Сергей Алиханов
Андрей Гришаев родился в 1978 году в Санкт-Петербурге. Окончил Санкт-Петербургский государственный электротехнический университет.
Стихи печатались в журналах: «Новый мир», «Знамя», «Юность», «Homo Legens», «День и ночь», в антологиях: премии «Дебют», «Братская Колыбель», «Знаки Отличия», «Молодой Петербург».
Автор поэтических сборников: «Шмель», «Канонерский остров».
Творчество отмечено премиями: «Парабола» имени Андрея Вознесенского, журналов «Новый Мир», «Знамя».
Так получилось, что в Институт Гайдара я пришел из ЦДЛ, где проходило награждение лауреатов журнала «Плавучий мост», и фотографии прекрасной весенней Москвы вошли в слайд-шоу Вечера: https://youtu.be/OIs4O6yGXIM
В просодии Гришаева и смысловая, и логическая составляющие существуют исключительно в звуковой палитре стиха. Чувства, мысли, ассоциации - в едином потоке внутренней речи оказывают воздействие и немедленное! — в первую очередь на душу самого поэта. У Евгения Баратынского — рифма, как голубь Ковчега, приносит поэту оливковую ветвь внутреннего отзвука (осуществляет — говоря по-современному — обратную связь). В строфах Гришаева каждое слово имеет подобный же внутренний отзвук — в процессе творчества, прямо в момент написания.
Никаких задач вне слова не существует - у поэта начисто отсутствует предварительный замысел. Тайна рождения, преобразования в текст, вплетается в суть каждого стихотворения. Так достигается, и возникает ощущение первозданности:
Вернее, дух летит. В его руке
Округлый звук невидимого слова.
И девочка сбегает по реке,
Как по дороге. Падает, и снова
Бежит на голос. Звук рождает звук,
И музыка уже не умолкает.
Оглохший ангел, победив испуг,
Наощупь в белом воздухе взлетает…
Творческий вечер прошел на одном дыхание. Многие московские поэты пришли послушать стихи собрата по перу. Никто, конечно, не мог и предположить, что этот прекрасный праздник поэзии был одними самых последних, перед надвигающимся событиями…
Видео- фильм: https://youtu.be/J_J4FlD-KGg
Но в действительной жизни, как и в настоящей поэзии, сознательное и бессознательное неотличимы, часто дополняют друг друга. И предвидение порой полностью сметается трагической неожиданностью:
Мне не догнать свободных птиц твоих:
Они исчезли в небе. Их не стало.
Мой парусник несет, несет на скалы,
Я отвернулся, я не вижу их...
Стихи Гришаева с трудом поддаются критическому анализу — да и зачем? — истинной поэзии достаточно просто сопереживать. Тем не менее, его творчеству посвящено множество статей
Марианна Ионова, прозаик, критик, эссеист, делится: «В «генезисе» у Гришаева и акмеистский (т.е. до-модернистский, не самый популярный) Мандельштам, и Анненский. Это так же очевидно, как и стратегия, у которой подобная генетическая память должна вставать на пути, однако не встает… Гришаев занимает узкую нишу. Это экзистенциальная лирика, как бы аранжированная для более «простого» состава инструментов или для менее подготовленного оркестра, при сохранении мелодии смысла и тональности… не угождают чьим-то вкусам, но самоценна и самоцельна.
Гришаев использует широчайший диапазон просодии: здесь и верлибр, и белый стих, и традиционная рифменная силлабо-тоника, радующая метрическим и ритмическим богатством...».
Прозаик и поэт Леонид Костюков восхищается: «Стихи Андрея Гришаева преодолевают усталость привычных размеров и ритмов с совсем неожиданной стороны — раскручивая их до звукового предела, акцентируя и без того ударные места. Вместе с полузабытым мотивом восстанавливается и потерянное время, какое-то жутковатое подлинное детство, с его полномасштабными трагедиями, тревожными мечтами, парализующим страхом. Физически ощутимая свобода автора никогда не переходит в необязательность — Андрей Гришаев верит своей интуиции, а мы охотно верим ему...».
Павел Крючков заведующий отделом поэзии, заместитель Главного редактора «Нового мира» написал: «Известного художника спросили, что он думает об одной чужой картине. «Я не думаю, я волнуюсь». Примерно то же самое мог бы, наверное, сказать и я, — вспоминая своё первое впечатление от стихов Андрея Гришаева. Передо мною открылось какое-то новое отношение к языку, к слову как таковому.
К проживанию общего времени и обретению себя в пространстве личной памяти.
