Арсений Загаевский: И станет нам совсем неинтересен зачахший над айпэдом Цукерберг

Сергей Алиханов

Арсений Загаевский родился в Москве в 1968 году. Окончил МГИМО.

Все его произведения опубликованы на сайте «Стихи.ру».

Автор книги «Детали и дали».

Работает в финансовой сфере.

Живет в Стамбуле.

В 2018 году стихотворение Арсения Загаевского «Ты празднословия не дай душе моей» было признано лучшим на Международном фестивале русской поэзии «Пушкин в Британии». Тема замечательного стихотворения была задана строкой А.С. Пушкина. Тогда же меня особенно поразило длинное дыхание Арсения Загаевского, свойственное поэтам 19-го века. Пушкинская строка — 12-я в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны...», и только после неё великий поэт поставил в этом стихотворении первую точку.

Фонетическая оркестровка, смысловой ряд, и синтаксис Арсения Загаевского воссоздают долгий тон покаянной молитвы: отвести от грешной души злые помыслы, открыть страждущему в его прозрении дары Божьи, чтоб хватило сил воссоздать свой истерзанный дух. Современные реалии и актуальная лексика дали возможность и право Арсению Загаевскому продолжить и развить пушкинскую мысль:

Ты празднословия не дай душе моей,

Дай ясности уму, здоровья телу,

Ведь видишь сам: не так уж много дней

Мне на пути к последнему пределу…, —

Так я взывал к Нему…

Не хочешь строк — дай Болдино, Арзрум…

Где быт простой, соблазн не гнёт поэта,

Одни созвучья ловит дерзкий ум,

Где нету ни ТВ, ни интернета,

Ни болтовни пустой.

Мне подумалось, что столь блестяще одаренный поэт в ближайшее же время обрастет толстожурнальными публикациями. И только сейчас пришло понимание, что Арсений публикует свои стихи только на одном общедоступном ресурсе исключительно потому, что для него не имеет никакого значения — с какого сайта стихи поэта отображаются на мониторе пользователя. В этом и есть исконное право поэта — «Он знал, кто он; он ведать мог, Какой могучий правит бог Его торжественным глаголом» (Е.А. Баратынский) — напрямую обратиться к читателям.

«Никогда я не был на Босфоре, Ты меня не спрашивай о нем....» воскликнул когда-то с сожалением Сергей Есенин. Судьба же Арсения Загаевского занесла в Стамбул, который проливом Босфором разделен на Европейскую и Азиатскую части. И по закоулкам бывшего Константинополя, бродит поэт, внимательный взгляд которого уходит в глубину тысячелетий, и приводит к размышлениям о сменах эпох, и к постоянной теме его тревоги — о грядущей судьбе России в наступающей новой цивилизации:

Как обычно, бесцельно бродил в закоулках Стамбула,

Как всегда, развлекался подсчетом страстей и потерь,

И с чего-то во дворик невзрачный меня завернуло,

Там среди мастерских и подсобок была капитель...

Я представил, как резчик копается в каменных сотах

И, косясь на сплетенье лозы, ее вторит чертам,

Но уже накрывает волной суета пятисотых.

Город ширится. Нужен размах. Завитушки к чертям...

Горькой ностальгической иронией пронизан цикл поэта «Рэп хорошёвской хрущёвки», которой сам поэт считает: «… чуть ли не лучшим из того, что я написал, но ни на какие конкурсы послать не мог...». Мечтания о будущем, бунтарская жажда обновления и революционная сущность, нашедшие свое воплощении в агрессивно-эпатажным модернизме, а следом в оппозиционном постмодернизме, пронизаны насквозь и сакральным, и профанным искусством... И вдруг остался один:

«... дядя Гена —

совсем без ноги, на больших костылях. На них умудрялся

возделывать дивный под окнами садик. Немного поддав, в нем

весь день ковырялся: копал, подрезал, прививал, удобрял —

так трезвый не смог бы с двумями ногами!

Я был там недавно: как камень земля...».

