Александр Орлов: "По росной глубине полей идём вослед бессмертной роте."

Сергей Алиханов

Александр Орлов родился в 1975 году в Москве. Окончил Московское медицинское училище № 1 имени И. П. Павлова, Литературный институт имени А. М. Горького, Московский институт открытого образования.

Автор поэтических сборников: «Московский кочевник», «Белоснежная пряжа», «Время вербы», «Разнозимье», «Епифань».

Творчество отмечено Премиями: Лауреат Всероссийских премий имени А. П. Платонова, Ф. Н. Глинки, С. С. Бехтеева, Н. С. Лескова, Д. Н. Мамина-Сибиряка, Открытого конкурса изданий «Просвещение через книгу» (дважды), Международного литературного Тютчевского конкурса «Мыслящий тростник», «Золотого Витязя», «Бронзового Витязя», «Дорога к храму».

Работает в средней школе учителем истории, обществознания, права, и литературы.

Всеисторическая значимость вечных военных образов, порожденных трагическими событиями жизни четырёх или уже пяти последних поколений наших сограждан, воплощена в стихах Александра Орлова. Последствия двух Мировых войн, вечное сиротство, вдовство, выраженное в слове, стало горькой поэтической памятью народа. Проникнутые фольклорными мотивами, стихи Александра Орлова перечитываешь, словно штабные ротные документы.

Во время Великой Отечественной войны, согласно Боевому Уставу Красной Армии, в ночь после каждого боевого контакта или сражения записывались ротными писарями от руки геройские боевые подробности — в штабных землянках, при свете керосиновых ламп. Сканы этих бесценных документов Отечественной войны выложены на сайте «подвигнарода.ру». «При форсировании Днестра 12.4.44 года, в условиях сплошного ледохода, не смотря на огонь противника, доставлял артиллерийские боеприпасы подразделениям, захватившим и удерживающим плацдарм на правом берегу» — написано в наградном листе Ордена Отечественной войны 1-ой степени моего дяди, Михаила Ивановича Алиханова, спустя год — в мае 45-го года — погибшего при освобождении Гдыни, тогда Найдама… И при чтении этих рукописных документов в полном изумлении повторяешь про себя:

— Как они смогли такое сделать?

— Как возможно было все это преодолеть и победить?..

Александр Орлов провидит, что его солдат-прадед, военный шофер, провалившийся вместе со своей трёхтонкой под лед одной из бесчисленных форсируемых рек — от Волги до Одера — своей гибелью спас продолжение рода, да и саму нашу жизнь:

После адовой гонки

Вспоминая семью,

На гружёной трёхтонке,

Ты ушёл в полынью.

На порог похоронка

С горькой вестью легла,

И завыла девчонка,

И в глазах её мгла.

И жена своё горе

Скрыла в чёрный платок.

Знаю: в ангельском хоре

Ты их жизни сберёг...

Исторические и героические события всегда трансформируются и подаются Александром Орловым в лирическом ключе, в форме глубокого субъективного переживания. И в этом творческий секрет сильнейшего воздействия его стихов на читателя.

Последовавшие вскоре — и капельный перезвон хрущевской оттепели, и звонкая декламация стихов в переполненных Дворцах спорта, и хитроумные перестроечные манипуляции, приведшие к перемене собственности — все это уходит или уже ушло в историческую тень. А самобытная «Русь уходящая» (название, данное Максимом Горьким для Выставки картин художника Павла Корина) никуда, слава Богу, уходить не собирается — она по-прежнему с нами, тайная и неразгаданная:

В колени ей уткнутся поросята,

И прохрипит в углу болящий хряк.

Покажется, что жизни свет иссяк,

А молода она была когда-то.

Она дитя старороссийской тверди,

Её молитвы словно Божий хлыст,

От них бегут в леса в трясучке черти,

И домовой, и банный, и гэбист.

Она для всех былинная загадка.

Её за строгость любят кержаки,

Она живёт всем бедам вопреки,

Ударница, вдова, старообрядка…

В 1971 году в «Октябрьской» гостинице Ленинграда мне посчастливилось познакомиться и пообщаться с великим поэтом фронтовиком Сергеем Орловым, который дважды горел в подбитых танках. Лицо его, не смотря на бороду, хранило следы военных ожогов. Убежден, что автор великого стихотворения

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград…

Был бы счастлив, прочесть стихи своего однофамильца.

