно,

как ползущую к цели улитку.

Отвори потихоньку калитку,

отвори слуховое окно.

* * *

Вывелись имперские замашки.

На откосе выцвел алый мак.

У меня повадки замарашки.

Что не так?

Ты не баловала нас, погода.

Шквал, тревога, близкий лай собак.

К морю добирались мы полгода.

Что не так?

Чей ты, берег с белыми костями,

голый мыс, полуслепой маяк?

Ты молчишь, но мы узнаем сами,

что и как.

ПОБЕДА

Родители молоды были,

оделись, на праздник ушли.

Без спросу мы печь затопили

и в пламя глядели, и плыли

в потемки, в далекой дали.

Потемки сквозят надо мною.

Они между мной и сестрою.

Мы в разных живем городах.

Не пуганы мачехой злою,

но сыты по горло золою

в чужих изразцовых печах.

Я дух вспоминаю угарный,

а был еще берег янтарный

и сосны на фоне руин.

Легко наполнялось лукошко.

Нам снилась янтарная крошка,

отцу – неродившийся сын.

Ура! Он его горделиво

поднимет над гладью залива,

фуражку скосив на висок.

Работает новая лейка.

Исправлена узкоколейка.

Свободен от службы часок.

Над готикой, ставшей руиной,

и над черепицей старинной

парит неурочный дымок.

Вишневые тлеют поленья,

исчезло полбанки варенья,

а поезд спешит на восток.

Чернела на ветке ворона.

Мы слышали гул эшелона

прибоя и ветра в трубе.

Не холодно было и звездно.

Но страх непонятно и грозно

ломился ко мне и к тебе.

Почти не знакомы с бомбежкой,

варенье трофейною ложкой

мы обе, не глядя, мели.

Родители молоды были.

Победу они заслужили.

Оделись, на праздник ушли.

КРУЧИНА

По сухим большакам приазовским

мимо хат и соломенных скирд

неужели к поминкам отцовским

этот пыльный автобус спешит?

В доме ждут. Починили ступени.

Незнакомые люди галдят.

Невесомые слабые тени

окликают, но мимо сквозят.

От тамбовской крестьянки Арины

да от вольницы южных степей

что мне дадено? Только кручина,

только слово, рожденное в ней.

Стих и перевод

Батумский серпантин и все его спирали

в стихе воспроизвесть сумеем мы едва ли,

бушующий оранж в его цветенье майском

и протяженный пляж в его сиянье райском.

Шашлычный стойкий дым и холодок ткемали,

хинкальный пряный пар – рассеялись, пропали.

Новейший перевод, во сне опасно множась,

легко передает цветистость тех художеств,

тех правил, тех преград, запруд в зеленой тине,

петард, что взорвались по внутренней причине.

Весь шум из ничего. Наш цех закрыло время,

и жареный петух долбит другое темя.

Мы живы, мы живем, но мчимся параллельно,

и горный серпантин взвивается бесцельно,

и, ввинчиваясь в сон, как в горлышко бутыли,

освободит вино, чтоб горечь мы запили.

Несносный твид

Второй десяток лет не помнит жизни сладкой

твой твидовый пиджак с оборванной подкладкой.

Зачем в сто первый раз подштопывать устало

то, что давным-давно летально обветшало?

Привычно говорю: – Достала эта ветошь!

Давай-ка с пиджачком расстанемся! – Да нет уж! –

Тебе с твоим дружком не выдержать разлуки.

Опять метать стежки, опять иголку в руки.

Вновь локоть подлатать и обметать петлицу.

И нехотя вернуть несносную вещицу…

Припрятана игла в рабочую шкатулку.

Никто не отменял вечернюю прогулку.

ПАРК МОНСО

В парке Монсо распускаются розы

дружеских тостов, тургеневской прозы.

Слышен отчетливо из-за портьер

громкоголосый хозяин, Флобер.

К сроку зажарят руанскую утку,

масло собьют и удачную шутку

и, позолоченной ложкой беря,

пробуют варево из имбиря.

Устриц Золя и варенья Гонкура

может и требует чья-то натура

и собирает друзей на обед,

но достоверных сведений нет.

Выбыл Флобер, и Тургенев скончался.

Зря на титана Доде ополчался,

сразу Тургенева не раскусил,

долго на сердце обиду носил.

***

Еще не выжжена полынь, еще вовсю пылают маки,

морская синь, и неба синь, и две блохастые собаки,

старик с разорванной губой, его тельняшка и наколка.

На редкой глине голубой не процветает быт поселка.