Хочется поблагодарить членов Жюри конкурса, среди которых и наши авторы поэты — Мария Ватутина, Максим Замшев, Бахыт Кенжеев, Константин Кедров — за то, что общественному вниманию представлено имя замечательного поэта, о творчестве которого филолог, Заведующий кафедрой русского языка Южного федерального университета профессор Г.Г. Хазагеров написал: «...обширна география: и физическая, и, если можно так выразиться, психологическая. Да и временной отрезок — под стать пространственному. Здесь и Москва, и сельское кладбище, и пионерлагерь «Артек», и Лаос, и Стамбул, и размышления об авторской песне, и стихи, и коты, и чайки… И мысли о России, если только не всё это вообще и есть мысли о России… складывается портрет страны и эпохи».

Лучшие отзывы, как обычно, скрываются под никнеймами:

«— Оригинально, актуально, насыщено смыслами!»

«— Про жёлоб — это очень точно. Как в детстве пустили с горочки на санках, так и катимся... А это только жизни половина.».

«—Прочел Вашу Речь к речке. Близко, очень близко по пережитому уже моему…».

«— Задело, уважаемый Арсений, задело! Чем — не знаю, но Ваше «обетованное» в контексте стиха просто потрясло невосполнимым ощущением утерянного…».

«— Пронзительно точно — хочется малого, милого, странного... Очень понравилось, спасибо за воспоминания обетованного…».

«— Вы нашли безупречную интонацию такого глубинного разговора, где была бы видна даже пылинка неправды…».

«Никогда я не был на Босфоре,

Ты меня не спрашивай о нем. Решила познакомиться с победителями конкурса «Поэт года». Вы первый из них. Еще раз убедилась, как важна для поэзии интересная человеческая личность. Радости от сотворения стихов!»

Пожелаем и нашим читателям радости при чтении:

Четверг

Когда забанят нас Фейсбук и Гугл,

Уж как-нибудь найдём медвежий угол,

Где будут по(фиг) мемы, тренд и look,

И прошлое простим, и станем проще,

И вспомним о почти забытой почте

И правильном значеньи слова «друг»,

И тоннах пыльных непрочтённых книжек,

О том, как небо становилось ближе,

И что даёт корова молоко —

Пускай себе грызутся в интернетах,

Какого цвета жизни больше matter —

О, нет! Мы будем очень далеко.

Споём мы сотни позабытых песен,

И станет нам совсем неинтересен

Зачахший над айпэдом Цукерберг;

Пусть отключают газ, Тик-ток и Твиттер —

Мы будем жечь костёр и слушать ветер.

Вот дождь прошёл...

Какой там день? Четверг.

Новое старое

Хочется снега и холода,

света в хрущевке и хохота —

Старого Нового Года:

сонного города,

звонкого говора,

гомона.

Кто-то

курит на крохотной кухоньке,

а в уголке спорят умники

о житии в эсэсэре:

Галиче, Воланде...

«Люди, за стол! Вы где?»

Нолито. Сели.

Хочется, чтобы зима, темно,

в доме елово и камерно,

слушать друг друга внимательно,

без интернету.

Хочется малого,

милого, странного:

нового старого —

обетованного.

Нету.

***

Ты празднословия не дай душе моей,

Дай ясности уму, здоровья телу,

Ведь видишь сам: не так уж много дней

Мне на пути к последнему пределу…, —

Так я взывал к Нему.

Но дней моих всё в том же празднословье

Мелькала череда, и, что ни день,

То ханжество вождей, то дрязги православья,

Ток-шоу про ..., фейсбука дребедень

И прочая тщета.

Тогда взроптал: — Что ж, прав ты, слаб я, но

Отнюдь не хуже прочих. Ты жесток!

Вот Пушкин: те же бабы, трёп, вино.

А мне не можешь сбросить на листок

Хоть пары сносных строчек.

Не хочешь строк — дай Болдино, Арзрум…

Где быт простой, соблазн не гнёт поэта,

Одни созвучья ловит дерзкий ум,

Где нету ни ТВ, ни интернета,

Ни болтовни пустой.

— Постой… постой!, — донёсся хохот то ли свыше,

А то ли в левом ушке. Рассмешил…

Он Пушкин, блин! Твои дурные вирши

Послать-то стыдно, сколько ни пиши,

И на турнир борушкин.

Полушка, а не грош, твоим стишкам цена,

А в этой вот «тщете» — твоё спасение:

Пойдёшь писать, когда бы не она,

И сам поймёшь, что жизнь твоя — бесцельна,

И взвоешь в пустоте.