Александр Орлов живет в проникающих, и наслаивающихся друг на друга временах. И в то же время поэт предельно современен, и читает свою подборку стихов, вышедшую в журнале «Москва» — видео:

https://youtu.be/cayK7NjL5NI

О творчестве Александра Орлова вышло множество статей.

Сергей Арутюнов, поэт, критик, преподаватель Литинститута и наш автор, написал: «...стихи Александра Орлова не только возможны, но необходимы, и прежде всего как свидетельство о стародавней̆, но крайне живучей «юнкерской Психее», складе личности, при котором человек не просто повёрнут «назад», но вся его биофизическая химия располагаются к эпохе особым отфильтровывающим способом... слава Создателю, что в поэзии есть стихи, держащиеся на плаву только любовью к стихам. Слава Ему и на том, что между поэтами и вправду встречаются натуры особого щегольства.

Их совершенно не пленяет будущее: их муза – История, её предания, подвиги, слежавшиеся в кожаных опалённых сумках ордена неведомых армий и сражений…

Орлов, не шутя, обитает в Москве с духовным ликом аравийской̆ пустыни, исчезающей̆ на глазах как оплот славянства и начинающей новый̆, пугающий отсчёт бытия совершенно иного, будто бы снова ордынского, как минимум – азиатского. Выплыв на время в европейские координаты, город снова погружается в безбрежную, самовластную топь Азии, становится её плотью….

Для Орлова живы святые, подвижники, воины – неисчислимая галерея героев, даровавших стране её судьбу. Осталось сверить себя с ними...».

Сергей Шулаков – прозаик, критик, публицист, поделился: «...тема узнаваемой Москвы — города, где родился поэт — мешается... с мотивом бездомности — не сиротства, но, скорее, дома для слишком многих.

...стихи Орлова дают единственно возможный ответ на самый актуальный ныне вопрос: как ужиться в стране народам со своими различиями? — и ответ поэта: только перенеся значительную часть личности в пространство духа...

...от единого художественного жеста, который состоит из этих стихов, печальных и сложных при кажущейся простоте формы... радость возникает потому, что когда читаешь их, понимаешь, как это тебе нужно…».

Корифей отечественной поэзии, поэт, драматург и наш автор Владимир Костров, заключает: «И модерн, и постмодерн, столь привлекательный в молодом возрасте, необходимы классической традиции для того, чтобы она обновлялась.

Поэт Александр Орлов привержен классической, совершенной форме стихосложения — свойство мировосприятия нашего народа, неотъемлемая часть русской цивилизации. Настоящая поэзия, в сущности, консервативна, имеет дело с вечными ценностями... и присущий русской литературе консерватизм читатели встречают в поэзии Орлова.

Несомненно, с течением времени меняется лексика, возникает новая аранжировка, сдвигаются ритмы, но главное предназначение поэзии остается неизменным: обновлять в человеке заложенное в нём человеческое, возвышенное и прекрасное…

Творчество Александра Орлова даёт возможность удостовериться в том, что русская поэзия жива и развивается. Стихи полны ощущения богатства языка и выражают чистые чувства. Его метафоры ярки, эмоционально наполнены и лишены эклектики...

…его поэзия выражает истинные сущности, исполненные ясности, которые дают человеку ощущение внутренней духовной свободы…».

К ясности и свободе духа зовем приобщиться и наших читателей:

***

Со взором одинокого подранка,

Зайдя в сельмаг

Измерит молодая онежанка

Мой тихий шаг.

Осенний вечер на березах высох,

И второпях

Она заговорит о белых лисах

В родных лесах.

И, поправляя мешковатый ватник,

Что позабыл

Герой войны, приземистый волчатник,

Прадед Акил

Вдруг позовет в ночное Заонежье,

Где на карбас

Опустится созвездие медвежье,

На лунный час.

***

Ты все, что имеешь, мгновенно отдашь,

Раскинув сердечные бредни,

Взойдешь на высокий языческий кряж,

И, луч провожая последний,

Увидишь, как сумрак играл в поддавки,

С лихвой упиваясь обманом,

И солнце, устав от свирепой тоски,

Прикинулось алым тюльпаном,

И ветер-отшельник, прощаясь, хрипел

У борта стареющей лодки,

И дым опоясал скалистый предел,

И ельник дрожал от чахотки.

