Евгения Риц: " И стадо жирных волг во сне уже пробило ход..."

Сергей Алиханов

Евгения Риц родилась в Нижнем Новгороде. Окончила Нижегородский государственный педагогический университет имени Козьмы Минина.

Стихи публиковались в журналах: «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Новое литературное обозрение», «Воздух», «Сноб», «Новый берег», «Волга», «Урал», «Дети Ра», «Homo Legens», «Лиterraтура», на сайтах «Сетевая словесность», «Молодая русская литература», на многих других ресурсах Интернета.

Автор поэтических сборников: «Возвращаясь к лёгкости», «Город большой. Голова болит», «Она днем спит».

Кандидат философских наук.

Редактор портала «Полутона».

15 сентября в премиальном листе Премии «Поэзия» в номинации «Стихотворение года» оказалась и Евгения Риц — в связи с этими событиями расскажем о творчестве замечательной поэтессы.

Рождение каждой строки и каждого стихотворения Евгении генерируются не столько происходящими в мире и обществе событиями, историческим пространством и временем, то есть внешними воздействиями, сколько в первую очередь ее собственным свободным выбором. Исключительно творческая фантазия определяет необходимость той или иной конкретики. Допуск значений исчезает — слову придается и первоначальный, и привычный, и символический смысл. Кажется, что нечеткая просодия Евгении Риц обладает лингвистической переменной по аналогии с нечеткой логикой и математикой, полностью изменившими наш информационный мир. Каждое слово в ее стихах обретает новое качество, всегда чуть изменяя собственное значение — в зависимости от принадлежности к тому или иному тексту:

Здесь железная дорога превратилась в ртутяную,

Рдяный поезд-огонёк улетает в хлябь земную,

И поют его вагоны, бьют друг друга по бокам,

Город через запятую

Прибирает их вокзальным

Звоном к стянутым рукам…

Вьются сполохи по рельсам,

Выходи, давай, согрейся,

Из хрустального плацкарта,

Из общественного места.

Это честь твоя задета,

На неё пальто надето,

Чемоданчик на колёсах,

Сигаретка на губе.

Ветер вьётся без вопросов

Между зимних голубей…

Необыкновенная легкость, в которой «сложность преодолена», и никаких следов этого преодоления не осталось вовсе. Ни на мониторе, ни на бумаге, и только в памяти читателя возникло и осталось «притянут небо к небесам», под которым стаи черных «Волг» сгинувшей советской номенклатуры, мечутся словно волки детских снов.

И нет предела фантасмагориям, и явственным, и призрачным, порожденным перемешанными человеческими родами. Киношники говорят: «Как мы снимем, так и было». А у Евгении Риц — будет так, как у неё написалось:

И белый волк, и серый волк,

И стаи чёрных волг

Бегут сквозь тополиный шёлк

Под воробьиный щёлк...

И веток чёрная заря

Полна со всех сторон,

Они протянут якоря

Коры своих корон,

Притянут небо к небесам

И воду к толщам вод.

Что скажешь ты, скажи мне сам,

Покуда полон рот.

Скажу, что белый полк во мне

И красным полон род,

И стадо жирных волг во сне

Уже пробило ход.

Мир, в котором живет поэтесса, и погружаются ее читатели, и глубок, и настолько затягивает, поглощает, что, даже читая свои стихи, Евгения Риц остается в своем творчестве, видео:

https://youtu.be/YOfJiuVJvB4

На страницах журналов множество статей и восторженных откликов.

Андрей Тавров, поэт, критик и наш автор написал:

«Стихи Евгении Риц это «выверты и овалы иной материи», ощущение неокончательного положения наличного мира... блестящая с поэтической точки зрения работа по его преображению, которое творится в области форм благодаря мгновенным их мутациям, а также разлито по вселенной, в данном случае, поэтической, в виде эволюционной и восходящей составляющей... нащупывающих изначальный ветер бытия, эти формы несущий, соединились в безупречно детской и прихотливой игре синтаксиса и интонации… С большой вероятностью поэтический метод Риц – это лепет, пьющийся из опыта, и опыт, лепечущий свои провидческие откровения каждому – единственному – дню жизни...».

