Сергей Алиханов
Елена Буевич родилась в городе Смела Черкасской области. Окончила Черкасское музыкальное училище и Литературный институт имени А.М. Горького (семинар Анатолия Жигулина и Игоря Волгина).
Стихи публиковали в журналах: «Новый мир», «Нева», «Наш современник», «Дружба народов», «Эмигрантская лира», «День и ночь», «Человек на Земле», «Российский колокол», «Парус», «Радуга», «Странник», «Введенская сторона»; в альманахах: «Истоки-90» «Никитские ворота», «Бийский Вестник»; на порталах: «45-я параллель», «Мегалит», «стихи.ру» и других ресурсах Интернета.
Вышли поэтические сборники: «Странница-душа», «Нехитрый мой словарь», «Ты — посредине», «Елица», «Две душе - Две души», «Чернила и вино», «Остаться в Евпатории».
Творчество отмечено премиями: «Золотой Витязь», «Бунинской премией», «Имени Татьяны Снежиной», «Благодатное небо», «Международного Волошинского конкурса», «Правда для людей», «Стихотворения Андричграду».
Работает журналистом, живет в Черкассах.
Член Союза писателей России.
Предельно искреннее, сокровенное и истовое служение славянской просодии — характеризуют поэтику Елены Буевич. Внутренне, по степени самоотдачи, совершенно не различая собственную поэзию и стихотворные переводы с сербского, поэтесса следует в своем творчестве духовным ориентирам эпических песен, в которых переплелась и судьба фресок, и история народов.
Звуковые и фонетические средства, и глубокое — уже на уровне чувства — знание истории воплощены в тексты Елены Буевич. При этом и стиль трагедии, и стиль летописи выражен в ее стихах посредством современной лексики и ритмики образов. Возвращая слову первоначальное значение, поэтесса призывает читателя прислушаться в происходящее всей душой, и со всей тревогой и болью сердца. И ставя на примелькавшиеся значки свои предупреждающие мелодические акценты, Буевич дает читателю возможность по-новому взглянуть на тревожные символы новейших смыслов:
Оруэлл иль и-Гассет-Ортега
описали нынешний момент?
Время победившего хештега:
бремя, иго – всё теперь контент...
Только нет такого тега – «благо»,
не пометишь «лёгкость бытия»:
залила убийственная влага
земли, где могла бы быть и я.
Укрывают родину не снеги —
град огня и разрывной свинец…
Да поставьте ж, кто-нибудь, хештеги -
«заповедь», «Спасение», «Отец»!
Революционная эпоха, обесценивавшая человеческой жизни, казалось бы, навсегда прошла.
Елена Буевич в своем творчестве возрождает из небытия трогательные и щемящие сердце события начала 20-го века, придавая им явственность и открытость. Высокое искусство делает поэтической слог почти что зримым. Художественный язык, субъективное авторское видение буквально изображает явление Императорской семьи, порождая сокровеннейшие чувства невосполнимой утраты и незабвенной любви. Просодия обостряет осознанность трагических поворотов истории:
Остаться в Евпатории —
за год, на волоске,
и пусть бы дети строили
свой замок на песке...
А утром за купальнями
наследник и княжны
за волнами трехбалльными
следят, пощажены.
Но сроков — не отмерено,
чтоб спрятались они
за темным, горьким деревом
в дюльберовской тени.
Все кажется, на море и
беду легко избыть:
остаться в Евпатории —
равно что живу быть…
На прошедшем в четверг Творческом вечере Елена Буевич в формате «Zoom -конференции», организованным ДК «Темп», я спросил поэтессу:
— В ноябре мы отмечали 100-летие Исхода Русского Флота из Крыма в Бизерту. Все те, кто остался, кто не смог попасть на корабли в дальнейшем не уцелели. Такая же судьба ждала здесь и царскую семью…
Ответ Елены меня поразил:
— Места, которые мы любим, защищают нас от бед...
В отзывчивой и внимательной атмосфере прошел Творческий Вечер и в Воронеже, где и была издана книга «Остаться в Евпатории» —
https://go.mail.ru/search_video?fm=1&q=Елена%20Буевич&frm=ws_p&d=3178751373210795557&s=vk.com&sig=e0e4a9218b
Творчество Елены Буевич породило множество статей.