И только тебе улыбались вослед

Мезень, Соловки и Онега,

Поморье покинув, ты был обогрет

Жемчужиной первого снега.

***

Покинут угрюмые шхеры

Бурана рывки.

И воздух, исполненный веры,

Рванет в Соловки,

Где вечер покоен и ровен,

И липнет снежок,

На паперти ветхих часовен

Сплетая венок,

Где, словно вещунья — кемлянка,

Пророчит луна,

Где беды сокрыла землянка,

И рыщет одна

Скуластая смерть-росомаха...

И кажется мне:

Воскресли из киплого праха

Миры в полынье.

***

Светило в облачной оправе,

В скупом повторе,

Разрушит ледяные яви,

Сжимая море,

И видит юный рыболов

Край горизонта,

И среди розовых снегов —

Храм Феропонта.

Приоткрывают небеса

Молитвы грома,

И опускается роса,

Вглубь ледолома

И пробуждающий восход

Раскинет волок,

В них угодивший оживет

Тепла осколок.

***

В который раз, давая кругаля,

Срываешься в желании проститься,

Но для меня ты все же крепостница,

Я — Солнце, ну а ты — моя Земля.

И каждый раз, поглядывая ввысь,

Испытывая облачные страсти,

Мечтая оторваться хоть отчасти,

Ты слышишь шепот ангельский: смирись!

И ты летишь, пока ты крепостница,

Но знаешь: расставанья час придет,

И ты исчезнешь из моих широт,

И сможешь в экзосфере раствориться.

* * *

Рассекая дождливые вязи

Второпях, напрямик,

Уезжает на чистом КамАЗе

Моложавый старик.

Бездорожья щемящая лента

Увела за собой,

И в глубинах защитного тента

Поселился покой.

Запах ночи доверчиво-синий

На сиденье прилег,

Созерцает в келейной кабине

Собиратель дорог.

Возникают чернявые шири

На пути тягача,

Но не дремлют хранители в клире,

Не стихает свеча.

* * *

Словно кучи пшеничной муки

Синеватого снега завалы,

И закрыты кафе, и вокзалы,

И влюбленные вновь далеки.

Наступает заветный сочельник:

Не зимы, а небес произвол —

Урожай весь пустил на размол

Всемогущий заоблачный мельник.

Измельчают его жернова

Наши жизни, как хрупкие зерна.

И моя его власти покорна,

И моя от бесправья права.

* * *

Забрезжил хрупкий фитилек

Из недр вольфрама,

И света тоненький исток

Возник у храма.

Мне бросить все, или идти?

Взгляд в полдороги…

И накренился впереди

Сугроб отлогий,

Мелькают тени в вышине

В блестящей куче,

И в иорданской полынье —

Дымок могучий

За мной увяжется тайком,

Вслед по Остожью.

И станет чутким сквозняком

С весенней дрожью…

* * *

Сергею Брелю

Нет нового в этом столичном пейзаже:

Бульвары, проулки, тоннели, авто,

Хромой перестарок в потертом пальто,

Потоки людей и огни распродажи,

И всем этим правит... да только вот, кто?

Смешались с поземкой рекламные дали,

Восходит к луне обмороженный дым.

Зачем-то мы вновь о весне говорим,

Ее мы так часто добром вспоминали,

Зима провожает с прищуром косым.

Ведь каждый из нас не усвоил уроки,

Не вдумался в темы, в заданья не вник.

А я потерял свой январский дневник,

И вышли экзаменов снежные сроки,

И я — самый худший зимы ученик.

* * *

Месяц долго кого-то искал

В полусонной квартире,

В затемненье застывших зеркал

И в засвеченном мире,

Разъяснял, как огромен сюжет

Восстановленной съемки,

О воздействии глупых примет,

О движеньях по кромке,

И что каждый, кто светел и жив,

В неохватном порыве

Зафиксировал в звездный архив

Объектив на штативе.

А снимает всех добрый старик,

И его фотовспышки

Превращают стремительный миг

В световые излишки.

* * *

Заплаканный август, унылый расстрига,

В осеннюю хмарь, озираясь, исчез.

И в синих глубинах пречистых небес

Кресты вышивают два яростных «МИГа».

Подвластен полету любой пируэт.