Ель затеняет сельсовет, как старое бельмо — ресницы.

И флага нет, и власти нет, поют щеглы, звенят синицы.

Баркас ржавеет на мели. Кому спускать его на воду,

коль в этом уголке земли не прибавляется народу?

ПАРКА

Под вечер сидела в качалке, платок распуская,

но свет не включала и раны присыпала солью.

Тянула за нитку — не медлил платок, убывая,

когда-то пуховый, но вытертый, траченный молью.

Уже на носу холода и нытье поясницы.

Пускай бы узлом подпирал бесполезное лоно.

Мотала, шептала, слезу убирала с ресницы,

моток натянула на гипсовый бюст Аполлона.

И пыльные гипсы, и тусклую зелень патины

укутает тьма. Бормочи с интонацией новой:

укроп порыжелый, белесый зазор паутины,

бугристая штопка суглинка над норкой кротовой.

Задернула шторы. Как лошадь, носящая шоры,

ноздрёй поведи: ну, почем там осенняя воля?

Летит паутина, свои разрушая узоры,

стерня золотится на лоне пшеничного поля.

В сухарнице долго черствеют воскресные булки,

забытая книга раскрыта на первой странице.

На ивовом дне запыленной рабочей шкатулки

бесцельно мерцают стальные вязальные спицы.

* * *

И ящерки в песках, и голуби на крыше,

и в сумерках — зигзаг крыла летучей мыши

в который раз мелькнет, и в мысленный эскиз

внесешь мельчайший штрих — и прочно он повис

на призрачной стене, на гвоздике чердачном,

в забытом уголке, заброшенном и мрачном.

Проветри свой чердак, ополосни карниз.

Не выйдет — налижись до положенья риз —

все лучше сумрачных мельканий и кружений,

волнений не с руки и полуночных бдений.

Все лучше, проще, злей.

Еще, еще налей.

Абрау плюс Дюрсо

по этой трассе, близко.

И вот уже в кювет

съезжает колесо.

И общий всем привет

из зоны риска.

Томилино

У шлагбаума гипсовый Пушкин сидит.

Бакенбарды ему побелили.

Ходит стрелочник, стая воронья галдит.

До утра поезда отменили.

Это Пушкин в России всегда виноват,

вот сидит тут по давней привычке

и доволен, поди, что всю ночь не гремят

столь любезные нам электрички.

Не ищи виноватых. Терпеть не могу

объяснений, но будет простое:

это стрелочник, стрелочник гонит пургу,

тополиное семя пустое.

* * *

Что еще придумает природа?

Ветер с ног сбивает пешехода,

с крыш гремит литаврами.

Не хнычь,

жди себе на голову кирпич,

не моги роптать, не слышен ропот,

сапожищ и тех не слышен топот,

карк ворон не слышен, вдовий плач,

рев сирен, стихи, проклятья, стоны.

Носятся воздушные драконы,

все взбесилось, все пустилось вскачь.

Уясни, что тщетно ждать ответа,

сколько до конца осталось света,

и надежду брось на дно реки.

Ни одна не сбудется примета.

Дождь и снег летят в начале лета —

вместе, врозь и наперегонки.

Новоселье

Дагеррокопии в углу,

поблекшие родные лица.

И без подушек на полу,

не правда ли, неплохо спится?

Мы объявились впопыхах

и бытом занялись ретиво.

Наследственный тяжелый прах

не станем отрясать брезгливо.

Смотри, на блюде расписном,

как галантир, застыло время.

Мы на хранение возьмем

былой уклад, чужое бремя.

Но мы не будем жить в гостях.

Прости мне женское упорство

и быт на собственных костях

не принимай за чудотворство.

У этих стен тяжелый бред,

кровавый пот, ночные страхи.

Не унывай, расстелен плед

и свежевымыты рубахи.

* * *

В сумерках окончила стихия

буйство многих сил.

Сквозь прогнозы редкостно плохие

вечер проскочил.

Осторожно засвечу фонарик

вместо костерка.

Снимется разбуженный комарик

с влажного песка.

Где же ты, Небесная Ткачиха?

На небе побудь.

Для тебя одной светло и тихо

льется Млечный Путь.

* * *

Ряску с парчою сравнить не умею.

Пруд обмелевший обходит и гусь.

Под колоколенкой не онемею,

но и молитву шепнуть не решусь.

Церковь безгласна на ветхом подклете.

Прочь убегает дорога, пыля.

Можно увидеть и в розовом свете

эти руины, холмы и поля.

