Дмитрий Сухарев: "Выплывать назло тайфуну вечно было мне не лень"

Сергей Алиханов

Дмитрий Сухарев родился 1 ноября 1930 года в Ташкенте. Окончил Биологический факультет и аспирантуру МГУ.

Стихи публиковались в журналах: «Юность», «Новый мир», «Знамя», «Иерусалимский журнал», «Вопросы литературы», на порталах «45-я параллель», стихи.ру и других ресурсах Сети.

Вышли поэтические сборники: «Саженцы», «Дань». «Влажным взором», «Человек, который работал над собственным образом», «Прекрасная волна». «Главные слова», «При вечернем и утреннем свете», «Все свои. Венок сонетов», «Сто стихотворений», «Не сразу все устроилось. Правда факта», «Много чего», «Холмы», «Полное собрание сочинений».

Дмитрием Сухаревым в соавторстве с более чем тридцатью композиторами и бардами создано множество песен, несколько мюзиклов и театральных спектаклей.

Руководил поэтическими семинарами, постоянный член жюри бардовских фестивалей и конкурсов, составитель антологии «Авторской песни».

Творчество отмечено премиями: имени Андрея Синявского «За благородство и творческое поведение в литературе», Российской государственной премией имени Булата Окуджавы, «Венок».

Доктор биологических наук, Академик РАЕН. Член Союза писателей России с 1964 года.

Живет в Москве.

Внутренний неиссякаемый источник Сухарева — возрождение романтической традиции. Через текст, оставить в памяти читателя все сказанное. При этом само стихотворение может забыться — а воздействие, изменение — всегда после прочтения остаются. Сама форма стихов, отражая отвлеченное значение, или — чаще всего! — конкретные факты или исторические события, подчинена основной задаче — воздействию на сердца читателей.

И стихи, художественно раскрывая авторский замысел, в своей чарующей и прозрачной просодии, даруют понимание сути явлений и событий, а вместе с тем и утешение. Художественно раскрытый авторский замысел становится достоянием и жизненным опытом читателя, и через чувственное восприятие в пробужденный опыт воспринимающего сознания. Стихи поэта становятся источником зарождения знаний, и последующего личностного развития:

По причине ветхости Завета

Не могла постичь Елизавета

Тёмных мест в законах бытия

И просила у него совета;

Он присвистнул: милая моя!..

Но в письме ответствовал учтиво:

Так и так, мол; никакое чтиво

Не поможет, да и ни к чему,

Но туман рассеется на диво,

Если дело поручить уму.

Я не зря уму слагаю оду,

Книга застит, ум даёт свободу,

Свет познанья — промысел ума,

Ум всесилен, если знать методу! —

Пусть княжна попробует сама…

Дмитрий Сухарев встретил войну подростком, и фронтовые поэты, среди которых прошло его творческое взросление, вполне могли сказать ему словами Александра Межирова: «Я тебя старше на Отечественную войну». Многие стихи Сухарева, как например, «Поэту С. имею интерес», посвящены героям-победителям и вернувшимся, и погибшим на фронтах — видео замечательного авторского прочтения:

https://youtu.be/HhdLVN4h01o

Сирые метели след позамели,

Все календари пооблетели,

Годы нашей жизни как составы пролетели —

Как же мы давно осиротели!..

И когда над ними грянул смертный гром

Трубами районного оркестра,

Мы глотали звуки

Ярости и муки,

Чтоб хотя бы музыка воскресла…

Полные любви и восхищения статьи и отзывы посвящены и поэту, и его творчеству.

Владимир Леви —писатель и психолог отметил: «… творческая жизнь Дмитрия Сухарева словно мозг, состоит из двух полушарий: поэзии и науки. Он биолог, весьма крупный ученый, и кто-то о нем сказал, что в поэзии он профессор, а в науке поэт. Это больше чем верно: он мастер, мастер вдвойне и втройне - мастер жизни, ПОНИМАЮЩИЙ жизнь.

Удивительная естественность. Сложность высшего пилотажа и неожиданность простоты. Аристократизм и демократичность. Свобода и строгость. Красота и гротеск. Юмор и трагедийность. Знойная чувственность и пророческое вдохновение... Это все и в стихах, и в нем: он гармоничен, ему дано Чувствознание.

Классик не по пьедестальному званию, а по сути: один из тех, всегда очень немногих, чей голос, будучи голосом поколения, есть и голос Вечного...».