Завораживало всё: беспощадная точность мысли, образный ряд, воздушная музыка, оптика взгляда, эмоция. И главное — способ мышления, сама организация лирического стихотворения, как творения...
Гришаев — один из самых значительных поэтов своего поколения... мне хотелось читать только его стихи...».
И нашим читателям пусть будет всегда хотеться и прочитать, и опять вернуться к его стихам:
* * *
И в дальнем сне, и в сумраке растений,
В небесной тишине отчётливая вязь,
Куда уходит всё, и тише и смиренней,
И тоньше и прямее становясь.
Но голос твой горит, и мне всё так же слышен,
Как будто вне тебя, и в сумраке густом
Плывёт листва над шелестящей крышей.
Чуть погоди. Дорасскажи потом.
Я знаю, есть края, где всё прямей и тоньше.
А ты как будто спишь и говоришь во сне.
Прости меня, постой. Тебя не слышу больше.
И треск сверчка, и таешь в белизне.
* * *
Все спали. Он один проснулся.
Прошлёпал в тёмный коридор,
Крючка дверного чуть коснулся
И вышел в синеватый двор.
Вот грабли, сваленные в кучу,
Курганы листьев… Угадать
Наверняка нельзя. Ты лучше
На стул рассохшийся присядь.
Полезна на исходе осень,
Поскольку оправданье для.
Как ты с кровати ноги сбросил,
И вот – холодная земля,
И звёзды, сдвинутые в угол,
А дальше, выше и левей -
Кромешный непостижный уголь.
А что ещё в душе твоей?
Так мироздание для робких.
И, в тихий трепет погружён,
Чернея глупенькой бородкой,
На стуле замирает он.
* * *
Из трёх вещей я выбирал все три:
Неясную свободу, свет покоя,
Я не хотел остаться без любви
И выбирал любовь. И ты со мною
Летела с детства на вечерний свет,
И мы, смеясь, его сачком ловили,
И было нам тогда по десять лет,
И мы тогда уже живыми были.
Любовь моя. Молчала ты, когда
Гурьбой нестройной уходили годы,
И был прилив, и длинная вода
Нас отняла от сонной той свободы,
И были звёзды. Миллионы звёзд.
И каждая звезда своё сулила,
И в одиночестве, поджавши хвост,
Собака нам в ночи своей скулила.
Когда пришлось мне снова выбирать,
Я выбрал не тебя. Я выбрал что-то,
Что может не любить, но утешать.
Мне больше не нужна была свобода,
Мне больше не нужна была любовь,
Была среда. Уже стояла осень.
И клён высокий, как когда-то, вновь
Лист пятипалый, как подарок, бросил.
* * *
И слово есть. Прозрачное, как Бог.
И слово-яблоко, и слово-лошадь.
И яблоко летит, как голубок,
На голубую утреннюю площадь.
Вернее, дух летит. В его руке
Округлый звук невидимого слова.
И девочка сбегает по реке,
Как по дороге. Падает, и снова
Бежит на голос. Звук рождает звук,
И музыка уже не умолкает.
Оглохший ангел, победив испуг,
Наощупь в белом воздухе взлетает.
***
Сила и слабость, смятение и любовь
В белом сияют танце.
Всё человеческое, всё, что останется.
Спит белый дворец в ожидании чуда и сна,
Едет троллейбус из песни.
Переживём: горечь, болезни,
Смерть.
Мне ничего не успеть.
Но бегу, на бегу повторяя:
Ты не напрасно живая,
Ты не напрасно сияешь, бродишь во тьме,
Всё невозможное мне,
Всё одиночество, силу и слабость,
Бедную старость и радость,
Приобретая, словно сладкий сосу леденец,
Бездны и шороха вроде.
Отлежусь. Отдышусь. Выйду во двор, наконец,
Зол и одет по погоде.
***
Стихам, которым сбыться суждено.
И вам, которым никогда не сбыться,
И вам на мир глядеть во все свои,
Как солнце белое, как свадебная мельница
Не сбудется, и океан любви
Без трепета раскинется, разденется.
За все слова, которым есть цена —
Всё воплощается и всё-таки кончается,
Но сохрани всё то, что никогда,
Что никому нигде не приспособить.
Как воздух тих, как ледяна вода.
Как мир горит. Ему не прекословить.
«Иван Иванович, такой же человек,
Войдёт в палату белую, ликуя…»
И – стоп машина. Никогда, нигде.
Блестит в свету покинутая улица.
Так сбыться счастью, маленькой беде.
Прости всё то, что никогда не сбудется.
Горел фонарь. Я шёл к тебе домой.