Рассмотрят с земли созерцатели зорко,

Как «штопор» и «колокол», «бочка» и «горка»

Оставили пышный извилистый след.

Из бронзовых туч показалась гримаса,

Пытаясь прервать соколиный вираж.

Сгорают секунды летящего часа,

И в солнечных нитях увяз фюзеляж…

* * *

Так небо говоря с дождями басом,

Меняло потускневшие цвета,

И мне казалось: осень все же та —

Гулящая по просекам и трассам —

Никчемная пустая нагота.

Ее не портят ветреные губы,

Одежд пунцовых жалкое хламье,

Извечное туманное нытье,

И слава, что ей дали нищелюбы,

И громкое сомнение мое.

И принимает все она с укором,

И, уходя, бросает квелый взгляд,

И миг ее промокший маловат,

И свет ее по опустевшим норам

Огнищ разносит багрянистый чад.

* * *

За окном собираются тени,

В ночь ведет сухощавый настил.

Распахнулись небесные сени.

Уходя, я тебя попросил,

Вспоминай обо мне обреченно,

Наша жизнь — недоеденный пуд.

В багряницу вихрастого клена

Твои слезы дожди принесут.

Ни просить, ни молить я не вправе,

Разговоры на нет сведены.

В дождевой оседают канаве

Сквозняком нанесенные сны.

* * *

Не сойдутся в движенье орбиты,

Разошлись наши ночи и дни —

Мы теперь навсегда не сродни,

Мы с тобой окончательно квиты,

Напоследок меня обвини.

И, не чувствуя в жизни подвоха,

Мы простились навек втихаря,

Провожала нас ночь октября

Первым инеем зимнего вздоха,

На прощанье о нас говоря.

Расставанья всегда неуклюжи

В тусклом омуте улиц-тихонь

Ты меня кротким взглядом не тронь —

В листопадно-рябиновой стуже

Утопает в ладони ладонь.

* * *

Как лист смоляной в изголовье излучин,

Я осенью рыжей оборван и скручен.

Подзимье пройдет в родниковый наслуд,

Листвы обветшалой останки врастут.

В тончайшую глубь ледниковой тесьмы

Вплетаются сказки, былины, псалмы…

И, может быть, в Сретенье или Крещенье

Ты вспомнишь меня, поджигая поленья.

Сварог разорвет огневую фелонь,

Горящей щетиной уткнется в ладонь.

И, глядя в искристые космы огня,

Вернуть ты захочешь огонь и меня.

Черная пурга

Бросилась ко мне

Черная пурга,

В мерзлой пелене —

Снежные стога.

Каждый этот стог

Знал наперечет,

Каждый колосок

До сих пор влечет.

Грели косогор

Солнца лепестки,

Золотистый сбор —

Злаки, колоски,

Радовал покос

Верного жнеца,

И дары я нес

В житницу Отца.

Ветер из степей

Грянул невзначай,

Подлый суховей

Вырвал урожай.

В сумерках зимы

Степь я перешел,

У подножья тьмы —

Древний суходол.

Снежные стога

На застывшем дне.

Черная пурга,

Ты не жмись ко мне.

Это мой покос,

Верного жнеца.

В урожай я врос

Волею Отца.

* * *

Снега роптали в тягостной усадке,

Ручьями размывало все вокруг,

И вербы, подустав от грубых вьюг,

Пышнели у торгующих в палатке.

Над Спасской башней облачный коптырь*

Рассеялся, и, словно богомолки,

У стен Кремлевских плачущие елки

Всех зазывали в радостную ширь.

Весенний дождь — подобие елея —

Сошел на нас от солнечных щедрот,

И воскресенье вечно не пройдет —

Казалось мне — напротив мавзолея.

*Коптырь — мужской монашеский головной убор.

* * *

С тобой мы не ровня —

Не жди, уходи.

Сияет часовня —

Костры позади.

Вглядись в пепелище:

В нем после тебя

Растерзанный нищий,

Нетлеющий я.

У ветхой сторожки

Кидаю с лихвой

Засохшие крошки

В студеный настой.

Мне с детства знакомы

Творцы жития.

Мне небо хоромы,

Мне солнце ладья.

Чужой

Мир могуч, не познан, не разгадан,

На окне наплывы божьих слёз,

А в углу дымит афонский ладан,

Всё ушло, а было ли всерьёз?

