Аморальный фамилизм: почему россияне равнодушны ко всему, кроме своей семьи

Известный российский экономист, политолог и публицист Дмитрий Травин поделился в своем блоге любопытным случаем, которому дал еще более любопытное толкование:

«Снимаем вчера интервью на набережной Фонтанки напротив Летнего сада. Журналист, два оператора и я, рассказывающий о «петровской модернизации». Тротуар узкий, не разойтись, но проезжая часть пустая: там нет движения транспорта. На нас надвигается парочка: похоже, немолодая мамаша со своим великовозрастным балбесом. Вначале протискиваются бочком в узкое пространство между оператором с камерой и журналистом с микрофоном, а затем между микрофоном и мной. Надеюсь, запись они не испортили, и ребята найдут способ, не вырезая важного момента моего рассказа подать зрителю тот эпизод, когда к нам влезли в кадр. А я вот думаю: что это было?

1. Абсолютная тупость, когда прохожие даже не поняли, куда они влезли, портя работу других людей?
2. Абсолютная апатия, при которой эта парочка в принципе все понять могла, но витала мыслями в облаках, а потому протискивалась между людьми с камерами и микрофоном, как если бы это просто была болтающая на набережной группка обывателей?
3. Абсолютное безразличие к другим людям: идем по тротуару, имеем полное право тут ходить, а на то, что портим при этом чью-то работу, нам совершенно плевать?
4. Умышленная агрессивность, состоящая в том, что если можно как-то подгадить другим людям, то грех этим не воспользоваться?»

Вот как Травин объясняет это, казалось бы, незначительное происшествие:

«Для начала три житейских случая.

Я пешеход. Живу в «спальном районе». Здесь часто бывает такая ситуация: идешь по двору, а сзади едет машина. Двор не разделён на проезжую часть и тротуар, поэтому пешеход имеет право спокойно идти, не отскакивая в сугроб, а машина пусть тащится медленно за ним. В принципе, на интересы водителя можно наплевать. Но я уступаю дорогу. И большинство делает также.

Другой пример. В центре города разгружают продукты. Носят от машины к магазину через тротуар, по которому идет много людей. Пешеходы могут не уступать грузчику. Пусть тот постоит с тяжелым ящиком. Но я его пропускаю. Почти все делают также.

Третий случай. В лифт загружают стройматериалы для ремонта квартиры. Пока загрузят, поднимутся и разгрузят, пройдет минут 15. Подходит старушка. Раз подошла позже, должна ждать эти 15 минут. Или пусть по лестнице поднимается. Однако обычно ей дают подняться на лифте, а потом уже грузятся.

Многие поняли, наверное, что это дополнение ко вчерашнему посту про съемки в пустынном месте набережной Фонтанки, где прохожие полезли между камерой и микрофоном, но не сделали шаг в сторону. Большая часть ответивших на мой вопрос предположила, что дело не в глупости и не в агрессивности, а в безразличии: имею право идти в этом месте – значит пойду (я тоже думаю, что все именно так). Некоторые при этом обвинили меня с журналистами в том, что перегораживаем дорогу и снимаем без разрешения властей и без учета мнения жильцов соседнего дома. Кто-то даже предложил написать донос про незаконные съёмки (не только Навальный своими митингами мешает проходу граждан, но и я).

Это были очень ценные для меня выпады. Хотя, казалось бы, следовало обидеться, но на деле получился интересный социологический эксперимент. Дело в том, что еще в 1950-е гг. Эдвард Бэнфилд, изучая проблемы отставания итальянского юга обратил внимание на своеобразную мораль местного населения. Точнее, на то, что он назвал аморальным фамилизмом. Люди действовали весьма рационально, но только в своих интересах. На других им было плевать. То есть люди не злы, не глупы и не ленивы. Но даже в мелочах они не способны пойти навстречу соседу. Бэнфилд сделал вывод, что такое аморальное поведение – важнейшая причина отсталости, а я предположил, прочтя книгу, что проблемы итальянского юга 1950-х похожи на нынешние российские (ниже – моя рецензия на Бэнфилда).