На поэтической «Zoom» конференции «Тонкого журнала», посвященной Юбиляру, наш автор Надежда Кондакова прочла его стихи: «Время денег меня не томило» и «Две женщины». И передала привет от Владимира Кострова, и всех «переделкинцев». А также отметила, что «Сухарев вошел в литературу с первой же книжкой, и остался в русской литературе и поэзии навсегда». А наш автор поэт Юрий Ряшенцев сказал: «Творчество Сухарева определяет стилистику нашего времени». И пожелал поэту, чтобы за «Собранием сочинений», недавно изданном, последовали бы и новые стихи: «… я убежден, что стихи эти в тебе уже есть, и их остается только записать...».

Лев Аннинский — критик и литературовед предвидел: «В лирическом герое Дмитрия Сухарева чувствуется тот синтез характера, без которого вообще нет поэзии.

Из песенной стихии «студенческого туризма» Сухарев вынес ценность куда более важную, чем подвижническая гордость по поводу таскания тяжестей или озорные выпады — Сухарев уловил подлинный характер...

...Собственно, в обаянии этого характера — секрет его стихов: неожиданной простоты его пейзажей, и подкупающей доверительности его интонаций, и того соединения интимности и пафоса, без которого невозможно петь «высокие песни», глядя друг другу в глаза...».

И читая стихи, мы, собственно, и смотрим в глаза поэту:

Двор

А ташкентский перрон принимал, принимал, принимал эшелоны,

Погорельцы и беженцы падали в пыль от жары,

Растекались по улицам жалкие эти колонны,

Горемычная тьма набивалась в дома, наводняла дворы.

И на нашем дворе получился старушек излишек,

Получился избыток старух, избежавших огня,

И старухи старались укрыться под крыши домишек,

Ибо знали такое, что вряд ли дошло б до меня.

А серёдкой двора овладели, как водится, дети,

Заведя, как положено, тесный и замкнутый круг.

При стечении лиц, при вечернем и утреннем свете

Мы, мальчишки, глядели на новых печальных подруг.

И фактически, и фонетически, и хромосомно

Были разными мы. Но вращательный некий момент

Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма,

Просыхая под солнцем, всё больше являли цемент.

Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове.

И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне,

Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове,

Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне.

Застарелую честь да хранит круговая порука!

Не тяните меня, доброхоты мои, алкаши, —

Я по-прежнему там, где, кружась и держась друг за друга,

Люди нашего круга тихонько поют от души.

Гости

1

Сыпь, Василий, хмель за печь,

Чуть просохнет — сразу в дело.

Как мошна ни оскудела,

А уж пивом — обеспечь!

Ставь, Татьяна, в печь квашню,

Надо потчевать родню!

Соберутся раз в полвека —

Раздувай-ка уголёк!

Больно нынче он далёк —

Человек от человека.

Веселей ухватом двигай,

Пропеки, да не сожги,

Пироги — не вороги,

Только жаль, что не с вязигой.

Белой рыбы, хрящ ей в горло,

Нынче нет — поперемёрла,

Будто тот ихтиозавр.

Бес её поистерзал.

И с тресочкою не худо!

Ты мозгами пораскинь:

Го-род-ские! Городским —

Им и бублики не чудо.

Городские... Города!

Сам бы грелся возле денег,

Только пряник не сладенек

Без земли-то — вот беда.

Сколько жито? Сто годов.

Выто, чай, на сто ладов.

Сто ли, боле песен пето?

Соли это — сто пудов.

Собрались.

На то и лето.

Волокушу волоки!

Сеть в котомку кинь для смеха!

В старом русле окуньки —

Городской родне утеха.

Да и мы не дураки!

2

...Все сели, осталась Татьяна

Стоять для порядка в дому:

Не видно ль пустого стакана

И нет ли обиды кому.

Татьянино лёгкое пиво

Лилось под застольный шумок.

Сучок областного разлива

Соперничать с пивом не мог.

И как-то совсем ненароком

Пришло ощущенье семьи,

И снова мы стали народом

И вспомнили песни свои.

Не те, что с усердной докукой

На новых широтах поют,

Как бы круговою порукой

Скрепляя разрозненный люд;

Не те, что семь раз на неделе

Меняют бумажный наряд,

А те, что как чёрные ели

Над чёрной землёю царят.

Налейте, ребята, налейте,

Недолго нам петь за столом,

Пробиты уже на билете

Те дырки с обратным числом.

Скажите, ребята, скажите,

Туда ли судьба завела

И так ли, ребята, бежите,

Как ветки бегут от ствола...

***

В Брянской области пески —

Это просто дар природы,

Так сыпучи, так легки!

Там стекольные заводы

С незапамятных времён

Понатыканы по дебрям.

На песочке мы вздремнём,

А комарика потерпим.

Вспомним, коли станет сил,

Про житьё своё в Бытоши,

Там июль баклуши бил

Да и мы с тобою тоже.

Это после началось —

Самолёты, свистопляска.