Станислав Минаков — поэт, прозаик и эссеист поделился радостью прочтения в «Литературной газете»: «Чем больше вчитываешься в стихи Елены Буевич, тем больше поражаешься глубине чувства, чудесно соединённого с мыслью при именно что внешней лёгкости и простоте… сквозь лиризм и мелос, сквозь чаяние мировой культуры (читай: гармонии) могут изнутри прорастать непреодолимые, острые ростки веры, может формироваться взгляд, устремлённый в горнее…
Поэтесса демонстрирует замечательную свободу языка. Обращает на себя внимание песенность поэтической стилистики Буевич в русском самобытном слове…
Не дерзость ли это в наши-то дни, когда стихотворцы переоснащают свои «списки кораблей» тяжеловесными атрибутами? Но они, перегруженные, нередко идут на дно, а «Кораблик» Буевич летит по волнам и облакам, и по-прежнему белеет её парус…
Елена Буевич получила необыденный мелический дар – самим фактом гармонизации пространства, звука, смысла утешающий и утишающий печаль…».
Надежда Кондакова, поэтесса, переводчик, драматург, наш автор, написала: «Елена Буевич, к пониманию опасной миссии поэта в этом мире относится ответственно и строго. В Белграде вышла книга-билингва Елены Буевич «Две душе — Две души», что само по себе в наши дни феноменально. Издание двуязычных книг, где на одном развороте расположены оригинал и его перевод – в идеале составляет лучший «пазл», который даёт возможность не только оценить работу переводчика (вспомним слова Жуковского «В прозе переводчик – раб, в поэзии – соперник»), но и почувствовать вкус оригинала...
Елена Буевич – из понимающих. «Не высок-парусок», «полощет-восхощет», «сторицей-велицей» – это не только свежие рифмы, не только купание в стихии русской речи, но и строительный материал: звучащий клей, скрепляющий цемент...
Но вот странная история: в лёгких, прозрачных звуках, в этих «тишайших перезвонцах» вдруг явственно слышишь трагические ноты.
Этим отличается письмо Елены Буевич. Рядом со светлым началом, составляющим, по-видимому, человеческую суть поэта, звучит страшная «неминучая» жизнь...
Женские ли это стихи? Безусловно, женские, и в этом их преимущество! Но основное преимущество в том, что это стихи женской силы, а не слабости. В предшественницах, меж тем, я не вижу – ни Ахматову, ни Цветаеву. Скорее – Марию Петровых, не услышанную современниками и ещё не разгаданную потомками. Речь идёт, разумеется, не о стилистических похожестях, а о понимании «порученного» и строгости спроса за порученное...».
Марина Кудинова, поэтесса публицист, наш автор, в «Литературной газете» определила: «...оригинальные стихи Елены Буевич органично сочетаются с переводами сербских поэтов. Трудно сегодня представить себе, что всеславянское единство, в которое веровали и на которое уповали лучшие представители братских народов в течение всего XIX века, было далеко не риторической фигурой...
Стихи Елены Буевич скромны с точки зрения изобразительности – иногда даже излишне, но исполнены тем невероятно тонким ароматом, который отличает настоящий букет от контрафакта. Они смиренно православны по самому существу своему, тихо благодарны Господу за всё, в том числе за испытания….
Стихи написаны с целомудренными умолчаниями о сокровенном, которые прочитываются в воздухе внутри лёгкого покрова поэтической формы...
Молитвенная негромкость, отличает тексты этой предельно чистосердечной книги «Остаться в Евпатории» …».
Оставляем нашего читателя наедине со стихами:
ЦАРСКАЯ СЕМЬЯ, ЕВПАТОРИЯ (1916)
Остаться в Евпатории —
за год, на волоске,
и пусть бы дети строили
свой замок на песке,
и поезд пусть от станции
скорее отойдет:
здесь белые акации,
здесь дел невпроворот.
Для дачников Дувановых —
и чай, и баклава,
под вечер, за туманом, их
едва слышны слова.
А утром за купальнями
наследник и княжны
за волнами трехбалльными
следят, пощажены.
Отсюда до Ливадии —
всего полдня пути,
а в мертвом Петрограде и
Москве — их не найти.
Но сроков — не отмерено,
чтоб спрятались они
за темным, горьким деревом
в дюльберовской тени.