Анна Голубкова, поэт, литературовед и тоже наш автор, прослеживает развитие таланта:

«…открыв ее новую поэтическую книгу, испытала самый настоящий шок – в хорошем смысле этого слова… это та же самая поэтика, но в совершенно преображенном виде. Евгения Риц берет и решительно перемешивает самые разные пласты реальности, создавая совершенно новый мир, который таинственным образом помогает читателю лучше понять его собственную обыденную жизнь… возникает впечатление какого-то безумного словесного фейерверка...».

Евгения Вежлян — доцент РГГУ, литературный критик и поэт, анализирует:

«Стихи Евгении Риц кажутся полной противоположностью всему описанному. Не умышленность — но удивительная спонтанность, не верлибр, но дольник, держащийся на тонкости рифмовки и отчетливости мелодики и интонации, которые настолько конструктивно важны, что возникают музыкальные аллюзии…. Реальность стихов Риц — коварно двоящаяся, мерцающая. Эффект мерцания создается не «тематически», но работой языка... контекст внезапно заставляет читателя вместо метафорического значения прочесть то, что написано — буквально…. Стихотворение обретает сюжет, продолжая оставаться метафорой… Меня удивило признание Евгении Риц, сделанное ею на презентации книги. Она говорила, что на нее очень сильно повлияли поэты Лианозовской школы. Казалось бы, поэтика Риц, с ее словесной магией от Лианозовской барачной конкретики предельно далека. Но так ли далека? Если читать внимательно, то можно сложить сюжет всего сборника: это урбанистическая поэзия, вовсе не нежная и тонкая, как может показаться, а довольно жесткая. Это то, что получилось бы, если скрестить Холина и Тютчева: натурфилософская Природа, в которую вмонтированы провода, асфальтоукладчики, рельсы и заводские трубы…».

В стихи, которые мы предлагаем нашему читателю, «вмонтирована» сама жизнь:

* * *

Натешусь всласть

И вплоть,

И вкривь тебя

И вкось.

Ну,

Понеслась –

И в кровь твою,

И в кость

По равномерный рокот перепонок,

Щемящее мерцание висков.

Какие виражи,

Отменные спирали

По жилкам,

По душам,

Шажками

В глубину.

А мы, два дурака,

Ведь жили и не знали,

О том, что можно так...

– Позволь, и я вдохну.

* * *

Вот сосиска в прозрачной кожурке.

Как жарко.

Видно, дали тепло.

Подойти, батареи пощупать,

Пошутить про Ташкент,

Где уместнее было про Кушку

На границе меня и меня.

Легковерные очи тарелку и кружку

На сплошное мгновенье приколют как брошку

У ключиц настоящего дня.

***

В парковых дебрях не трава стояла,

Не снег лежал,

Но иной материи выверты и овалы

Складывались в пожар.

Этот парк был внутри, он был, прямо скажем,

Грудной, как жаба,

И по ходу вспомним ведьму и молоко,

И побитые яблоки в нём лежали

Близко и далеко.

Под белёсым камнем, лежачим и близоруким,

Не вода бежала, но свет бежал,

И его доверчивые подруги

Возмущались полными ртами жал.

***

Её зовут никак

И звали никуда,

Кругом Автозавод,

Она одна — звезда.

Она днём спит, а вечером ночная

Выходит покурить

И, у подъезда пачку начиная,

Идёт по улице, и у неё горит.

Да, про таких примерно и писали,

Что днём де спят, а ночью кровь сосут,

Что на таких ходили партизаны

С дрекольем, разбивающим сосуд.

Но что ей кровь? Она поднимет веки

И свет из глаз сосёт, и цвет пускает вглубь,

И вот уже на месте человека

Темнеет контур незнакомых губ,

А он ушёл по свету и до света,

Ей упоён и выпит ей до дна.

Он стал теперь обычная комета,

Весь изойдя на свет из ближнего окна.

