У приговора по делу «Седьмой студии» два вывода, и оба банальные

Михаил Берг, публицист, США

Запрошенное прокурором наказание – предупреждение. На фоне падения популярности власть в очередной раз напоминает о том, какой беспощадностью она обладает в своих арсеналах. И ей удобнее показывать это не на откровенных оппозиционерах, которые уже отрезанный ломоть, чужие и чуждые, а на тех, кто соглашался играть по правилам, но не понял, в какой момент правила изменились.

А вот условное наказание – та обидная реальность, в которой власть находится, вынужденная изображать большую силу, чем есть на самом деле.

Очевидно, Серебренников и остальные фигуранты не делали ничего такого, что не делают другие режиссеры и руководители творческих объединений: все они обналичивают деньги, справедливо полагая, что они сами в состоянии решать, на что именно тратить то, что получают от государства. Но именно это и важно для власти. Сказать всем остальным, среди которых доверенные лица и без лести преданные царедворцы в театральных или офисных костюмах: вы думаете, что купили себе индульгенцию, присягнув один или пару раз, а в остальном полагая себя свободными? Вы на коротком поводке, моя рука чувствует, когда вы выбираете его, испытывая нашу связь на прочность, и если я не сразу дергаю за поводок, давая вам понять, что ошейник давно из декоративного стал строгим и колючим, то могу это сделать в любой момент.

Власть устами прокурора показала свои цели и перспективы в деле «Седьмой студии»: дело не в персоналиях, а в принципе. А устами судьи превратили весь процесс в шутку, конечно, поневоле. Сама природа российской власти не позволяет многое выговаривать, ей поневоле надо вписывать свои действия в рамки чуждой ей демократии, скроенной по чужому лекалу. Она не может сказать, что становиться все более и более самодержавной. Но она говорит примерами, картинками, иносказаниями, и приговор Серебренникову важен для власти, так как это то, что понятно без слов.

Мы показываем свою гуманность и невольную слабость, заменяя реальный срок условным, но при этом показываем (возможно, в сто двадцать второй, последний раз), что готовы наказать любого. В том числе того, кто делает как почти все остальные, но это уже не является защитной грамотой; как не является защитной грамотой продуктивность творчества и его признание, как у нас, так и у них. Напротив, именно это признание и необходимая деталь всей немой сцены: политические обстоятельства требуют такой степени лояльности, которой не требовалось еще вчера, а тем более позавчера. Никто не застрахован от удара молнией, никому не спрятаться от нее под самой развесистой кроной творческой отчетливости, вы должны научиться читать правила без слов и даже вопреки им: мы давно не шутим, и вам тоже не стоит шутить, время прошло.

И здесь, чем беспощаднее, тем нагляднее, власть без сомнений считает себя гуманной и толерантной, поэтому нары она заменяет условный позором. Но она изо всех сил пытается объяснить свою мотивацию, прибегая к примерам наиболее наглядным. Она отчетливо говорит, что не хочет массовых репрессий, она максимально долго будет уклоняться от них, и именно поэтому с избыточной строгостью карает тех, кто выбран в качестве козла отпущения. Смотрите, что может быть, и думайте о себе. Если, конечно, в состоянии читать и понимать наш язык.

Второй вывод еще более беден содержанием, чем первый. Почему карающий меч правосудия готов был обрушиться на голову именно Серебрянникова, во многом понимавшего и принимавшего правила игры и только не расчухавшего их небесное изменение? Вот именно поэтому, что слишком близко подошел, ел с руки, взял то, что дали, чем поманили, что использовал для увеличения свой известности и популярности, как парус, надутый ветром.

С огромной долей вероятности, не возьми Серебренников театр, деньги и покровительство Суркова, не сидел бы он на скамье подсудимых, не должен был бы отвечать за то, что делают другие, порой и в больших объемах, но тогда кто бы о нем знал? Как бы ни подачка с барского плеча, кем был бы режиссер Серебренников (или режиссер Богомолов, или почти любой из тех, чье имя сияет как радуга в небесах)? Мало кому известным, способным режиссером из провинции, а тут раз и за несколько лет прошел путь из грязи в князи, использовав полученные ресурсы для реализации своих потенций, но и поставив себя под удар.

Эта ситуация настолько бедна для интерпретаций, что кажется и так все понятно: чем ближе к огню, тем больше вероятность обжечься, и это интуитивно (да и рационально) понимает каждый, кто все равно решается таскать из властного огня каштаны, уверенный, что он защищен своей исключительностью. Но эта исключительность не видна власти, вернее видна, но как последствие полученных ресурсов, того ветра, который задул в паруса и позволил вырваться на оперативный простор.

Любой придворный художник, и даже художник, лишь раз приглашенный в резиденцию и поевший с края праздничного стола, уверен, что его уникальность есть панцирь, который не пробить стрелам, испускаемым недоброжелателями. Он делает акцент на своих потенциях, которые именует талантами, а власть, обладая другой системой зрения, видит в потенциях лишь условие для выдачи ему аванса. То, что получает художник от власти – всегда аванс, и власть может продлить гонорарную ведомость, вписав в нее новые суммы, а может и потребовать вернуть все до копейки.

В случае с Серебренниковым власть, проявив в последний момент монаршую милость требует вернуть аванс, так как он был использован не по назначению. Не для продвижения интересов власти, а для продвижения своих интересов. Но область приватности по мере уменьшения электоральной поддержки власти будет сжиматься как шагреневая кожа, и здесь нет возможности изменить концептуальный порядок. На челе Серебренникова и других фигурантов поставили клеймо: несмотря на милость последнего часа, кожа еще шипит от ожога, но по мере остывания все должны увидеть, что может случиться, если аванс будет использован с ошибками. Серебренников думал, что давно расплатился с властью постановкой сурковской побрякушки «Около нуля» и другими поклонами, стоившими ему и так слишком дорого, а ему просто и прямо в лоб: раб. Да, это слово не было татуировкой, как у некоторых советских заключенных, которые сами писали себе на лбу: раб КПСС.