Все кажется, на море и
беду легко избыть:
остаться в Евпатории —
равно что живу быть.
***
Сентябрь, сентябрь, как плотен твой помянник!
Среди полян, затопленных слюдой,
о всех ушедших грезит конопляник,
о всех, утекших за водой седой…
Теплы их руки, бывшие оплотом,
нежны объятья, хоть и не видны.
Навстречу им - в стремлении безплотном —
срываюсь, преисполнена вины.
И замечать так стыдно потому-то,
что ничего смертельный миг не стёр,
что не о них вздыхаю поминутно
и разжигаю мысленный костёр,
Хештег
Оруэлл иль и-Гассет-Ортега
описали нынешний момент?
Время победившего хештега:
бремя, иго – всё теперь контент.
Утро начинается с разведки,
чем ещё прошедший миг жесток?
Тяжелеют сетевые ветки
«Счастье», «Благодатное», «Восток».
Только нет такого тега – «благо»,
не пометишь «лёгкость бытия»:
залила убийственная влага
земли, где могла бы быть и я.
Укрывают родину не снеги -
град огня и разрывной свинец…
Да поставьте ж, кто-нибудь, хештеги -
«заповедь», «Спасение», «Отец»!
2013-й
Обживая весь год больницы
(и тождественные места),
наблюдая, как из бойницы,
раж карающего хлыста,
постигая судьбу, как прогу,
залагавшую на все сто, -
всё равно твержу «слава Богу!»
вместо боязного «за что?»
Потому что легко и сладко
знать, что маялся не вотще,
и наградой грядет разгадка,
для чего это всё, вообще.
* * *
Н. Григорьевой
Есть города, к которым прикипаешь,
послушаешь, и тут же в такт киваешь —
и облакам, над Свислочью повисшим,
и чудакам, вещающим о высшем,
и внутренним обрывкам-диалогам, —
застыв для съёмки на холме отлогом
и забредая в городские скверы,
родные и знакомые без меры...
Ты сорок с лишком шел сюда, в родную
страну-сторонку, в эту клеть грудную,
и, не подозревая ни о чём,
свернулся слева, под ее плечом.
Здесь, оглашая криком римский свод,
твой дед-младенец был крещён. И вот
ужели ты того крещенья свет
снимаешь на стене, и смерти нет?
Явление цветущего абрикоса
К старости становишься японцем.
И стоишь под солнцем, чуть раскос,
и глядишь: с тишайшим перезвонцем
помавает веткой абрикос.
Обогнал он яблоню с черешней,
посетил на миг земную клеть,
чтоб воздушной радостью нездешней
окатить, утешить, облететь.
Будто растворились двери рая,
и стоит в пристанище добра,
на тебя, заблудшего, взирая, —
дерева цветущая гора.
А вокруг — ристалища и квесты,
песий лай и человечий бег.
И летят, как «капельки» челесты,
абрикоса радость, сладость, снег…
Вспомни Алушту с улыбкою странною
Не Алушту сладчайшую летнюю,
одна тысяча девятьсот..,
где больную тебя, шестилетнюю,
мама с пляжа «домой» несёт,
но Алушту недавнюю, зимнюю —
с солнцем мёртвых на пляжах твоих,
с мандаринно-январской корзиною
в крымубежище на двоих,
с той тоскою неубиваемой
от напитанной кровью земли,
со шмелёвской, неупиваемой,
синей чашей морской вдали,
с новогодним контентом из телика,
с контингентом в кафешках из зон,
и шестого — с террасы отелика —
Рождества колокольный звон.
И трехдневную, непространную,
в недоверчивом сердце дрожь.
И разлуку, с улыбкою странною.
Впрочем, что же в ней странного, что ж?
Кермек и незабудки
Где инкерманская гора
ровна, как в идеале,
и мы бродили не вчера,
и пастуха видали.
Он был монахом, и внизу,
среди кустов кермека,
ловил заблудшую козу,
как будто человека.
И долго мы стояли там,
а может, и поныне
стоим, дивясь открытой нам
евангельской картине.
Нам слышно море вдалеке,
и ты ещё со мною,
и поезд катит налегке
под белою скалою.
И тёплый ветер на убой
несёт его погудки…
А что забыли мы с тобой, —
то помнят незабудки.
