Чем отличаются российские «аристократы» от «разночинцев»

Российский политический аналитик Алексей Чадаев опубликовал занятные рассуждения о причудливой классовой структуре современного российского общества:

«Глянул пару роликов известных фрирайдеров-экстремалов. Бросилось в глаза, как человек, совершавший бескислородное восхождение на восьмитысячник с последующим спуском оттуда на лыжах, едва ворочая языком, благодарил спонсоров в камеру. Это был самый тяжелый и угнетающий момент всего ролика. Он хотел совершить что-то крутое, но чтоб это делать без такого вот самоистязания, надо быть не только мегатренированным спортсменом, но еще по совместительству и рантье, который может позволить себе такие развлечения за собственный счёт. И если и привлекать спонсоров, то не на кабальных условиях.

И вот о чем задумался.

После прочтения «Класса» Фасселла я попытался типировать историю своей семьи с сословной точки зрения. Получилось, что из восьми моих прадедов семеро — обычные русские крестьяне, и только восьмой, отец отца отца — церковнослужитель. Но как раз от тех прадеда и деда я не унаследовал ничего, кроме фамилии и двух черно-белых фото — дед погиб еще в 1935-м, когда отцу и полугода не было, а бабка была опять-таки безграмотной крестьянской девушкой из рязанской деревни, пытающейся как-то зацепиться в Москве тридцатых.

По линии матери опять-таки сплошное крестьянство. Дед — сельский плотник, бабка — санитарка в железнодорожной больнице. Мама училась в сельской школе, вне школы полола картошку и пасла гусей, и впервые в жизни оказалась в городе в 15 лет, приехав в Воронеж поступать в техникум, чтоб учиться на слесаря.

Так что оба моих родителя сделали гигантский сословный прыжок (а советское общество, таки да, тоже было сословным). Отец, выросший в коммуналке, в рабочей семье с вечными драками, пьющим отчимом и сводным братом-рецидивистом, выучился на инженера и стал главным специалистом в проектном институте. Мать, тоже ставшая в итоге инженером-проектировщиком, преподававшая в московском инженерно-строительном, совершила даже бОльший рывок: он-то был хотя бы москвич.

И в этом смысле я, их ребёнок, уже получил огромную фору в жизни: я родился пусть еще и в коммуналке, но по крайней мере в центре Москвы; меня таскали на всевозможные кружки, едва я научился говорить и ходить; я в силу локации учился и общался со сверстниками из лучших московских семей, хотя и был, конечно, на их фоне неотесанным парвеню.

Кто мы были? На языке XIX века это назвали бы «разночинцы» — техническая интеллигенция «из простых», уже оторвавшаяся от пролетарских корней, но, конечно, в равной степени далекая и от них, и от наследственной аристократии, равно как и от нуворишей — что позднесоветских, что образца 90-х.

И вот здесь то, к чему это.

Есть такой парадокс: пролетарская лояльность и аристократическая фронда. Люди круга Богомолова и Собчак понимают право на фронду как своего рода сословную привилегию. Это у высших классов должна быть возможность дистанции, независимости от власти, возможность периодически показывать ей козу и демонстрировать независимость мышления. Для них, к примеру, Навальный (такой же «разночинец») — слишком плебей, чтобы быть достойным их поддержки вождем фронды. Собственно, лохи на то и нужны, чтобы голосовать за Путина, и чтобы лучшие люди общества — люди круга Богомолова и Собчак — могли в тесном кругу у камина сетовать друг другу на то, как трудно хранить европейские ценности в этом дремучем пролетарском обществе. Но, конечно, когда эти самые лохи идут бузить, да еще и сами по себе, без годного руководства со стороны кого-нибудь достаточно светлолицего, аристократ скажет что-то вроде «страшен русский бунт, бессмысленный и беспощадный», и поспешит с изъявлениями лояльности.

У нас, у разночинцев, такой роскоши нет. Мы можем либо выслуживаться, в надежде накопить достаточно всяких орденов и звезд для того, чтобы хотя бы наших детей уже принимали за равных их дети (мало шансов, но хоть как-то), либо бунтовать, в надежде в очередной раз (три революции за прошлый век, опыта достаточно) перетряхнуть всю пирамиду целиком и прыгнуть через ступеньку или несколько.

Но ключевое здесь — это тема ренты. Иначе говоря, выкупленного времени. То есть возможности не работать и при этом иметь необходимый уровень жизни и заниматься тем, чем нравится и хочется, без оглядки на любую конъюнктуру. Причём это важно именно в возрасте «юноши, обдумывающего житьё». Да, в этом случае возникают другие риски — стать мажором, бездельником, сторчаться и т.д., но зато возникают и шансы совершенно другого порядка. Шансы, которых у меня и таких как я не было и не могло быть. Например, шансы осознанно выбирать, чем хочется заниматься по жизни, вообще без оглядки на то, сколько на этом в этой самой жизни можно заработать.

Интересно, что даже я на нескольких жизненных развилках честно пытался имитировать именно такую логику выбора. Но это был жестокий самообман: в моем случае, как и у всех «одноклассников», вопрос «а на что ты будешь жить в этом случае» безусловно не мог не влиять на итоговый выбор. И в особенности это касается так называемых «творческих» профессий.

Я никогда в детстве не хотел быть, к примеру, актером, певцом или космонавтом. Но полдетства хотел стать большим писателем или поэтом — такого калибра, чтоб после смерти в школьную программу. Однако сейчас вижу, как самые что ни на есть флагманы этого цеха пытаются выжить на коммерческом рынке, и печальна же их участь. А вот только представьте, если бы у нас вдруг появился писатель калибра Пелевина или Сорокина, но только, в отличие от них, еще и свободный от рынка — например, за счёт возможности жить на проценты с оставшегося от родителей капитала.

Или, возвращаясь к началу текста, спортсменов, свободных от спонсорских контрактов и диктата спортивной потогонки. Ну, к примеру, как греческий король, который как-то раз, уже будучи королем, выиграл для своей страны олимпийское золото в парусном спорте. Или как тот же новопреставленный Ротшильд опять-таки с его парусными регатами.

Короче, вся эта аристократия — это такой коммунизм не-для-всех. А собственно коммунизм, как идеальная модель — это когда в некотором смысле все аристократы. И не в смысле мажоры и бездельники, а именно в смысле ученые, первооткрыватели, творцы, экстремалы и т.д.; собственно, примерно об этом утопии Ивана Ефремова и ранних Стругацких.

Но любопытный жизненный выбор: за что бороться — за шанс именно для _своих_ детей на такую возможность, или же за то, что в пределе ее должен иметь вообще любой человек? Выбор между этими вариантами — он вообще не про «право» и «лево», не про «консерватизм» и «либерализм», он какой-то другой...»