В Брянской области жилось

Без амбиций и без лязга.

Оттого-то и беда,

Что того песочку нету.

Может, сызнова туда

Завернём поближе к лету?

Вдруг да снова впереди

Глянет в стёклышко везуха!

В Брянской области дожди

Убегут в песок — и сухо.

ДЕКАРТ

По причине ветхости Завета

Не могла постичь Елизавета

Тёмных мест в законах бытия

И просила у него совета;

Он присвистнул: милая моя!..

Но в письме ответствовал учтиво:

Так и так, мол; никакое чтиво

Не поможет, да и ни к чему,

Но туман рассеется на диво,

Если дело поручить уму.

Я не зря уму слагаю оду,

Книга застит, ум даёт свободу,

Свет познанья — промысел ума,

Ум всесилен, если знать методу! —

Пусть княжна попробует сама.

— Что ж, начнём, — ответила Гаага;

Ах, была, была в княжне отвага!

Промелькнуло несколько веков,

Результат известен: ум-то благо,

Да благой порядок бестолков.

Нам совет даёт мудрец наивный,

Но в орлянку царь играет гривной —

Где и что зависит от ума?

Ум бессилен, даже самый дивный,

Потому что властвует чума.

Но какое чудо — письма эти!

Так писал Рене Елизавете,

Как ни разу в жизни никому.

Не читайте старых писем, дети,

Не ищите помощи уму.

Ум велик, но бытие на грани,

И в Гааге, где цвели герани,

Те же мрак, безумство и распад,

Тот же сад — и бункер на охране,

Где княжна гуляла в листопад.

И княжну молва из дома гонит,

И мудрец в предсмертной муке стонет,

И опять чума плодит чуму;

Ум всесилен — только судно тонет,

И нигде не светит никому.

***

Из деревьев нравится орешня;

Иногда случалась полоса,

И лежал я под орешней лежмя

Во блаженстве целых полчаса.

Из занятий нравится беседа

О грядущем, сущем и былом, —

Чтоб не ради сельди и десерта

Собирались гости за столом.

Под орешней стол могу поставить,

На столе кувшин соорудить,

Одного мне только не представить —

Как бы всех под кроной рассадить?

Как бы всех, кто душеньке по нраву,

Разместить за дружеским столом,

Чтобы нам беседовать на славу

О грядущем, сущем и былом.

Из древних эпитафий

Я никуда не опоздал,

Везде поспел, всему воздал

И всё, что сердцем возлюбил,

Воспел сердечно.

На диво трезвый человек,

Я понимал, что в трезвый век

Не сохранишь сердечный пыл

Навек, навечно.

Огонь, коснувшийся меня,

Был частью общего огня,

Я жил средь вас, я не сидел

В своей халупе.

И плод познанья — кислый плод

Не прежде всех, но в свой черёд

Я получил, — не в свой удел,

Но с вами вкупе.

Я норовил прожить без лжи.

Меня рвачи, меня ханжи

И те, которым всё равно,

Тянули в сети.

Но вот что важно было мне:

Не выше быть, а — наравне,

Сказать, когда молчать грешно,

И быть в ответе.

Голос птицы

Пир удался, но ближе к утру

Стало ясно, что я не умру,

И умолкла воронья капелла;

И душа задремала без сил,

А потом её звук воскресил —

То балканская горлинка пела.

Я очнулся; был чудно знаком

Голос птицы с его говорком,

С бормотаньем нелепых вопросов;

И печаль не была тяжела,

И заря желторота была,

И постели был краешек розов.

Там, в постели, поближе к окну,

Дочь спала и была на жену

Так похожа, что если б у двери

Не спала, раскрасневшись, жена,

Я б подумал, что это она,

А подумал: не дочери две ли?

Пировалось всю ночь воронью,

Вороньё истязало мою

Небессмертную, рваную душу,

И душа походила на пса,

Что попал под удар колеса

И лежит потрохами наружу.

Но возникли к утру на земле

Голос птицы, тетрадь на столе,

И строка на своём полуслове,

И на девочке розовый свет,

И болезни младенческий след —

Шрамик, оспинка около брови.

Этот мир был моим — и знаком

Не деталью, а весь целиком,

И лепился любовью и болью,

И балканская птица была

Туркестанской — и оба крыла

Всё пыталась поднять над собою.

Вспомните, ребята...

Вспомните, ребята, поколение людей

В кепках довоенного покроя.

Нас они любили,

За руку водили,

С ними мы скандалили порою.

И когда над ними грянул смертный гром,

Нам судьба иное начертала —

Нам, непризывному,

Нам, неприписному

Воинству окрестного квартала.

Сирые метели след позамели,

Все календари пооблетели,

Годы нашей жизни как составы пролетели —

Как же мы давно осиротели!