ЧАСЫ СТОЯТ

С трудом откроем дверь – нас не было полгода.

Никто не ждал, поверь – полнейшая свобода.

Часы стоят. И пыль осела как попало.

А на тахте не ты ль оставил одеяло?

Оно хранит следы уже остывшей спешки.

В графине нет воды, а в зеркале – усмешки.

Не перейти порог без скрежета и скрипа.

Вались без рук без ног, устав от недосыпа.

Окраинный маршрут давно освоен нами.

Плевать, что пахнет здесь иными временами.

МИРАЖИ

И.Ф.

Обманутой в такие времена

не стыдно быть. Прощу любой скотине.

Не причитать же: в чем моя вина?..

Плюнь, разотри. Сокроемся в пустыне?

Ее увековечим. Золотой

бархан восточный станет нашим домом

единственным. Пока еще пустой,

молчит и ждет в пространстве незнакомом.

Так хороши весною миражи,

и звезды укрупняются во мраке,

и, господи, особо закажи;

на всю округу — маки, маки, маки.

Не совестно, что я безумно жить

хочу бесценный дней моих остаток?

Не уповать, не спорить, не сорить

и на челе безоблачном носить

достоинства бесспорный отпечаток.

ОБЩИЙ ЯЗЫК

Вот и открылось в Европу окно.

Ставенка щелкнула птичкой.

Завтра в немом побываю кино,

едучи в Кёльн электричкой.

Еду и еду. Вприпрыжку за мной

сизая тучка несется.

Чтоб в Дюссельдорф достучаться немой –

несколько марок найдется.

Знает любой, кто сидеть попривык

в милом московском болоте, –

трудно находится общий язык

с многозначительным Гёте.

СГОВОР СЛОВ

Грязно-белым остался декабрь, но плеснул на бумагу

свежей грифельной крошки щепоть и незимнюю влагу.

Переделкино – в карандаше, долго грифель крошился.

Здешний пес по прямой колее мне навстречу тащился.

Глажу бедного пса и кормлю курьей ножкой бульонной,

и мотает над нами сосна головой непреклонной.

Сговор слов состоится опять по досужей привычке,

но потянет подальше слинять на любой электричке.

В стороне от насиженных мест только крестики птичьи

на внезапной пороше окрест в небывалом наличьи.

НЕМЫСЛИМЫЙ ПРОСТОР

Не так жестока власть мирская.

В косынке до бровей

себя на волю выпускаю

из всех монастырей.

На Троицу лило нещадно,

и через весь сыр-бор

я к морю шла, впиваясь жадно

в немыслимый простор.

Никто не звал меня обратно

и лба не осенял.

Я понимала непревратно

язык прибрежных скал.

И за березовым кропилом

не так рвалась душа,

как этим тучам сизокрылым

бесцельно вслед спеша.

БЕЛЫЙ ПАРОХОД

Простонародье тянется на юг

и старожилов уплотняет ловко.

Вдали от вилл и дорогих услуг

вовсю идет народная тусовка.

Ты попусту хотела тишины.

До бухт пустынных не доходят ноги.

Там южная окраина страны.

Там турки суетятся на пороге.

В народе жить – не сахар и не мед.

Осточертела эта коммуналка.

А у причала – белый пароход.

Да денег нет. И родственников жалко.

ЕСТЕСТВЕННАЯ УБЫЛЬ

А.К.

За окном норд-ост ревет в куртине,

тот еще солист.

Держится на скрюченной рябине

желтый дряблый лист.

Рвешься на последний жалкий рубль

пятаки спасать?

Дружбу на естественную убыль

нелегко списать.

МАССАНДРОВСКИЙ ПАРК

Белка не пугана. Малая птаха гнездится.

Много примет, что никем этот рай не лелеем –

новое время успело иным отличиться.

Что как сегодня пройдется катком по аллеям?

Долго взбираюсь по временем стертым ступеням.

(Все позади, все давно у меня за плечами).

Скорость моя не уступит ползучим растеньям.

Вот отдышусь я – и лавры меня увенчают.

С давних времен, а точнее не помню (каких-то),

знаю я этот невиданной флоры избыток.

В Нижней Массандре растет нумибийская пихта.

Заросли мирта шуршат, как папирусный свиток.

СПАСАТЕЛЬ

Уплывает на запад туман.

Тихо на берегу.

То ли утица, то ли баклан –

разобрать не могу:

машет крыльями, тонет в волне,

появляется вдруг.

Там спасатель не нужен, как мне,

и спасательный круг.