Убиваться мне теперь нет смысла,

Сожалеть о том, что не сбылось,

Память сохранит людей и числа,

С эпохальным игрищем мы врозь,

Сталинских времён моё жилище,

В двадцать первом веке я чужой.

Тех, кто выжил, раненные тысячи,

Да и те – утеряны страной.

* * *

Распахните мне окна пошире,

Там, на небе, свинцовые гири

Нависают бездомной тоской

Над Басманной, Ордынкой, Тверской…

Загустевшая, липкая грязь

В сердцевину страны пробралась,

И парит над осенней Москвой

Листьев падших разгневанный рой,

И всё хлещет дождливая зга,

Иней первый коснулся виска...

Я стою на Поклонной горе

В неучтённом году, в октябре.

***

Вьюга сеет небесные крохи,

И растёт новоявленный̆ год,

В разночинной̆ людской суматохе

Жажда света и мира придёт,

А вокруг только снежные кряжи,

Древний город в сугроб превращён,

В магазинах царят распродажи,

Серебрится морозный̆ озон.

Пролетают мгновенно, незримо,

К торжеству оглашенных зовут

Загулявшие два Херувима:

Рождество через десять минут.

***

Запах осени влажен и едок

От горящей листвы и дождей̆,

И попросит она напоследок:

«Ты меня не бросай, пожалей̆».

Я тебя не бросал и не брошу,

Круглый год на душе листопад,

И небесно-сермяжную ношу

Рваных туч я таскать только рад.

Я с тобой распрощаться не вправе,

Я всем сердцем тебя полюбил.

Век застыл на Калужской̆ заставе

В серой дымке небесных кадил.

***

Дует ветер с размокших болот,

Изливает свистящую влагу.

Он застудит в дороге бродягу,

И застывшую жизнь оборвёт,

Захлестнёт леденящий̆ потоп

В акватории топкого ила,

Обогрела весна, защитила,

Излечила от бед и хвороб,

Растекается жаркая падь,

Убегают и плачут метели,

Под лучами сугробы осели,

И даровано время прощать.

***

Раздаётся: «Постой! Обернись!» –

Этот окрик надрывный вдогонку.

Озираясь, как хмурая рысь,

Прытким шагом сверну на Волхонку.

Захрустит подо мной серый̆ наст,

Словно чувства мои упреждая,

Мне февраль эту ночь не отдаст.

Хищных мыслей̆ сварливая стая

Заснуёт в переулках Москвы,

Заурчит, и в пустой̆ подворотне,

Не найдя адресата, увы,

Испарится в прозябшей Копотне.

***

Ты не знаешь как лучше, как хуже,

Волю Бога познать не дано,

Светит солнце, зажатое в луже,

За тебя уже всё решено,

Заполняешь мирские пустоты,

Изнываешь от бросовых бед,

С кем-то сводишь вчерашние счёты,

Причиняя надуманный̆ вред,

Занимаешь свободную нишу

Где уже до тебя кто-то жил,

Словно поступь я вижу и слышу –

Скрип ступеней̆, изломы перил.

Эта лестница в ясную бездну...

Ты решил, так иди же, вперёд...

Даже если во тьме я исчезну,

Он услышит, простит и спасёт.

* * *

Жизнь от лунного света бледна,

И её не объять, не измерить.

Она словно простора княжна,

Ну а я – её крепкая челядь.

И она показала мне вновь

Расставаньем отточенный ноготь,

Мне её в этот раз не растрогать:

Всё не так, сколько ни многословь,

И слова мои – стынущий дёготь.

Знаю я, что закончился вар,

И от старой прикрытой дегтярни

В звёздный сумрак берёзовый пар

Вновь уходит, как в армию парни.

И от шпал, от колёс и сапог

Запах тянется бережной смазки,

И глядит без всевышней подсказки

Поседевший дегтярь, словно Бог,

На солдатские сумки и каски.

* * *

Не меркнет жизнь в размеренном порядке,

Ей другом стал на все года рассвет.

Она погладит брюхо свиноматке,

Расскажет ей о веренице бед.

В колени ей уткнутся поросята,

И прохрипит в углу болящий хряк.

Покажется, что жизни свет иссяк,

А молода она была когда-то.

Она дитя старороссийской тверди,

Её молитвы словно Божий хлыст,

От них бегут в леса в трясучке черти,

И домовой, и банный, и гэбист.