— Да, те, что я хочу— не напишу, —

Скажу, — Тогда даруйте просто мне молчанье,

Чтоб пенье птиц, плеск волн, деревьев шум

Мой врачевали воспалённый ум

И помогали избежать отчаяния,

И брошу я писать, и обещаю я,

Что больше ничего не попрошу.

Московская прогулочная

Интересно: живёшь, не вылазя, в Москве —

так видел бы её знамо где.

А опять окажусь неизвестно где —

так хочется пройти по Москве.

Неважно — какой сезон, район,

и каких времён.

Лучше, конечно, не в центре, а чтоб

среди труб и хрущоб,

где в каждом жёлтом невзрачном окне

мир мерещился мне;

где папа, чуть только замёрзнет склон,

под попу мне ладил картон.

А как сквозь лёд ручьи потекли —

я гнал взапускИ корабли

и после тёплых летних дождей

спасал дождевых червей.

Так вот, когда по Москве пройду —

неважно в каком году:

в детстве ли, рдеющем кумачом,

с райкиным Горбачём,

в лихие ли годы, где могут стрельнуть,

при позднем Путине —

путь

всё же начну, где моя Москва —

те, мои места.

Первым делом, как с давних пор —

в Серебряный Бор,

где раньше был наш убитый до дыр

копеечный тир.

Потом по Москве-реке прошвырнусь

через гулаговский шлюз.

Стырю граненый стакан у метро

из автомата ситро,

а выпив (конечно, «Агдам») волю дам

троллейбусным проводам,

чьих разноголосых симфоний строй

завоет над головой.

Потому, не иначе, что мы москвичи,

и кричи не кричи,

что Питер изячнее, там, итэпэ —

нам надо пропасть в толпе.

Где всегда ты свой и всегда ничей —

в лица смотреть москвичей:

ботАнов, бандитов и ГИБДД,

бабусек, детей итэдэ.

А после, в метро поглазев на мамзель,

можно, скажем, в музей.

Хоть в зоо—, где Сашу пугал с юных лет

мамонтиный скелет.

И в этих занятьях нехитрых etcEtera

добраться до центра.

Встать на Большой Москворецкий мост

или Кузнецкий Мост,

просто стоять, и вдыхать бензин

и запах метрорезин,

и от дурацких звуков мосссс-квааааа

иссякнут слова.

Рэп хорошёвской хрущёвки

***

Секретик.

Вы в курсе вообще, что такое секретик?

Когда теоретик там типа теолог, астролог, иной эзотерик

пойдет нам втирать про миры и прозренья,

«Не лги!», — погрозим и скорее начнём:

На донце дыры в придорожной грязи

мы кусок шоколадной фольги разомнём,

засим помещаем осколок цветного стекла

(от бутылки пивной — «Жигули»; коли нет, то

пойдёт от «Ситра»).

Назад порошим, осторожно пророем оконце...

И что получаем?

Витраж неземной!

Глазок в ослепительный мир!

Убейте себя, кастанеды.

Читатель, за мной.

***

Мы рыли миры во дворе заурядной хрущёвки —

на Хорошёвке.

Картинки нечётки,

но помню ещё как на первом в однушках

напротив друг дружки там два ветерана.

Мы целыми днями нещадно играли в войнушку,

но те про бои и ура нам вещать не любили.

И пили.

А если не оченно пьяные были, всегда мастерили:

один подарил мне складной самодельный сачок офигенный.

Другой — дядя Гена —

совсем без ноги, на больших костылях. На них умудрялся

возделывать дивный под окнами садик. Немного поддав, в нем

весь день ковырялся: копал, подрезал, прививал, удобрял —

так трезвый не смог бы с двумями ногами!

Я был там недавно: как камень земля.

***

О чем я? О том же.

Что те старики-ветераны теперь чуть старее, чем я.

И о том, что из сада смотрел я часами,

как рядом вращалась Земля.

Например, пронося тетю Зою — дородную даму с усами,

что мужа на зону сдала за попойки.

Он вышел и пуще не чаял души в своей Зойке;

за ней семеня, он одною рукою авоськи тащил с овощного,

другою держал за рукав.

А был он, напротив, плюгав и плешив, как артист Ролан Быков.

Откинувшись, рыбок водил: в их халупе

стена чуть не вся из стекла и из света, а в ней меченосцы, и гуппи,

и эти, ну, как их — скалярии и мулинезии.

Какие там йети и несси! Вот там — чудеса!