Всё было так, и мне почти казалось,
Что мир – он твой. И только после – мой.
И видит Бог, что так оно осталось.
Как сердце холодит, и движется к весне
Речной кораблик, просто сон во сне.
Чисел нет
Я покупаю примерное количество сосисок
И расплачиваюсь примерным количеством денег.
Есть какое-то облако,
Которое несёт меня.
Есть какие-то слова,
Которые я произношу.
Мы с приятелем едем на рыбалку,
Ловим карасей.
«Девять штук, девять штук» —
Говорит он гордо, показывая банку.
Караси толпятся, друг двигают губами.
Я не понимаю ни слова.
Птицы твои
Я звать по имени не буду птиц твоих,
Не буду гладить и кормить с ладоней.
В своих скитаньях, малых и больших,
Претили мне и бегство, и погоня.
В глазах твоих и на губах твоих
Я видел города, которым нету места,
В которых нету места для двоих,
Где я — жених, в которых ты — невеста.
Мне не догнать свободных птиц твоих:
Они исчезли в небе. Их не стало.
Мой парусник несет, несет на скалы,
Я отвернулся, я не вижу их.
Прочти меня
«Прочти меня, Господи», —
Слово шептало,
Покорно ложась на лист.
И, словно прощенное,
Вдруг оживало.
И лист становился чист.
Прости меня, Господи,
Я не поверил,
Что каждое слово — ты.
В бумагу стучусь,
Как в закрытые двери,
Твои начертав черты.
Цветы и молоко
Ты, ты, ты, ты,
Ты ушла далеко
Ты любишь цветы, собираешь цветы,
А я люблю молоко.
Я, я, я, я,
Я ждал и я буду ждать,
Пока от цветов не исчезнет земля,
Не встанет молочная мать.
Тогда ты уронишь, уронишь букет,
Я на пол смахну стакан.
Цветочный цвет и молочный свет
Прольются на облака.
И где-то, за тысячу верст и лет,
Ребенок увидит сон,
Где нет меня и тебя где нет,
Где в ясном свете цветов букет
И молока бидон.
Кило и кило
Вам — кило
И мне — кило.
Мы купили два кило.
Мы идем счастливые
По улице красивой.
И на кухне маленькой,
В маленькой квартире
Мы кило — пожарили,
А кило — сварили.
Вы же спросите — чего?
— Что — чего?
— Кило — чего?
Что употребили?
Это мы забыли
Натюрморт
Верю я, что этот человечек
Спасет меня когда-нибудь, ура.
И вот смотри: я зажигаю свечку,
Я достаю билетик из трюмо,
Смотри, он твой, ты сделай натюрморт
На краешке обширного стола.
Нагромозди каких попало штук,
Дурацких и нелепых и цветных,
Достань янтарный дедушкин мундштук
И нацепи его себе на нос,
И вот смотри: мундштук уже прирос,
А ты смеешься в волосах моих.
И жизнь как будто прожита не зря,
В дурацком сочетании всего
Есть строгий смысл. Ни один изьян
Не кажется бессмысленным. Скворец
Долбит в окно. У сказки есть конец,
Но мы с тобой не взглянем на него.
И вот — держи билетик. Заслужил.
Давай немного помолчим вдвоем.
Ты на столе моем изобразил
Что надо. Кнопка, яблоко, крючок,
Игрушечная курица без ног,
Луна в стакане. Это все мое.
В предчувствии
На кровати белая рука.
Под кроватью пыль и темнота.
Одеяло греет человека,
Греет человека в сапогах.
Он под одеялом видит сны:
Эти сны красивы и ясны.
Сапоги неснятые грязны,
Но рука-то, белая рука…
Прокрадется мышь в его кровать.
Мышка, мышка, ты не хочешь спать.
Розовая лапка у тебя,
Он захочет в жены взять тебя.
Но пока он спит, и эти сны
Так белы до синей белизны,
В них царевны бегают, босы,
И ребенка тащат за усы.
Не вставай, не протирай глаза,
Только встанешь — выпрыгнет гроза,
Только встанешь — пошатнется дом,
Красное проступит в голубом.
Ты захочешь в жены эту мышь,
Променяешь Каму на камыш,
Засмеется в судороге рот:
Не проплакать слово, не сказать…
Я не сплю уже вторую ночь.
Потерял единственную дочь.
Розовая лапка у нее,
Кто захочет в жены взять ее?
Грезится мне белая рука,
За окошком белая пурга
Заметает черные следы,
Не заснуть в предчувствии беды…
В окне напротив
В окне напротив красная герань,
Зеленый воздух, сон в тяжелой раме.