Вспомните, ребята,

Вспомните, ребята, —

Разве это выразить словами,

Как они стояли

У военкомата

С бритыми навечно головами.

Вспомним их сегодня всех до одного,

Вымостивших страшную дорогу.

Скоро, кроме нас, уже не будет никого,

Кто вместе с ними слышал первую тревогу.

И когда над ними грянул смертный гром

Трубами районного оркестра,

Мы глотали звуки

Ярости и муки,

Чтоб хотя бы музыка воскресла.

Вспомните, ребята,

Вспомните, ребята, —

Это только мы видали с вами,

Как они шагали

От военкомата

С бритыми навечно головами.

Тайнинка

Я в Тайнинке жила

Со своим интересом,

И Тайнинка была

Моим лугом и лесом,

Мне Тайнинка была

То истоком, то устьем,

И столицей моей,

И моим захолустьем.

Сколько вилось тогда

Голубей над дворами!

Отцвели те года

Золотыми шарами.

А теперь без перил

То крыльцо под навесом,

Где Алёша курил

Со своим интересом.

Помню, сели за стол

Напоследок с Алёшей,

И пошёл, и ушёл

На войну мой хороший.

Он пошёл и махнул

У калитки рукою,

Он ушёл и уснул

Над чужою рекою.

Над чужою рекой

Травы шепчутся глухо.

Ты, Алёшенька, спи,

А я стала старуха.

На своём цветнике

Поливаю левкои,

Там, где ты мне махнул

Напоследок рукою.

Воспоминание о листопаде

Листопад в пятидесятом,

Листья жгут по палисадам,

В палисадах ветра нет,

Беспокойства нет в природе,

Во саду ли, в огороде

Жгут тетради — сдан предмет.

Дело сделано, а слово

Народиться не готово.

Где мы? Листья. Полумгла.

Слабо греет их горенье,

Но зато на удобренье,

Говорят, пойдёт зола.

Жгут вчерашнюю листву,

В уголок её сгребая,

И дымит она, рябая.

В огородах жгут ботву.

Не Хотьково ли? Хотьково!

Смутно видится подкова

Леса; лес раздет-разут.

Это пригород, не город.

Сладость кончилась, а горечь

Втридорога продадут.

Это нашему герою

Двадцать и не за горою —

Сорок; это — полпути.

Палый шелест палисада,

Горечь дыма и досада,

Что идти куда-то надо,

А не хочется идти.

***

В Звенигород, прихваченный морозом,

Слетаются овсянки и щеглы.

В Звенигороде ласковым навозом

Заснеженные улицы щедры.

В Звенигороде возле гастронома,

Где тёплый конь приладился к овсу,

Вертлява, любопытна, востроноса,

Синица растрезвонилась вовсю.

Ещё бы не свистеть! С людьми-то лестно.

Дымится город, трубами маня.

Звенигород синиц берёт у леса,

А лесу отдаёт взамен меня…

***

Верил я в свою фортуну,

Начиная новый день.

Выплывать назло тайфуну

Вечно было мне не лень.

Был я лёгким и проворным

На вселенском сквозняке,

Потому что плыл по волнам

Я с соломинкой в руке.

Столько силы придавала

Мне соломинка моя,

Что я плыл куда попало,

Хоть бы в дикие края.

И, бывало, забедую,

Запускаю пузыри,

А в соломинку подую —

И я вот он, посмотри.

Не прелестница подружка

И не умница жена,

Мне другое в жизни нужно —

Мне соломинка нужна.

Только с ней на этом свете

Всё сбывалось и сбылось.

Видно, дело просто в цвете

Тех соломенных волос.

Две женщины

Две женщины проснулись и глядят --

Проснулись и глядят в окно вагона.

Две женщины умылись и сидят --

Друг дружку наряжают благосклонно.

Две тайны примеряют кружева,

Им так охота выглядеть красиво!

Одна из них пять платьев износила --

Она пять лет на свете прожила.

Одна пять лет на свете прожила

И повидала разного немало.

Другая -- пять смертей пережила

И пятый свой десяток разменяла.

Две ясности, две хитрых простоты

Играют в дурачка на нижней полке,

А сам дурак лежит на верхней полке,

Заглядывая в карты с высоты.

Там на заход валетик желторотый,

Там на отбой четыре короля,

Там козырями черви под колодой,

Там за окном летучая земля.

И карты сообщают так немного,

И так земля летучая легка,

И так длинна, так коротка дорога,

Что можно спать, не слушая гудка.

Tihany

Жара иссякла, догорев,

Орехи падают с дерев,

Вот с горки катится орех,

А «опель» в гору.