Дом был другой...
Дом был другой, и заборчик - другой,
и тропинка, протоптанная, дугой,
и в снегу - тяжелые ветки
и следки соседской левретки...
Но очнешься случайно не там, а тут,
где подхватят тебя и несут, несут
и поют на ходу, и смеются,
и бессмертными остаются.
Война
Хочешь, скажу тебе, что будет на самом деле?
Война нас заставит забыть о нас, держать себя в чёрном теле,
выветрит все упоминания о любви из сна и яви,
выберет из всех — нас двоих и железной рукой задавит.
Это за то, что мы хотели увидеться в мае —
сфоткаться на мосту, из центра ехать в трамвае,
долго гулять над рекой, искать созвездие Девы,
засыпать под утро, не зная, кто мы и где мы…
Это за то, что много всего мечтали,
мало имели, тяжело трудились, были из стали,
и когда другие ломались, ты молился, и я молилась…
Мы получим сполна за всё, и тут ни при чём справедливость.
Здесь работает высший закон, закон для Иова:
у других — безмятежный сон, плодоносит корова,
тучны стада у них, не пропадают дети,
лишь для таких, как мы, нет ничего на свете.
И когда друг друга жизнь случайно протянет, «на»! —
наступает конец, миру венец, война.
Липень
Липы ещё сияли,
всюду сновали птицы —
пели весеннюю песню,
славя своё гнездо,
красным светились в листьях
ягоды-шелковицы,
но летний мир распался
уже на после и до.
Так начинали июль мы,
так мы ныряли в липень,
каждый с разного берега
этой большой реки,
и обнимали мирно
одну из двоих нас — Лопань,
другого — Дунай и Савва,
сущему вопреки:
времени, расстоянью,
сборам полков на границе,
рокоту бэтээров, —
запаху мировой,
где, как в одной из самых
смешанных композиций,
был неотступно с нами
липовый тот конвой…
То, что с нами, не кончается
Случилось так, что ты невидимо,
остался в комнате предутренней,
и нескончаемое видео —
как целый миг к тебе бреду по ней.
Не укоряют нас святители,
с икон глядящие в небесное,
и два торшера и светильники
высвечивают путь над бездною.
Из жизни новой и нечаянной
не выпадаем, ведь и дверцы нет,
и то, что с нами - не кончается,
не престает и милосердствует.
Сад
розы раскрытые раны
маки промокли бинты
и ни моне ни сарьяны
здесь не возьмут красоты
этот пион всемогущий
этой акации луч
светят из мертвенной гущи
словно нейтроны из туч
всё пробирает буяет
всё обнимает собой
будто бы не убивает
больше любого любой
К морю
Неотвратимо, как решенье мойры,
за поворотом нарастало море:
как миро в алтаре благоухая,
где раздалась гора — стена глухая;
искряся, как парча, купая блики
в солёных брызгах, что равновелики
Эвксинскому иль Чёрному — родному,
и Крымскому всему большому дому.
О, как бы я любила дом в посёлке,
не знающем ни стужи, ни позёмки!
Всегда под солнцем, пахнущий лавандой, —
дом с тёплым полом и сквозной верандой,
забытой книгой, бельевой верёвкой;
и осликом, и божией коровкой —
там, во дворе, где на траве дрова
и кипарис, кренящийся едва…
О Крым родной, увижу ли тебя я?
Или во сне по лестнице сбегая —
разбитой, древней, цвета фиолета,
по пушкинской, — к подножью Фиолента, —
однажды утром, накопив отваги,
нырну навек под эту кромку влаги,
где дух, ликуя, побеждает в теле…
А это будет Стикс на самом деле.
О МАТРОНЕ АНЕМНЯСЕВСКОЙ
Горит земля до донышка,
до брёвнышка – в дыму,
а где живёт Матрёнушка,
неясно никому.
Не в темноте обидчивой
в сенях, на сквозняке,
а в теплоте провидческой,
у Господа в руке.
Чтоб помощь скороспешную,
иметь нам и в огне.
Шепчу во тьму кромешную:
«Матрёнушка, и мне…»
НЕОЖИДАННОЕ СВИДАНИЕ
Может быть, кому-то покажется странным,
посмотреть на всё это можно проще-де,
но я, Буевич Елена Ивановна,
плачу на Красной площади.
