Анна Берсенева
Читать книгу о живописи бывает неинтересно по двум причинам: потому что она построена пусть и на эффектных, но слишком общих рассуждениях, или, наоборот, потому что она слишком академична для обычного читателя, которому больше хочется понять смысл того, что делал художник, чем узнать профессиональные подробности его техники.
Интерес к книге Александры Першеевой «Эпоха Вермеера. Загадочный гений Барокко и заря Новейшего времени» (М.: АСТ. 2020) обеспечен не самим по себе современным массовым интересом к Вермееру (хотя и им тоже - кто не помнит Скарлетт Йоханссон с жемчужной сережкой!), но гармоничностью, с которой эта книга написана. Свободный полет в сферах неуловимого сочетается в ней со скрупулезным искусствоведческим анализом. Вот, например, автор подробно, по сантиметру, разбирает композицию картины - и на той же странице замечает: «Может быть, вам знакомо ощущение, которое возникает, когда вы узнали или поняли нечто важное, чувство озарения, когда звуки вокруг вас вдруг слышатся более отчетливо, а цвета становятся ярче. Мне кажется, что Вермеер, отнюдь не углубляясь в психологическую разработку персонажей, передает именно это состояние». Причем и разговор о композиции, и это замечание служат общей цели. Она сформулирована в самом начале, и Александра Першеева не теряет ее из виду на всем протяжении книги. Цель эта - понять, какие черты стиля через триста лет после смерти сделали Вермеера, после которого осталось тридцать картин, самым важным среди «малых голландцев», и разобраться, почему это произошло.
Могу с уверенностью сказать: поймет и разберется каждый, кто прочитает эту книгу. Автор, специалист по семиотике и общей теории искусства, сделает для такого понимания все, вплоть до того, что привлечет к объяснению Марселя Пруста.
Сцена смерти прустовского героя перед картиной Вермеера возникает здесь с яркостью молнии:
«Ему предписали покой. Но кто-то из критиков написал, что в «Виде Делфта» Вермеера (предоставленном гаагским музеем голландской выставке), в картине, которую Бергот обожал и, как ему казалось, отлично знал, небольшая часть желтой стены (которую он не помнил) так хорошо написана, что если смотреть только на нее одну, как на драгоценное произведение китайского искусства, то другой красоты уже не захочешь, и Бергот, поев картошки, вышел из дома и отправился на выставку. На первых же ступенях лестницы, по которой ему надо было подняться, у него началось головокружение. Он прошел мимо нескольких картин, и у него создалось впечатление скудости и ненужности такого надуманного искусства, не стоящего сквозняка и солнечного света в каком-нибудь венецианском палаццо или самого простого домика на берегу моря. Наконец он подошел к Вермееру; он помнил его более ярким, непохожим на все, что он знал, но сейчас, благодаря критической статье, он впервые заметил человечков в голубом, розовый песок и, наконец, чудесную фактуру всей небольшой части желтой стены. ... На одной чаше небесных весов ему представилась его жизнь, а на другой — стенка, очаровательно написанная желтой краской. Он понял, что безрассудно променял первую на вторую».
Приведя эту потрясающую сцену, Александра Першеева с блистательной точностью дополняет ее мыслью Мераба Мамардашвили: «К сожалению, мы почти никогда не можем достаточно взволноваться, чтобы увидеть то, что есть на самом деле. Увидеть облик реальности».
Вермеер дарит человеку эту возможность, причем особенным способом - через stil leven, «тихую жизнь». Так называется жанр, в котором он работал, и в этом жанре смысл человеческого существования раскрывается через исполненную неназываемого и неуловимого смысла жизнь простых предметов. Ясность, с которой и предметы эти, и люди предстают на его картинах, равна здравой ясности мировоззрения его эпохи.
Может быть, современный интерес к Вермееру в самой большой степени и связан с тем, что мы ощущаем острую недостаточность в нашей жизни именно такой ясности. Мы искушены в сложностях, но не искушены в простоте - в настоящей простоте, в которую все сложности жизни свернуты пружиной. Мы не знаем, как создается такая простота.
А Вермеер знал. И книга Александры Першеевой приближает читателя к пониманию его драгоценной ясности.