На каждом доме – «Zimmer frei»,

Живи, орехи подбирай,

Но не прельщает немца рай

Об эту пору.

А нам прельстительны дома,

Когда пустынны,

и зима

Нас не страшит, и склон холма

Расцвечен ярко.

Шиповник в терниях до пят,

Зато терновник шиповат,

И люстрой в тыщу киловатт

Горит боярка.

Я вас люблю, мои холмы,

Здесь непременны только мы,

Здесь резок свет на фоне тьмы

И мысли резки.

Друзья придут - друзья уйдут,

А дебри нас не предадут,

В шипах и блеске наш редут,

В шипах и блеске.

Поедем в Бухару

Поедем в Бухару,

К узбекам в гости, а?

Поедем по жару,

Погреем кости, а?

По дыни!

У лотка

Шершавую возьмешь,

Прижмешь ее слегка

И - нож в нее!

Сладка...

А хочешь, в Исфару

Поедем по урюк.

Урючин знойный сок

Прозрачен и упруг.

Губами придави,

Под сонной кожурой

Он ходит как живой!

Глаза закрою - и

Растаю,

Воспарю...

Поедем в Исфару!

По горы!

По горам

Полазаем!

Вели -

Я телеграмму дам,

Бельишко соберу.

Ведь я родился там,

Пойми, родился там.

Не знаю, где умру...

* * *

Бумажный лист — крахмальная простынка,

Ни пятнышка, ни стона, ни судьбы.

Когда б вы знали, как это постыдно:

На белый плат — да мусор из избы.

Больных стихов ревнительный читатель

Нам говорит: «Пожалуй, что-то есть.

Рука видна, и страсть видна, но, кстати,

Зачем опять задета наша честь?»

Ах, наша честь, она всегда задета —

Не сметь пятнать червонное кольцо!

И в честь того, что мы всегда за это,

Сожжём стихи и сохраним лицо.

Сожжём! Кому всё это интересно?

Стихи всего лишь навсего слова,

А наша честь, она всегда права —

Права, горда, болезненна, телесна.

* * *

Бремя денег меня не томило,

Бремя славы меня обошло,

Вот и было мне просто и мило,

Вот и не было мне тяжело.

Что имел, то взрастил самолично,

Что купил, заработал трудом,

Вот и не было мне безразлично,

Что творится в душе и кругом.

Бремя связей мне рук не связало,

С легким сердцем и вольной душой

Я садился в метро у вокзала,

Ехал быстро и жил на большой.

И мои золотые потомки

Подрастут и простят старику,

Что спешил в человечьем потоке

Не за славой, а так – ко звонку.

Что нехитрые песни мурлыкал,

Что нечасто сорочку стирал,

Что порою со льстивой улыбкой

В проходной на вахтера взирал.

Братство обливающихся слезами

По свидетельству Блока, слеза

Застилает глаза

Начиная с 20-го года,

Ну а если точнее, то с той знаменитой строки,

Над которой, бывало, и мы, бедняки-чудаки,

Лили слёзы и ведали спазмы подобного рода:

Редеет — облаков — летучая — гряда.

Про состав наших слёз

Промолчу, это сложный вопрос,

Только старческим всё же маразмом

Невозможно всерьёз

Объяснить эти действия слёзных желёз,

Эту склонность к благим и хронически-сладостным спазмам.

Если мир бестолков,

То зачем же, скажите, у нас, бедняков,

Есть такое богатство?

И слезы нашей след —

Разве ж это железистой клетки секрет?

Это признак секретного,

символ железного

братства!

***

Уймём избыток боли

Остатком доброй воли,

Забудем все упреки,

Поступим в первый класс,

Где нам дадут уроки

Те двое погорельцев,

Что жили здесь до нас.

Любовная наука —

Немыслимая мука

Для мыслящих голов.

Уймём избыток мыслей

Остатком добрых слов.

Ведь кое-что осталось

От старых постояльцев

Из утвари и снеди

И прочего старья —

Остаток мелкой меди,

Избыток бытия.

Остались ты и я.

Строка

И так-то плыли облака

По лёгкому, пустому небу,

Что мне, беспутному, явилась

Строка.

Она светилась.

И так она была легка,

Что я следил ревнивым оком,

Как тень её по наволокам

Скользила.

И тени облаков скользили тоже,

Не отставали

И не обгоняли её, мою строку.

Она исчезла за чертой,

Как дыма клок иль звук пустой,

Но долго тени облаков

Скользили с ельника на ельник,

И долго человек-бездельник

Сидел и лености оков

Не рвал.

И недоумевал.

Его ревнивый взор

Скользил с угора на угор

И оттого, что отставал,

Сердился:

Зачем он слаб постичь черту,

Ту, за которой

Строка исчезла навсегда?