Я стараюсь, её умещаю в «Кодаке»,
запечатлеваю Спасскую…
Сквозь фламандский снежок, зависающий в воздухе,
она всё ещё кажется сказкой.
Опершись на заборчик, сквозь снежную сырость,
как в окошке её продышиваю…
Девять лет разделяли нас заборчики мира
Все таможни, ОВИРы –
не вышло!
Я стою одна, не дружу с экскурс-фирмами.
Мент взирает имперски
Вот сейчас вберу её всеми фибрами
и – растворюсь за Иверскими…
ГОРОД КАМЯНКА
Местечко у речушки
(сокрыта в ряске вся)…
Да был здесь как-то Пушкин,
Россией колеся.
Валялся на бильярде,
почеркивал блокнот,
и скромниц местных ради
захаживал в народ.
Совсем недавно… Пушкин…
Всё ряской поросло.
И хоть стреляй из пушки –
в беспамятстве село.
И перестроен книжный,
ненужный магазин,
и чуждо смотрит ближний,
нерусский гражданин.
А.С. почти в загоне,
но видит невзначай,
как в утреннем «Сайгоне»
мы заказали чай
и пьём без проволочки.
А в воздухе, как взвесь,
плывут слова и строчки,
откуда-то, Бог весть…
СЫН
По-человечьи можешь только «да»
(пока ещё) и «мама», и «звезда».
Все символы и знаки – как янтарь –
хранит в себе нехитрый твой словарь.
«Да» – подтвержденье, вызов и ответ
всему, что заготовил этот свет.
А «мама» – та единственная связь,
что оборвавшись, не оборвалась.
И вот звезда. В колясочке своей –
ещё без слов – тоскуешь ты о ней.
Рискуя выпасть, мордочку задрав,
«зи-да» – кричишь и тянешь за рукав.
И по звезде в зрачках твоих, философ.
И тысячи ответов, не вопросов.
НАВЕРХУ
Почуешь, бывает, средь ночи,
что дом под тобой – ходуном.
Как будто Господь его хочет
поднять и поставить вверх дном.
Трясенье земли или неба?
Дрожит, накреняясь, кровать.
Вцепляешься в сонную небыль,
абсурдно – ожив, умирать…
И в жуткий такой промежуток
покажется: ухнет этаж!
Кому ты теперь, кроме шуток,
заблудшую душу отдашь?
Проснешься, от смерти отлыня,
и страхи пустые – вразброд.
Вот – пол. Неподвижна твердыня.
Но трещина где-то растёт...
Вербное воскресенье. ЛЕДОХОД.
Трещат ледяные заторы.
А там, где теряется взгляд,
плывут голубые соборы,
и звонницы в небе звонят.
Вот так бы - теряя из виду
все то, что родного родней, -
забыть бы земную обиду
и темную память о ней.
У Господа время иное...
Вот так бы (дыши - не дыши)
забыться недолгим покоем
и слушать дыханье души...
А праздника чистая сила -
чего б ни случилось со мной -
тугое расправит ветрило
над тесной скуделью земной!
***
Вот он, сентябрь, — от макушки до пят.
В сердце медовые рощи кипят.
Пересекают пространство, звеня,
тонкие путы осеннего дня.
Я еще здесь, но плывут надо мной
тайные знаки дороги иной.
Это послушный воздушный народ
невод из лески небесной плетет.
Неводом душу мою зачерпнет...
В горнем саду на тропе ветровой
встретит меня мой Жених заревой!
***
Память дрожит. Как по озеру — дрожь.
Счастье оставишь, а горе сотрешь
в этой картине.
Будет пейзаж. А вернее — портрет:
В будущем свет, и прошедшего нет -
ты посредине.
Вот и окажешься между времен:
жизненный путь словно мост разведен.
Где ты отныне?
Вот и сумеешь узреть наконец,
как восседает небесный Отец,
мысля о Сыне.
Это родное земное бытье
страшно терять, а удержишь — твое.
Так и теряешь.
Все не возьмешь, а дотронешься лишь...
Любишь - не любишь? простишь — не простишь?
Там и узнаешь.