Она для всех былинная загадка.

Её за строгость любят кержаки,

Она живёт всем бедам вопреки,

Ударница, вдова, старообрядка.

КРОВ

Вновь чувствую: исходит от окна

Дух прошлого, и он подслеп и стоек,

И там, внутри бревенчатых построек –

Иконы, благовестки, ордена…

Там чугунки, наблюдники, скамейки,

Отцов тепло – его хранила печь –

Оно мгновенно может нас обжечь, –

Там валенки, ушанки, телогрейки.

И запах ладана из красного угла,

Молитвы, что хранили на делянках,

И детские мечты на старых санках,

Одежда, что давно уже мала.

В обнимку там с ухватом кочерга,

С лопатой хлебной рядом сковородник,

Под сундуком – пропавшая серьга,

А на портрете – мой погибший сродник.

В ряд с кружками встал глиняный горшок,

Во тьме сеней скучают бочки, кадки.

Там жизнь идёт в незыблемом порядке,

И русским отовсюду виден Бог.

И кажется, что этот волжский терем,

Впитавший столько радости и нужд,

Так мной любим и бесконечно чужд,

Что видится древнеславянским зверем.

Волжанин

Фёдору Ивановичу Мазанову

Звёзд уходит колонна

В предрассветную даль,

Ты пожалуйста, прадед,

Мне с небес посигналь.

После адовой гонки

Вспоминая семью,

На гружёной трёхтонке,

Ты ушёл в полынью.

На порог похоронка

С горькой вестью легла,

И завыла девчонка,

И в глазах её мгла.

И жена своё горе

Скрыла в чёрный платок.

Знаю: в ангельском хоре

Ты их жизни сберёг.

* * *

Расписная косынка,

Свет в глазах не померк,

Не старушка – тростинка,

А брала Кёнигсберг.

Говорит: «Знаешь, сколько

В равелинах ребят,

И Серёжа, и Ольга,

И Егорыч лежат…

После минного взрыва

Меня вынес майор»,

И пошла горделиво

На обедню в притвор.

Память годы полощет,

Превращая в дымок…

В этой яростной мощи

Всей Руси оселок.

* * *

Мне не лежалось на лежанкe –

Мешал всё треск горящих дров,

И тьме, как старой прихожанке,

Я рассказать был сны готов.

Но я молчал, хоть был не робок,

Вбирая телом жар печной,

И мне казалось, что подтопок

Тепло беседует с избой.

И пахло лесом, дымом, полем,

Рожденьем, жизнью, нищетой,

Коротким счастьем, долгим горем,

Второй и Первой мировой.

На языке горчила жжёнка,

Катился хладный пот по лбу,

И видел я в себе ребёнка,

Чьи сны возносятся в трубу.

ХРИСТАРАДНИК

«Какой̆ доверчивый̆ придурок!» –

Разнёсся шёпот по дворам,

Он подобрал в грязи окурок,

Поднёс к обмётанным губам.

Он был убог, улыбчив, жалок,

Он попрошайка, нищеброд,

Любимец стариков и галок

Он христарадник, идиот.

Погонят все его в три шеи –

Он удаляется, боясь.

Но в глубине пустой̆ аллеи

Он ощущает с небом связь.

И, чтобы быть ко всем поближе,

Он молится один за нас

Под плач небес в застывшей̆ жиже

В безлюдный час.

ЕПИФАНЬ

Александру Павловичу Орлову

Приснилось мне, что дед сказал: «Пора!» –

И поманил к себе сквозь колкий валеж.

Я знаю, дед, меня ты не оставишь,

Ты вновь зовёшь с той стороны Днепра.

Ты помнишь лето, мальчика босого,

Который мог с обрыва прыгнуть вплавь

И ты зовёшь его к себе всё снова,

Но встречу нашу ты пока оставь.

Я знаю: мы с тобою в кровной связке,

Моя ладонь сжимается в кулак,

И до сих пор я не могу никак

Без чести жить, по вековой указке.

Я знаю: там, где свет в чащобы свален,

В Дуброво, где тебя крестила мать,

Ты ждёшь меня у временных окраин

Чтоб книгу снов со мной перелистать.

Ты мне раскроешь родовые сини,

Покажешь мне наш сад, и особняк

И земли, что достались от графини

И где теперь возвысился орляк.