Товарищам моим в литературе

Я рад, ребята, ваши имена

В журнале встретить.

Смиряю нетерпение и трепет,

Смакую письмена.

Ещё я рад,

Когда и самому удача в руки:

Не так чтоб — вот те смысл, а вот те звуки,

Но — лад.

Пусть невелик тираж у наших книг,

Нам имя — рота,

И ротою мы утверждаем что-то,

Какой-то сдвиг.

Какой-то стиль.

Пристрастие к особенной манере.

Манеру жить куём, по крайней мере,

По мере сил.

Желаю вам, ребята, всяких благ.

Старик Филатов, просветлявший бельма,

Работал и с изяществом и дельно —

Писать бы так.

Утро

Вот первый луч, собрат луча второго,

Подрагивая, сохнет на стене.

Вот первое младенческое слово

Спросонок обнажается во мне.

Удел мой светел. Путь ещё не начат.

Я жду, я жду, сейчас настанет миг,

И позовут меня и крикнут:

— Мальчик!

А я не мальчик.

Я уже старик.

Туточка

Речка Туточка в Тутку впадает,

Речка Тутка — в реку Кострому,

Кострома себя Волге подарит,

Ну а Волга одна на страну.

Крутит роторы,

Сыплет искрами,

Чтобы весел я был и сыт.

А на бакене

Возле Сызрани

Капля Туточкина висит.

Капли падают и совпадают,

Люди падают, снова встают,

Ветры дуют, столетия тают,

И отважные птицы поют.

Я хожу Москвой — брюки-дудочки.

Работёнка, стихи, семья...

Спросит век меня:

— Где ты?

— Туточки!

Тут, в автобусе, — вот он я!

Хорошее дело

Чем попусту слоняться

Меж никнущих лозин,

Не лучше ли заняться

Плетением корзин?

Над лубом да над лыком,

Над ивовым прутом

Сиди с приятным ликом,

Как древний грек Платон.

Занятие такое

И страсть в себе таит,

И более мужское,

Чем кажется на вид.

Не промысла же ради

В работу эту вник

Седой, не при параде,

Полковник-отпускник.

Учёных наших деток

Влёчет иная честь,

Но слух такой, что предок

Крестьянствовал, — он есть.

Наш локус — Ламский Волок,

Таков семейный миф,

А путь до книжных полок

И долог был и крив.

Так что ж, в лаптях лукаво

Себя вообразим?

Но, право, не забава

Плетение корзин.

Витые эти кольца —

Сплошной бальзам душе,

Притом хозяйству польза

И разум в барыше.

Большой барыш — сознаться,

Что жил чужим умом.

Большой барыш — дознаться,

Что суть в тебе самом.

Ты сам себе владыка

И знаешь, каково

Единственное лыко

И где сыскать его.

Самолетик

Целовались в землянике,

Пахла хвоя, плыли блики

По лицу и по плечам;

Целовались по ночам

На колючем сеновале

Где-то около стропил;

Просыпались рано-рано,

Рядом ласточки сновали,

Беглый ливень из тумана

Крышу ветхую кропил;

Над Окой цветы цвели,

Сладко зонтики гудели,

Целовались - не глядели,

Это что там за шмели;

Обнимались над водой

И лежали близко-близко,

А по небу низко-низко -

Самолетик молодой...

Каргополочка

Полоскала

Каргополочка бельё,

Стыли руки на морозе у неё.

В полынье вода — не чай,

Припевала невзначай,

Чуть слетала песня та,

Паром таяла у рта.

На Онеге

Белый снег да белый лёд,

Над Онегой белый дым из труб идёт.

Дым идёт белей белья

Изо всякого жилья,

Изо всякой мастерской —

прямо в небо день-деньской.

Город Каргополь —

Он город невелик,

А забыть его мне сердце не велит:

Может, он и мал слегка,

Да Онега велика,

Да немерены леса,

Да без краю небеса.

Так и вижу —

На Онеге белый лёд,

Так и слышу — каргополочка поёт.

Пусть мороз лютует зло,

Всё равно у нас тепло,

Грел бы душу лад да труд,

Шёл бы дым из наших труб.

Камень

И здесь, и на внутреннем море — заграды, запреты,

Запрятано что-то, зарыто, закрыто, судам не ходить,

Туристам не шастать, объекты, квадраты, секреты...

Когда ж мы успели на каждом шагу наследить?

А помнится, было иное: закаты, рассветы,

По морюшку-морю по корюшку, помню, ходил,

И детушки сыты, и сами обуты-одеты,

И глубень рыбёшку, и камень морошку родил.

Когда проглядели, и камень на шею надели,

И в глубень себя потянули на тёмное дно?