ФОТО В КОНЦЕ ХХ века
Смычком измучив верную, концертную,
устав, как в поединке за бессмертную,
по мостовой - проворно, как с пригорочка,
студенточка идёт, консерваторочка.
У перехода ждет её возлюбленный,
такой же уцелевший, непогубленный.
На Чистых, заглянув на пять минуточек,
они покормят голенастых уточек.
И что бы там безумцы не пророчили -—
развал Союза, путч и штурм, и прочее —
они «Зенитом», как от хлеба постного,
отхватят день столетья кровеносного!
И этих лет — как дыма папиросного...
Лишь из окна, вполнеба вознесённого,
летят обрывки, страстные и смутные,
скрипичного концерта Мендельсонова,
где век не исчисляется минутами…
ВОСПОМИНАНИЕ О ЛИТ. ИНСТИТУТЕ
... Покуда мнит московский март,
что мы задавлены морозом,
мы не задавлены, и Роза
колдует над колодой карт.
Трефовый туз сулит вино
в казённом доме (именины).
Валет - билеты в Дом кино
(на Пазолини и Феллини).
Поездку в Сергиев Посад
(подтекст дорожного знакомства),
расцветших скверов аромат
и — заморозков вероломство!
И сладко, как в последний раз,
вдруг вспомнить, сидя на работе,
снега заоблачных террас,
торосы трасс и шпиль на взлёте
в Останкино, и - из окна —
всю жизнь, трепещущую вживе,
которой мы в то время жили.
Увидеть, как бы из окна,
последних мартовских недель
пастель. А дальше всё размыто -
перрон, прощанья пастурель...
Апрель. Черкассы. Dolce vita!
***
В день, улыбающийся новому
году, который не за горой,
сопротивляющийся норову
ртути, облюбовавшей зеро,
на перекрестках города,
где лучше всего стареть,
меня, само воплощение холода,
может согреть:
привет, проступивший нервно
из каких-то пространственных дыр,
сквозь строй сортирующих серверов
проведший, как поводырь,
твою улыбку, твою ещё
привычку писать в P.S.
самое наиволнующее,
без всяких кавычек, без…
…в окошке белом размешана
коррректной кириллицы смоль:
«Соединение с сервером прошло успешно.
Полученных писем: ноль».
* * *
что ты душа щенячья радуешься чему
веришь и не иначе в нежную всячину
вольно визжать-пищать те близок судьбы оскал
знаю глупое счастье но он мне вчера писал
жизнь намечается что-т-ты чайки пишет причал
разве когда-нибудь кто-то так меня приручал
ты говорит голубка душечка молвит мне
глупое счастье глупое верю не верю не
ОТ И ДО
От одного - до десяти
я у родителей в горсти
жила, не ведая о том,
что осенён наш дом крестом.
От десяти - до двадцати
Господь хранил меня в пути.
Я научалась... Если бы!..
Явила жизнь свои гробы.
Ушли - и бабушка, и дед,
и поздно я рванулась вслед,
прознав паническую дрожь
глаголов «умерли», «умрёшь»...
От двадцати до тридцати...
Столетьям надобно пройти,
пока дойдёт до дурака:
жизнь - островок, а не река.
Ночь. У щеки - тепло сынка,
да отчий взор издалека.
Вот всё, что держит. Здесь. Пока.
От тридцати - до сорока?
СВЕРЧОК И ДРУГИЕ
Поймала нас зима в садок,
накрыла, как сачок.
Сиди. Ни в поле, ни в садок...
Ночь, печка и сверчок.
Он так поёт! Сверчит, трещит,
стрекочет и урчит.
От страшной жизни - прочный щит:
сверчок, огонь в печи.
Дружище, не журись подчас,
не плачь, как дурачок!
Покуда есть с тобой у нас
и печка, и сверчок.
А есть ли в этой жизни толк -
пусть скажет, кто мудрей.
Сверчок ли, кот ли, заяц, волк,
а может – воробей!
КОРАБЛИК
Снасти ветхи, мачты тонки,
борт - не низок, не высок.
Жизнь похожа на обломки,
но трепещет парусок.
Ветер свищет, тычет тучи,
рвёт, бросает и полощет...
Меньше малого получит
тот, кто многое восхощет.
Продержись ещё, не сетуй,
будет и тебе - сторицей.
Не за то, и не за это,
а по милости велицей.