Я духом жив, душой, словами, телом,

Взирая на неезженый большак:

Мой прадед здесь гулял перед расстрелом,

И братья деда гнали молодняк.

Дед, я приду к тебе! Твой мир бессрочен

Пройду по пустошам, пройду по сосняку.

Я верую – на правом берегу

Ты мне представишь лучшую из вотчин.

* * *

Не жил я в эпоху насильных коммун,

В курганах не взрыл артефакта,

Но слышал, как сладко поёт гамаюн

В чащобах Смоленского тракта.

И в пенье дремотном – красив и блажен –

Явился мне край вечной смоли,

Где люди не терпят плаксивых измен

И лечат в молитвах мозоли,

Где с детства мой дед выходил на покос,

Отца ждал у графского сада,

И первой щетиной в отряде оброс,

Смывая кровь немцев с приклада.

Откуда ушёл он, ничто не забыв,

Ушёл навсегда поневоле,

Скрывая на сердце щемящий нарыв

С подсушенным привкусом соли.

* * *

Раскинулась за домом нежно радуга

И мы расселись важно на крыльце

И дверь была закрыта туго-натуго

Ушла хозяйка, позабыла о жильце

От «козьей ножки», полной самосада,

Газетная распространялась вонь.

Болтал вязьмич смешно, замысловато

О том, как не использовал он бронь.

О том, как посреди крестов и свастик

Дымящихся Зееловых высот

Кончины ожидал десятиклассник

В тот самый важный сорок пятый год.

Он говорил, что Божий он избранник,

Что баловень он, как ты ни крути,

Что починил на днях сапог и краник,

А я смотрел на две его культи.

Явь

Я сын громадных, вековых трущоб,

Рождённый под «Прощание славянки»,

И методом ошибок, чёрных проб,

Я собираю ветхие останки

Страны, которой̆ больше не вернуть –

Господь навек детей̆ её оставил.

И разъяснит грехопадений суть

В своём Послании Апостол Павел.

Мне снятся Воркута, Смоленск и Ржев,

Могильник, затаённый̆ в снежной̆ чаще...

От снулой яви утром ошалев,

Я понимаю сон мой настоящий̆.

* * *

Мы никогда с отцом не рвали глотки

И тельники носили на двоих.

Когда я уходил из мореходки,

То папа был ещё среди живых.

Позднее, под хмельными парусами,

Рванулся он к незримым берегам –

Туда, где люди сходятся сердцами,

Не отвлекаются на миг по мелочам.

Он где-то там, а я хожу по суше,

И век считает скорости узлы.

Но говорят ночами наши души,

И мысли наши – двух миров послы.

Осталась от него одна тельняшка,

И годы разделились меж полос,

И нашей встречи долгая оттяжка

Нам не страшна – матроса ждёт матрос.

* * *

По пыльной стороне среди канав,

По улице, лежащей меж домами,

Я молча шёл, доверив руку маме –

Я был тогда задумчив и кудряв

А солнца свет катился прямо с крыш,

И в блеске золотом сияла Волга,

Намокла красно-белая футболка –

И был тогда я пухлощёк и рыж.

Я сам с собой играл в короткий пас,

Себе сквозь годы делал передачу,

И в белый свет бил, словно на удачу,

Я был наивен, смел и сероглаз.

Бежало время, жил я на износ,

Увидев мир обоих полушарий,

Во веки вечные я стал темноволос,

И взгляд мой ныне неизменно – карий.

* * *

За церковью, от проездной харчевни

Несло углями, пивом, шашлыком,

И на крыльце курил с проводником

Приезжий, говорящий о деревне.

Виднелся за его спиной мешок,

Он сжал в руках баулы и коробки,

И запах от него последней стопки

Понёс вдоль Волги встречный ветерок,

Вбирая вонь костров и салотопки.

Я шёл домой и видел: за лабазом,

Обнявшись, мама говорила с ним,

Казалось, он ей был таким родным –

Чужой мой дед под облетевшим вязом

С лицом продолговатым, земляным.

И горечью светились две слезы.

Мой пришлый дед, мой сын врага народа,

Тебя, как брата, скрыла непогода,

Рассеяв запах скорби и кирзы.