Заряды, ракеты, и всё на последнем пределе,

И мхи-лишаи поседели, и мы заодно.

***

Казалось бы, вовсе не сложно,

И век бы нам это простил,

Носиться душой бестревожно

Меж тихих небесных светил.

Но в небе лихие засады

Души караулят полёт,

И знание пуще досады

Покоя душе не даёт.

Не рёв ли, не вой всемогущий

Нам чудится в звёздной пыли?

Но тут выплывает из гущи

Искусственный спутник Земли.

Он чертит свой путь одинокий

В пустыне, где холод и тьма,

Как млечное небо, далёкий

И вечный, как вечность сама.

Должно быть, какое-то дело

Доверили люди ему,

Не зря же тщедушное тело

Пустили в бездушную тьму.

И даже, быть может, связали

С ним люди надежду свою,

Не попусту ж в дикие дали

Ушёл он, а я тут стою.

Конечно, такая работа —

Она для физических тел.

Но очень знакомое что-то

Я, вперясь во тьму, разглядел.

Не битник, не праздный распутник.

Я тою же метой клеймён,

Я тоже работник, я — путник

На пыльной дороге времён.

И те, кто меня запускали,

Представить едва ли могли,

Какие я высмотрю дали —

Естественный путник Земли.

Я путник, мой путь не окончен,

Мне страшен космический гул,

И мало ли кто там не хочет,

Чтоб я свою линию гнул.

Но, Солнечной предан системе,

Я верю лишь в светлые дни,

Я знаю: какая б ни темень,

А ты свою линию гни.

И кто бы, когда бы на свете

Моей ни грозил правоте,

Мне важно, что именно эти

Слова я скажу, а не те.

И если дорога разбита,

То дело и тут не труба, —

Была бы, ребята, орбита:

Работа, свобода, судьба.

***

К поэту С. питаю интерес,

Особый род влюблённости питаю,

Я сознаю, каков реальный вес

У книжицы, которую листаю:

Она тонка, но тяжела, как тол,

Я семь томов отдам за эти строки,

Я знаю, у кого мне брать уроки,

Кого мне брать на свой рабочий стол.

Строка строку выносит из огня,

Как раненого раненый выносит, —

Не каждый эту музыку выносит,

Но как она врывается в меня!

Как я внимаю лире роковой

Поэта С. — его железной лире!

Быть может, я в своём интимном мире,

Как он, политработник фронтовой?

Друзей его люблю издалека —

Ровесников великого похода,

Надёжный круг, в который нету входа

Моим друзьям: ведь мы не их полка.

Стареть им просто, совесть их чиста,

А мы не выдаём, что староваты,

Ведь мы студенты, а они — солдаты,

И этим обозначены места.

Пока в пекарне в пряничном цеху

С изюмом литпродукция печётся,

Поэт грызёт горбушку и печётся

О почести, положенной стиху:

О павших, о пропавших и о них —

О тех, кто отстоял свободный стих,

В котором тоже родины свобода, —

Чтоб всяк того достойный был прочтён,

И честь по чести славою почтён,

И отпечатан в памяти народа.

Издалека люблю поэта С.!

Бывает, в клубе он стоит, как витязь.

Ах, этот клуб! — поэтов политес

И поэтесс святая деловитость.

Зато в награду рею гордым духом,

Обрадованно рдею правым ухом,

Когда Борис Абрамыч С., поэт,

Меня порой у вешалки приметит

И на порыв души моей ответит —

Подарит мне улыбку и привет.

***

Известно ль вам, что значит – жечь

Стихи, когда выходит желчь

И горкнет полость ротовая?

В такой беде играет роль

Не поэтическая боль,

А боль животная, живая.

Сжигает птицу птицелов –

Гори, прозренье! Сколько слов

Безвестно в пламени ослепло?

Известно ль вам, как стоек дым

Стиха – и как непоправим

Набросок в состоянье пепла?

Горят не рукописи – мы

Палим собой давильню тьмы,

Себя горючим обливая.

И боль, которой мы живем,

Не поэтический прием,

Она – живая.

***

Избегаю новых дел —

Извинить прошу покорно:

У меня большой задел,

Так что старых дел по горло.

Новых дружб не завожу —

Мне б со старыми друзьями

Чаще видеться! Сижу

В долговой я, братцы, яме.

На любовь ещё одну

Тоже я не претендую,

Обниму свою жену —

С ней живу и в ус не дую.

Умолчу насчёт страстей,

Уподобленных пожару,

Но опять рожать детей —

Поздно всё-таки, пожалуй,

Допиши свою строку,

Долюби, что сердцу мило,

Доскачи на всём скаку,

А уж после и на мыло.