Успешны те страны, где пешеход пропустит машину в узком дворе и даст дорогу грузчику с тяжелым ящиком, но зато уверен, что ему не испортят кадр во время съемки. Эти мелкие примеры на самом деле демонстрируют нашу способность к сотрудничеству. Отсталые общества быстро овладевают способностью сотрудничать за деньги на взаимовыгодной основе (поскольку люди в основном рациональны), но сильно тормозят с развитием способности к кооперации в широком смысле, когда люди доверяют друг другу и готовы действовать в общих интересах даже без сиюминутной выгоды. Сегодня в России с первым типом сотрудничества все в порядке, но вот со вторым проблем пока много. И не только на улице, а в основном при разработке серьезных деловых проектов, которые могли бы поднять экономику.

Книга Эдварда Бэнфилда «Моральные основы отсталого общества» завершается весьма пессимистическими рассуждениями о будущем исследованного автором небольшого итальянского городка. Однако на мой взгляд современному российскому читателю этот небольшой томик дает большой заряд оптимизма. Поскольку мы прочтем его совсем другими глазами, чем американский интеллектуал конца 1950-х гг. На русский язык «Моральные основы отсталого общества» перевели через 60 лет после их появления на английском, но, надо признать, что у нас именно сейчас настало время читать подобные книги.

Бэнфилд описал городок в Базиликате на юге Италии, где жил в 1954-55 гг. Для читателя из развитой страны это описание – своеобразная экзотика: трудно вообразить, что столь убого можно существовать в середине ХХ века, да еще к тому же в стране, давшей миру великую культуру Ренессанса. Но если бы сегодня последователь Бэнфилда пожил годик где-то в российской глуши и попытался исследовать ментальность обывателя, то обнаружил, наверное, много общего с итальянским обывателем шестидесятилетней давности (с поправкой, естественно, на климат, плотность населения и наследие советской эпохи). То, что нам порой представляется ужасающими особенностями России, часто обнаруживается в самых разных точках развитого мира, если мы, конечно, всерьез изучаем его историю, а не основываемся на штампах и стереотипах, распространяемых школой и прессой.

Речь здесь не просто о бедности и отсталости. Речь о том, как итальянский обыватель реагировал на свою бедность и отсталость. Бэнфилд, по сути дела, описал ментальность человека традиционного общества, почти не начинавшего еще модернизироваться. Такого рода описания делаются обычно на материалах экзотических обществ Африки или Азии. А для Европы реконструируются на основе доступных нам отрывочных исторических источников. Бэнфилд же таких людей нашел «живьем» в глубинке одной из самых культурных европейских стран. Сам автор, правда, счел, что описанный им случай уникален и связан с особенностями функционирования итальянского государства. Но данный вывод в отличие от всего остального материала книги Бэнфилда представляется крайне поверхностным.

Главным в «Моральных основах отсталого общества» является вывод об удивительном бытовом прагматизме обывателей, который автор назвал аморальным фамилизмом. Нам иногда кажется, будто люди добуржуазного общества – это люди «не от мира сего», поглощенные духовными проблемами. Но Бэнфилд выяснил, что они очень рациональны, хорошо понимают свои интересы (точнее интересы своей семьи) и стремятся к выгоде. А неудачи, которые такие люди претерпевают на пути к этой самой выгоде, связаны с примитивностью их рационализма. С тем, что они по разным причинам не могут организоваться для более сложной деятельности и не готовы планировать ее на серьезную перспективу. Грубо говоря, человек традиционного общества рационален по принципу «урвать и убежать». Он не может создать (или хотя бы принять участие) в проекте, благодаря которому люди сами будут с радостью нести ему свои деньги, поскольку продажа товаров или услуг является делом выгодным как для покупателя, так и для продавца.

Для молодого человека из глубинки, где нет работы и где земля не плодородна, самый простой и естественный путь обеспечить свое существование – это пойти в карабинеры и мочить за деньги своих сограждан по приказу государства. Примерно так у нас формируются сегодня полиция и Росгвардия.

Тот, кто хоть чему-то научился, становится учителем. Он может никого не мочить, а, втюхав школьникам положенные по программе уроки, сидеть на площади и лениво потягивать кофе. Тот, кто еще больше «преуспел в жизни» становится священником. Это тоже не способ самореализации, а лишь способ выживания – способ получения средств к существованию за выполнение неких ритуалов, которые традиционное общество считает важными для себя.