***

Здесь железная дорога превратилась в ртутяную,

Рдяный поезд-огонёк улетает в хлябь земную,

И поют его вагоны, бьют друг друга по бокам,

Город через запятую

Прибирает их вокзальным

Звоном к стянутым рукам.

Пробирает их вокальным

Голодом меж тамбурами,

Точно между шампурами

Огненно-мясной просвет.

Вьются сполохи по рельсам,

Выходи, давай, согрейся,

Из хрустального плацкарта,

Из общественного места.

Это честь твоя задета,

На неё пальто надето,

Чемоданчик на колёсах,

Сигаретка на губе.

Ветер вьётся без вопросов

Между зимних голубей.

***

Восьмилетняя девочка с куклой наперевес

Прозревает духов. Презирает духов

За лишний вес,

За их луковый запах и отсутствие всяких луков.

Она-то думала, всё будет не так,

Думала, вострубят

Канализационные люки,

И у больших и не очень умных ребят

Рты закроются и не в такт

На замахе опустятся руки.

Но улица стынет, кукла беспозвоночно висит,

И сентябрь подходит к началу второго года.

В её жизни это первый, но отнюдь не последний визит

Подобного рода.

То их плёнкой услышит, то краем одной стопы

Ощутит подземное дуновенье,

То ей кто-то крикнет: «Дыши! Не спи!»,

И она ещё глубже заснёт и задышит лежащей тенью.

***

К чёрному севу

Готовь топоры,

Верного зверя пилу.

Сорному зеву

Он ли оставит родную сестру

На поперечье тропы?

Мелкой русалкой слюней и огня,

Дымной дриадой трубы

Девка наружу смолит из окна

Вид на судьбу и снопы.

Всё, что ни скажет она про себя,

Сразу получится вслух.

Видно, как там, в глубине, пикселят

Пашет прозрачный пастух.

Всякий из них

Не протянет сквозь сон

Руку или иглу.

Свежий родник

Заживает пластом

Родину в давнем углу.

Тень моя, тень,

Золотистый плетень,

Крынки на кольях голов

Овеществлённых древесных детей,

Переходящих в галоп.

***

Он увидит сквозь дырку в заборе

Вечереющий сад, и в саду

Механический сад, и всё горе

Сладкой взвесью осядет во рту.

Эта дырка — не память. На память

Только светлая дырка, и в ней

Пять минут собираются падать

Много листьев с ветвистых теней.

Он увидит сквозь дымку в просторе

Отцветающий глаз, и в глазу

Электрический лес из историй,

Отвечающих звуком на звук.

Молоточек ударит, и эхо

Из коленки по локтю пойдёт,

Это связан скелет человека,

Точно сад и оставленный плод,

Или лес и грибы в перелеске,

И сухая рука грибника,

Прижимаясь к колючей железке,

Ничего не снимает пока.

***

И белый волк, и серый волк,

И стаи чёрных волг

Бегут сквозь тополиный шёлк

Под воробьиный щёлк.

Пылает на асфальте пух,

Гудит сквозь провода

Не в это лето, но распух

Весь город, как тогда.

И белый верх, и чёрный низ,

Касаясь всех сторон,

Текут не покладая спиц

За близкий горизонт.

Но вот опали тополя

Сквозь августовский сон,

И ветром верная земля

Скрипела в унисон.

И веток чёрная заря

Полна со всех сторон,

Они протянут якоря

Коры своих корон,

Притянут небо к небесам

И воду к толщам вод.

Что скажешь ты, скажи мне сам,

Покуда полон рот.

Скажу, что белый полк во мне

И красным полон род,

И стадо жирных волг во сне

Уже пробило ход.

* * *

Как Гиссарлык или иной

Холм с макушкой

выжженной травяной

Скрывает в себе по семи-восьми

Городов с позолоченными дверьми,

И люди, подобные муравьям,

В нём ходят по временным слоям,

Из века в век, как из души

В душу, в этой дыре, в глуши.