* * *

Помню, под вечер у книжной палатки

Дерзкий мальчишка, постарше меня,

В голубя метил из чёрной рогатки,

Что-то под нос для острастки бубня.

Выстрел – и пала подбитая птица.

Хохот стрелка породил во мне дрожь.

Трусость связала, все спрятали лица,

Жизнь почтаря не поставив ни в грош.

Не донесёт он счастливые вести,

Дивный полёт превратился в расстрел.

Мне было стыдно, я плакал в подъезде,

Если б не струсил, голубчик был цел.

Годы прошли, вспоминаю нередко

Выстрел того разбитного стрелка,

Может, сейчас хладнокровно и метко

Целят мне в спину исподтишка.

* * *

Он приходил и брал взаймы у мамы,

Сосед, широкоплечий здоровяк,

Стоявший опираясь на косяк,

Под тихий оклик радиопрограммы,

В того пришельца всматривался долго,

На кисти у него был грубый знак…

Что означала давняя наколка –

Чернильный след житейских передряг?

Казалось мне: под знаком скрыты тайны

Судьбины отставного речника.

И думалось, что тайны те – бескрайни,

И глубоки, как Волга глубока.

Что значила его татуировка,

Мне было не понять, ведь я был мал,

Но жизнь его спасала трёхрублёвка, –

Он возвращать не думал, только брал.

* * *

Была хороша плоскодонка,

Что сделал премудрый сосед.

Он пел одиноко и звонко

О силе волшебных примет.

Пропел он, что волны не тронут –

Рыбак он и сын рыбака,

И знает и мели, и омут,

И тайны стального крючка.

Знаток он ловильной науки

И сплёл чародейную снасть,

И карпы, и сомы, и щуки,

Должны на приманку попасть.

Шло время ни шатко, ни валко,

Исчез колдовской многослов,

Забыта, как басня, рыбалка,

И лодка, и снасти, и клёв.

* * *

Артуру Коняхину

Кто справа был, а кто был слева –

Сейчас уже не вспомнить мне –

Когда в окопной тишине

В лесах, израненных у Ржева,

Мы тосковали о войне.

Себя в атаках представляя,

Земли вскрывая бурый пласт,

Мы верили: нас не предаст

Погибших слава фронтовая,

Войны и мира в ней контраст.

Мы собиратели мощей,

Искатели нетленной плоти,

В обратном временном отсчёте,

По росной глубине полей,

Идём вослед бессмертной роте.

* * *

Я слушаю огонь –

Один – в чужом краю.

Прошу, меня не тронь,

Не предавай зверью!

Теперь в руках твоих

И жизнь, и смерть моя.

Молю, чтоб ты не стих,

Ты для меня – семья.

И вверх летит искра,

И слышится ответ,

И близится кура,

Которой я отпет.

И вмиг вокруг меня

Звериный весь приплод,

Но лития огня,

Я верую, спасёт.

* * *

Когда в снегах рождается весна

Природа пробуждается от спячки,

Она ко всем вокруг обращена,

Подобна моложавой в белом прачке,

Которая с постиранным бельём,

Не замечая холода придирки,

Идёт надменно в богомольный дом,

Где ждут её в притворе монастырки.

И кажется, весь сумрак зимних рек

Ей перестиран в липовом корыте.

Её придумал Богочеловек,

Вы вслед ей вдохновенно посмотрите.

ЛОВЦЫ

Где берег и обрывист, и пещерист

От паводков, разливов, и дождей,

И где вода становится теплей,

И рыбы собираются на нерест –

Петра с отцом ждёт рыболов Андрей.

К воде не смеет подойти ловила,

Он знает, что в глубинах тёплых рек,

В которых утонул последний снег,

Пора любви подводной наступила,

Уйдя от зимних сказочных опек.

И кажется, что глубь воды готова

Принять в объятья каждого из нас

И вылечить от жизненных проказ,

И тихо подступает время лова

И мир надводный вновь голубоглаз.

Но там, на глубине, на самом дне,

Ерши и щуки, судаки и сомы,

Забыв о холоде, восстав из полудрёмы,

Размножились в семейной западне

И кинулись с потомством в водоёмы.

Все знают, скоро постным дням конец,

Андрей и Пётр закинут ловко снасти.

Страстные дни, удачу их не сглазьте! –

Ведь каждый небом призванный ловец

Живёт не по своей, а высшей власти.