***

Когда его бранят (а все кому не лень

Его бранят), когда его бранят,

Я надеваю на уши броню —

Не слушаю.

И не браню.

А тем, которые брюзжат или бранят

И брызжутся слюной у пьедестала,

Я говорю:

— Коллеги, сплюньте яд!

Или сглотните.

Ничего с вами дурного не будет.

А брызгаться вам вовсе не пристало.

Да, чувством меры он не наделён;

Да, хвастуном зовётся поделом;

Да, он стихи читает, будто чтец,

А это глупо;

Да, он раб приёма.

Но ведь не раб приёмных, не подлец,

Не льстец! Он был плечом подъёма

Поэзии, он был подъёмный кран

Поэзии — и был повёрнут к нам.

И мы учились —

рабски! —

у него,

Мы все на нём вскормились, лицемеры!

Беспамятство страшней, чем хвастовство.

А чувство меры...

Ах, было бы просто чувство.

Но с ним-то у нас негусто,

И слюна это просто месть

Тому,

У кого оно просто есть.

Когда его бранят (а все кому не лень

Его бранят), когда его бранят,

Я вспоминаю давние слова

О просто чувстве. И квартиру два.

Люблю его и тридцать лет спустя,

Люблю его — без всяческих «хотя»

И давних адресов не забывая.

Он — век мой, постаревшее дитя,

Дом семь, квартира два,

Душа живая.

***

Когда по безналичному расчёту

Расчётливую делаешь работу, —

Уловленную душу измочаль,

Пиши: звезда горит, душа трепещет,

И бездна, бездна, бездна в берег плещет,

И со свечою мается печаль.

Твори безбедно и небесполезно,

Звезда, свеча, душа, печаль и бездна —

Отборная оснастка для стихов,

Которые не слишком даже плохи,

И как-никак, а документ эпохи,

И ловят души на манер силков.

Но выгляну в окно, там ночь немая,

Там город спит, себя не понимая, —

Юдоль непонимания и лжи,

Там бездны мрак бензином в берег плещет,

Душа дрожит и на ветру трепещет,

И как всё это выразить, скажи?

Когда строку диктует чувство

Адель, падучая звезда,

Ты ярче прочих звёзд горела,

Они мерцают постарело,

А ты умолкла навсегда.

Критерий истинности — смерть.

Адель, погибшее светило,

Тебя надолго не хватило, —

А мы всё крутим круговерть.

Когда строку диктует страсть,

Она рабыню шлёт на сцену.

Адель, какую платим цену

За счастье петь! —

Звездою пасть,

Сгореть, скатиться с небосвода.

Адель, какая несвобода,

Когда строку диктует страсть!

Конец сезона

Собака, мы с тобой одни,

И не для нас свои огни

Москва ненастная зажгла,

Москва пустая.

Где наши солнечные дни?

Где наша стая?

Когда кончается сезон —

Сезон удачи, есть резон

Всему на свете предпочесть

Тебя, собака,

И это общество почесть

За честь, за благо.

Ты просто рядом полежи,

Сезон предательства и лжи

Открыт, а нам и дела нет,

И лучший довод —

Оставить вырубленным свет

И вырвать провод.

У телефона пасть нема,

Ненастье ломится в дома,

Но мы снесём с тобой, снесём

Свой долг собачий,

Когда кончается сезон —

Сезон удачи.

Кончена дружба

Кончена дружба – дороженьки врозь.

Как не отметить событие это?

Все же немало пожито, попето,

Славно нам пелось и славно жилось.

Сядем, как прежде, и сыр пожуем,

Чаши наполним и души остудим,

Что пережито, того не забудем,

Что позабудется – переживем.

Все, что простительно, то прощено,

Что непростительно, то не простится.

Можно б ругаться, но проще проститься.

Кончена дружба – допьемте вино.

Кончена песня, и ночь на дворе,

Спеть бы другую, да поздно, да поздно,

Швы разошлись, разойдемся порозно –

Ночь на дворе, и виски в серебре.

Все же позвольте, тряхнув стариной,

Пару слезинок глотнуть напоследок:

В том–то и дело, что больно он редок –

Дружбы старинной напиток хмельной.

Куда денусь?

У души моей вот-вот

Загремят раздоры с телом,

Намекнула между делом

Душа телу на развод.

Разойдутся, разведутся —

Тело вниз, душа наверх,

А я, бедный, куда денусь,

С кем остаться мне навек?

С телом в темень не хочу —

Чем в бездушии заняться?

К душам жить не полечу —

Ни прижаться, ни обняться.

Мне бы с вами, мне бы с вами,

Хоть на корочке сухой,

Хоть на краешке скамьи —

С вами, милые мои.