Подобный священник вполне устраивал жителя описанного Бэнфилдом городка, поскольку отношения обывателя с высшими силами строились на основе столь же рациональных и в то же время примитивных отношений. Выбирался некий святой, который может помочь в решении бытового вопроса. К нему обращались с просьбой (молитвой) и оплачивали услуги по утвержденному в храме тарифу. Желательно постфактум, т. е. когда святой уже отработал свое и выполнил просьбу. Не правда ли, это нам что-то очень сильно напоминает?

Порой, правда, отношения со священниками разрушались. Например, один «падре» вместо того, чтобы раздать перед выборами присланные из Ватикана макароны традиционному электорату христианских демократов, украл всю еду и сбежал с ней. Электорат в отместку тут же проголосовал за коммунистов. А к следующим выборам, когда макаронный вопрос благополучно разрешился новым священником, народ вновь сменил свои левые «убеждения» на правые.

Легко меняли «убеждения» и представители политической элиты. Секретарь местного отделения монархической партии перешел к коммунистам, когда штаб-квартира перестала платить ему зарплату. А когда финансовый вопрос был все же решен, он вновь превратился из коммуниста в монархисты.

Реальная политика в этом городке делалась не с помощью убеждений, а c помощью связей. Мэром избирали человека, знакомого с министром сельского хозяйства и получавшего от него некую поддержку. За это мэру прощали коррупцию, поскольку считали, что коррумпированы абсолютно все чиновники, и иного способа жизни для них просто не существует. Скажем, для того чтобы открыть уже построенный кинотеатр, надо дать взятку. Пока чиновник не получит свое, он разрешения не даст.

Государство рассматривалось в качестве дойной коровы, которая, правда, не всем дается в руки. Простой обыватель, не имеющий доходной должности, ничего от государства получить не мог. Но пытался. Одна сеньора, которую укусил осел, пыталась узнать у врача во время перевязки, не положена ли ей социальная помощь в связи с нетрудоспособностью? Даже сердобольного доктора эта возмутило: сначала суете руку в пасть ослу, а затем просите пособие у государства!

Я привожу здесь лишь несколько любопытных примеров того прагматизма, который Бэнфилд назвал аморальным фамилизмом. В книге их очень много. Всякое традиционное общество похоже на другое целым рядом своих черт. Конечно, на юге Италии, несмотря на два десятилетия тоталитарной диктатуры, не возникло таких сформированных государственным давлением искажений, как в СССР после семи десятилетий тоталитаризма. Частная собственность в Италии не исчезла. Милитаризация не достигла такого уровня, как у нас в стране. Но, тем не менее, аморальный фамилизм итальянской глубинки, равнодушный к Богу, нации, добру и злу, да и вообще ко всему, что находится за узкими рамками семьи, очень походил на аморальный фамилизм советского человека, отвергнувшего религиозные ценности, но так и не принявшего всерьез моральный кодекс строителя коммунизма.

Завершая книгу, Бэнфилд явно запутался в анализе перспектив исследованного им мира. Культурные ограничители развития казались ему почти непреодолимыми. Но сегодня мир итальянского юга выглядит иначе (хотя проблем по-прежнему хватает). Оказавшись примерно в тех краях, где жил Бэнфилд, я был, например, поражен почти немецкой аккуратностью центральной части Бари – главного города провинции Апулия. А городок Матера в Базиликате (сравнительно невдалеке от городка Бэнфилда) стал культурной столицей Европы 2019 г. Я ехал в Матеру, ожидая увидеть ту «дыру», которую снял Пазолини в «Евангелии от Матфея» (1964 г.), стремясь изобразить жизнь Палестины времен Христа. А увидел процветающий туристический центр, соединенный с Бари удобной железной дорогой.

Культурные ограничители модернизации, конечно, существуют, но оказываются вполне преодолимы на протяжении жизни ряда поколений (что, кстати, вполне допускает и Бэнфилд). Если мы хорошо понимаем, какими были многие европейские города и страны сравнительно недавно, нам легче понять и возможности для модернизации России. Неверие в Россию, как правило, связано не столько с пессимизмом, порожденным путинским режимом, сколько с недостатком наших знаний о мире, о том, насколько сложные проблемы приходилось раньше решать вполне благополучным ныне странам. Книга Бэнфилда – одна из тех, которые стоит прочесть для того, чтобы обрести адекватное восприятие реалий...»