***

Ты знаешь ли, нет про хоккей на дороге,

ворота - коробки (плоды из Марокко),

крюки на огне, терпкий дух изоленты?

Футбол на лужайке, где штанги - деревья, которые папы

удобно сажали попарно в субботник на день заселенья.

Пусть озеленение не ах, но зато в тех деревьях

играли в пенальти с еврейским мальчишкой по имени Мишка Гуралик.

Кто был он — забыл, ну, а я, натурально, Блохин.

Плохим задалось окончание — из школы примчал я,

суббота, и мама Ирэна стирала

на этой, ну знаете, наверно, ребристой доске,

и вижу, как щас я — стекала вода по щеке, и, мол, Мишка...

трубу прорвало,

а не заперли крышку...

и он... в кипятке,

то есть, весь он... ну вот.

А после толпа у подъезда, от мишкиной бабушки крышка,

а месяц-другой — и от мишкиной мамы. На следующий год

мишкин папа гуляет с коляской и новенькой лялькой.

Давай-ка не будем про драмы.

***

Я помню

комедии-драмы, подъезды-квартиры, где всяк из соседей

не просто кормил — допускал в новый мир.

Я помню,

как бегал на третий ко сверстнице Ане

и там мы, трехлетки, спаслись на диване

от новой их Лельки (эрдельки-терьерки),

а позже у Анки учил на гитарке дежурный аккорд.

Не склалИсь шуры-муры, но были потом ведь другие романы,

в которых аккорды весьма пригодились...

К вопросу культуры:

на лавках внизу хулиганы, уставшие пить и бить морды,

нетвердо, но пели ведь всё ж не блатняк — «Беловежскую пущу».

И помню ещё:

были два музыканта в подъезде:

слепой гармонист на втором и цыган на четвёртом.

Цыгана Володечка звали, жену-счетовода

имел он, они мне давали поездить на счетах,

и помню:

какой-то там праздник, Володечка тренькал чего-то,

а этот слепой в первый раз был, аккорд услыхал он и сразу:

«Тут, что ли, цыган? Так в юности только цыгане играли...»

Соседи все вместе тогда собирались.

***

А я, братцы, сдался: уже не удастся

измерить миры,

слазить в чёрные дыры,

объять бесконечность и вечность,

понять жизнь на Марсе

и жизнь после смерти.

Вы только скажите: куда же могли подеваться

дворы и квартиры,

как эти, что были в том доме, едва обустроенным ЖЭКом?

Подъезды, сады, типажи?

Смотрю на хрущёвку свою под таджиком,

на нынешних вас я

смотрю — как в нору вы все шмыг и уснули

за сталью дверей,

и ору:

«Поскорее приди, реновация!

Давай, чёрт Хуснуллин!

Останков не жаль» ...

Как вдруг выезжая с лужайки,

утоптанной словно катком или танком

(какой там секретик), я вижу, как

наши древесные штанги

не сделались выше.

Ну, может быть, нА два вершка.

Кого ты хотел обыграть, друг мой Мишка?

Капитель

Как обычно, бесцельно бродил в закоулках Стамбула,

Как всегда, развлекался подсчетом страстей и потерь,

И с чего-то во дворик невзрачный меня завернуло,

Там среди мастерских и подсобок была капитель.

Я таких не видал — высотою аж в полчеловека,

В белом мраморе каждый листок оживлён долотом...

Восхитился профессор: «Как минимум, пятого века.

Гляньте: тщания такого в деталях не стало потом».

Почему она здесь? Кто мог строить такие палаты

Или храм там, где только мычанье, жнивьё и навоз?

Нет, скорее, ее притащили под стены Галаты

Генуэзцы. А турки на ней разместили насос.

Я представил, как резчик копается в каменных сотах

И, косясь на сплетенье лозы, ее вторит чертам,

Но уже накрывает волной суета пятисотых.

Город ширится. Нужен размах. Завитушки к чертям.

После минут века. Опустеет оплот Византии.

Кровь стирая с клинка, в изумлении бродит осман

По руинам Большого дворца, и, косясь на Софию

Из колонн и обломков мечети возводит Синан.

Что же Город сгубило? Крузады ли, дрязги ли, злоба ль

Молодого Мехмета? Об этом судить не с руки.

Только чудится мне: продолжался бы Константинополь,

Не забрось бы ромеи такие рубить завитки.

Ну, а мы? Наши страсти, интриги, потери и спо