Только их вопли сквозь эту глушь

Не продираются к небу,

ибо холм закрыт,

И некому видеть людскую мглу

И весь их нескромный быт.

Но будет ли новый Шлиман им

Желаннейшим из мессий,

Разбившим под воздухом земляным

Свой нежилой массив?

* * *

Сердце моё, у тебя на руке

Распустился цветок страстотерпт.

Дни недели купались в твоём молоке,

В душных ваннах воздушных царей

И цариц.

Скоро тронется нефть на реке,

И скорей

Понесётся вдоль здешних больниц.

Так на стыке согласных мычать о любви,

О земном и небесном крюке.

Говори, моё слово, и снова лови

Жёлтоглазых цветных пескарей.

* * *

Точно люстра под разными потолками,

В глубину души входит земля, толкаясь,

И, заимствованными сочась лучами,

Верхний свет уже не включает.

Так и ходишь-ходишь, перебирая,

Сверху леска вертится, как костяная;

На рентгене светится

кружево твоего скелета

И ещё то, что светится через это.

* * *

Персонаж пейзажа, выходя за рамки,

Оставляет долгую тень на память.

Верхний свет с левым углом картинки

Перемешивается пластами.

На полях остаются нервные отпечатки,

Это что-то вроде родимых пятен.

Целый день, отразившийся от сетчатки,

Вдруг становится непонятен.

У него за рамками, за полями

Тоже жизнь или, скажем, та же.

Пачка смятая брошена на поляне…

Или нет, ничего не скажем.

* * *

В детстве дети носили на шее

не крест, а ключи.

Пропотевшая ткань

гайтана тёрлась о ткань ключиц.

Приходил со школы, отпирал замок,

Заходил в пустую квартиру

сам себе господин и бог.

Тело ещё не знало ни совести, ни стыда,

Или нет, напротив,

стыдливо пряталось в скорлупу.

В золотистых лужах хватало льда,

Чтобы взять с собой его на испуг.

* * *

Зимнее время отменено –

Светлый какой февраль,

Полупрозрачный, как нерв, как ветка,

Длинный, как магистраль.

Синематограф – не то, что кино,

Жалость не то, что жаль.

В долгом пространстве короткого дня,

В свете особых примет

Каждая линия станет видна

Так же, как сам этот свет.

На обороте календаря,

На отрывном сквозняке

Ищут деревья лесного царя

В городе на реке.

* * *

Двое видят одно

Сквозь закрытые веки.

Глазное дно

Бежит по белым высохшим рекам.

Сердце, сердце, ты куда стучишь?

Кто откроет при таком морозе…

И такая тишь

Проплывает в анабиозе

Пятиэтажных крыш.

В школе выходили во двор

при любой погоде,

Слушали зимний двор,

как его неслышно,

Наблюдали свои заметки.

Это было бы и сейчас нелишним,

Как на чётком ценнике, на штрих-коде:

Ветки, воздух и снова ветки.

* * *

На табло супермаркета минус один,

Это медленно входит зима.

Свет уходит, и вот уже минус один

День из жизни. Стоят золотые дома.

У дверей супермаркета нежный бульдог.

Помнишь, клеили окна

из жёлтой фольги?

А охранник колотит сапог о сапог,

Точно в мире одни сапоги.

* * *

В каком-то небе женщина и мужчина плачут за нас двоих,

В городе время года наступает раньше почти на час,

И слово, одно из самых простых,

Выговаривается из нас.

Износилось, но как ему оставаться там, внутри,

Если оно — не дождь, не снег, а другие, неназванные осадки?

Не уста, но устье ему отвори,

А все остальные — твои, мои — растворятся сами в сухом остатке.

Мы его уже говорили два дня назад,

И три дня назад, и делали то же самое, что говорили,

А голые городские деревья — не парк, не сад —

Прямо в окно распускали гривы.

А женщина и мужчина в воздухе и в окне,

Не знающие по-русски ни времени, ни пространства,

Выпускали из длинных глаз своих двояковыпуклые огни,

Поскольку другие не стоило и стараться.