Объявился крылатый рыбак,

чуя легкий прокорм.

Подарил ему целый косяк

прокатившийся шторм.

Или это приблазнилось лишь,

будто бьется в волнах,

не взрывая рассветную тишь,

неопознанный птах?

Не спеша подгребает прилив

валунам под бока.

Птичий сход непременно криклив,

но не созван пока.

Нет мгновенней такой тишины.

А покоя не жди,

даже если тебя валуны

прижимают к груди.

Тем не менее, вечный покой –

это вечный покой.

И лекарство почти под рукой.

Да. Почти под рукой.

Омюр

Валентине Губановой

Вилла Омюр разгорожена на коммуналки.

Нет в обитателях нонешних прежней закалки.

Но хороша, хороша, хороша на почтовой открытке

вилла Омюр, свой музей собирая по нитке.

Две комнатушки, что Чехов снимал в бельэтаже,

неузнаваемы в новом своем антураже.

Здешних дизайнеров милые глазу уловки —

чайник стоит на погасшей однажды спиртовке,

чайная чашка навеки осталась без пары,

прячутся в старый футляр окуляры.

Трость из кизила на вечной застыла стоянке.

Тускло на полке блестят медицинские склянки.

Кто-то привез рекамье для дареной подушки —

это за «Душечку» (списана с местной простушки).

Будет музей упразднен, а вилла — забыта?

Чеховское пальто — из актерского реквизита.

Послеполуденный отдых

Охватывала фавна дрожь —

но Дафнис обнимался с Хлоей.

О, здешним кущам невтерпеж

укрыть дворец кромешной хвоей,

и вовсе не веселый плющ

владельцам новым пригодится,

и в сталинский кровавый плюш

придется залам обрядиться.

От спички вспыхивает мрак,

но грот забили нечистоты.

Ты здесь не отдохнешь, чужак,

после полудня от работы.

Настырную осу прибей

и отшвырни пустую флягу.

Пьет из фонтана воробей

дождем оставленную влагу.

Блошиный рынок

Не подлежат возврату блохи —

их меньше, чем котят в корзинке.

По существу дела неплохи

на ялтинском блошином рынке.

Подстилки с серебром убогим

сменил гламурный страз и пластик.

Старье уже не носят ноги

на этот всенародный праздник.

По-прежнему алкашка в теме

и два заезжих маргинала.

А ценности прибрало время —

до срока где-то заховало.

Фортуна

Ходили морем до Батума,

дельфиньим стадом любовались.

Грустить, что подвела фортуна,

в заштатном городе остались.

Остались в ящике комода —

кому же их извлечь оттуда —

стихи неназванного года,

его нежнейшая причуда.

Луна над палубой бродила,

намеренно ныряла в тучки.

А он растрачивал чернила

от паркеровской авторучки.

Предвидя радости иные,

она ждала его подсказки

и надевала кружевные,

чуть тесноватые подвязки.

Прости

Для пекла еще рановато,

и нежит морская вода.

Пускай неизбежна расплата,

давай доживем до суда.

Мы много чего миновали,

прости, что живу не в аду

и красное мясо кефали

швыряю на сковороду.

Бизнесмен

Скачет белка в кипарисе,

шмель летает над кустом.

Неудавшейся актрисе

бизнесмен построил дом.

В море камешки бросая,

платьем улицу метя,

ходит попросту, босая.

Отрешенно ждет дитя.

Понаедет к ней орава,

разведет ненужный треп.

На соседнем взгорье, справа, —

новый храм и строгий поп.

Бизнесмен бывает редко,

не ревнует и не бьет.

Пожурит, пошутит едко,

сигареты отберет.

Он, когда его не ждали,

прилетит издалека

с ней играть на одеяле

в подкидного дурака.

Обратный мотив

Иоанн Златоуст собирает к заутрене,

выбирается батюшка из иномарки.

Я смотрю из окна, не готовая внутренне

воспарить к небесам из обычной запарки.

Эта жизнь на холме, ненавязчиво летняя,

дотянула нежданно до яблок и Спаса,

и обратный мотив, зазвучавший приметнее,

своего не упустит законного часа.

Заоконный пейзаж неизбежно меняется,

колокольня в высотных строениях тонет,

и ко мне неустойчивый ветер врывается,

веселит по утрам, а под звездами стонет.

Облака набегают на горы зубчатые,

золотятся, но это одно лишь мгновение.

И кого-то сегодня судьбой непочатою

награждает Создатель наш, под настроение.