* * *

Она всё время дышит и молчит,

Как будто пишет и молчать не хочет.

И позвоночник, зябкий, как графит,

У ней в душе так яростно стрекочет,

Как будто по-турецки говорит.

И стряхивая крошки на подол

И капли разовые с отзвуком фаянса,

Она умеет так себя бояться,

Как будто это дождь в неё ворвался

И там внутри намеренно пошёл.

* * *

Все эти предметы домашнего обихода:

Консервные ножички, спички, смятые покрывала –

Знают больше, чем им велела Природа,

Которая их даже не создавала.

Например, стены знают, что их – четыре,

Но арка щерится полуоткрытой дверью

Над тем, что живая душа заперта не в квартире,

А, скорее, замотана этой отнюдь не сверкающей канителью.

Нательные тряпки тоже туго

Знают все предписанные им изгибы,

Но никогда уже́ так хорошо сидеть не будут,

Как хотелось бы. А могли бы...

Саркастически подглядывая из-под пыли,

Кривят уголки невчерашние фото,

И зеркало хнычет:

Раньше меня любили,

А теперь и не узнают, спрашивают: «Кто там?»

* * *

Под действием земного притяженья

Мои черты теряют очертанья,

А я учусь теории скольженья,

Как практике немого причитанья.

А прочее окажется по обе,

А прочное завянет в середине,

А я беру ещё одну на пробу,

Как виноград с ресницами тугими.

Так всякое дыхание морали

Преображает естество до пяток,

И выступает острыми углами

Из самой кожи вязкий отпечаток.

И от прощенья, равно от прощанья,

Не ускользнуть, как некто ни захочет, –

Ведь в детстве человека замечают,

А если старше – то уже не очень.

* * *

Всё летит и падает с переменным стуком,

И окно, зависшее меж лицом твоим и востоком,

От руки отпирается с судорожным восторгом,

И все дела

И слова, бывшие не своими,

Вдруг становятся так близки,

Словно это ещё один мост сваями

Щупает дно реки.

* * *

И так они жили и были,

Покуда хватало пыли,

Покуда пыль за лёгкие их хватала

И пузырилась далее вполнакала.

То, что каждый вечер они зажигали,

Горело не ярче настольной лампы,

Но их стол поджимал все четыре лапы,

Не иначе как в ожиданьи лавы.

И всё время что-то кривилось влево.

Иногда они ложились валетом,

Согревали друг другу ноги,

Составляли друг с другом знаки,

Как будто бы что-то знали.

У них ничего не росло на окнах,

Но они прорастали сами.

Итак, они жили и были,

Всякими, в чём-то почти любыми,

Покуда их общее тело не стало огнисто-синим,

Точно некое дело, пахнущее керосином.

* * *

Когда съезжаешь с моста,

Наш красивый город видно во всех местах,

Едешь себе ни о чём,

Думаешь просто так.

Он бы мог уместиться на двух листах,

Но зимой листья к солнцу не тянут жил,

А он дышит, как будто всегда так жил,

Чтобы я так жил

И чтоб ты так жил;

Погляди, вся грудь у него в крестах,

Вся голова – в кустах...

* * *

Я заплываю в долгий-долгий сон.

(А наяву я плавать не умею.)

Немею телом и болтаю тем,

Что в глубине.

Там голубое что-то или не.

Мне хорошо, как будто я во сне.

Я вас не трону. Также вас и вас.

И вы меня не троньте, не качните,

Я пробираюсь будто бы по нити,

Протянутой между закрытых глаз;

Я вся в себе, как никогда, сейчас –

И там, во мне – такое вам не снилось, –

Сама себе команда и компас,

Я так плыву, как отдаюсь на милость,

И вширь на милостыню будто раздаюсь.

И раз, и два; на «три» как будто ближе

Прозрачный город сбитых одеял –

Ещё не знаю, что я там увижу,

Где бровь и глаз никто не разделял,

Где я уже не плоть и позвоночник,

Скорее вся – ночник и поплавок –

Растерянно качаюсь между прочим

Постельным скарбом, скомканным у ног.