Пройдет момент и кто-то скажет: дрянь!
Порубит все большими топорами.
Но расцветает битое стекло
Геранью красной, воздухом зеленым,
И морде перекошенной назло
Меня хозяйка чествует поклоном.
И я хватаю праздничный пиджак,
Кричу соседу: Миша, буду поздно!
Пронзаю синий и тяжелый мрак
И на углу приобретаю розы!
Морское
Бог с тобой, золотая рыбка.
Как в ладонях ты ярко горишь.
Как игрушка — твоя улыбка.
Не гляди на меня.
Ты принцесса своих угодий.
Но в печальном окрасе дня
Ты горишь совсем не по моде:
Пожалей меня.
Тридцать лет ты ловила, три года,
Я во тьме пробирался по дну.
Пил глотками горькую воду.
Эта правда горька.
А теперь на моих ладонях
Мир пылающий тихо уснул.
Улыбается, как икона.
Как слеза, благодать горька.
Отпусти меня в эти волны —
Буду я в парусах или без.
До краев океаном полный
И тобой.
Только тело вверху золотое
Шевельнет плавником из небес,
И с любовью и тихим покоем:
«Бог с тобой».
Вишневого цвета
На полке тикают часы.
Секунды падают и бьются.
Мой маленький, безусый сын
Глазами синими прольется
И скажет мне: «Я очень стар.
Во мне механика угасла.
Но погляди: душа чиста.
Я еду в правильное царство.»
А я, неправильный, стою
И косточку в руке сжимаю
Вишневую. Ведь в том краю
Вишневого не слышно рая.
Возьми ее, мой крошка сын,
Постой, пока часы не вышли.
И пусть глядят мои часы
В большое небо цвета вишни.
Осенние листья
Ты ставишь старую пластинку:
«Шумят и шумят в саду…»
Ты легкая, как паутинка,
Я рядом с тобой иду.
И чья-то старинная пара
Идёт, как всегда, впереди
По золоту тихого парка —
И время стоит в груди.
А потом ты зачем-то спросила:
Куда подевались они.
Словно книгу, ладони закрыла,
И посыпались жёлтые дни.
Смотрю я на старое фото…
Где с тобою идем вдвоём.
«Мы с тобой не умрём?» — Ну что ты…
Мы с тобой никогда не умрём.
Под лёд
Опустись на самое дно
И иди по нему в сапогах.
Оно снегом занесено,
И хрустит вода на зубах.
Только тоненький воткнут луч
Между правым и левым днём.
Календарь океана могуч,
Но не думай сейчас о нём.
До весны еще далеко:
Это чёрная рыбья стать
Заставляет молчать рыбаков
И их стынущих вдов молчать.
Сядь на камень и закури
Неживую траву-беду.
Проплывают вверху снегири.
И задумался зверь на льду…
Пусть это будет
Пусть это будет не река, а рука.
Что ты ей сможешь дать?
Какую печаль, что так глубока?
Тихо скрипнет кровать,
Ноги ты свесишь и в воду войдешь,
В далекую даль пойдешь
По линии жизни большой, чужой —
Маленький, небольшой.
Пусть это будет не гроза, а глаза.
Сможешь укрыться от них?
Это не дождь, это божья роса.
Темный светлеет лик…
Под клёном раскидистым уберегись,
Грому ты поклонись.
И взглядом высоким ответь на взгляд
Листьев. Они не спят.
Пусть это будет не заря, а зря.
Всё, что ни было — зря.
Реки впадают в пустые моря,
Грозы — в глушь ноября.
Выйди во двор и замри: зари
Ты не увидишь, замри.
Ход замедляют твои часы
У розовой полосы.
Опознавание
Пора взойти из угольного дома
И на себя взглянуть со стороны:
Твои черты так трепетно знакомы
И оттиску мгновенному равны.
Себя я опознаю по узору,
По сочетанью кукольных примет.
Мне два крыла — и буду чёрный ворон,
Но чёрный глаз — и буду пистолет.
Не выходи из дому без перчаток,
Твоё окно в себя обращено.
Храни свой безымянный отпечаток
И пей глазами чёрное вино.
Малое
Когда я старым стану мальчиком,
Я подойду к усталой девочке,
Скажу: ты помнишь, мы по-прежнему
Друг друга любим, что желать ещё?
Уходят по делам товарищи,
И свет горит все тише, ласковей.
Ты хочешь отдохнуть? Пожалуйста.
Я научился светлой нежности.
Когда заснёшь ты, будет многое,
И самым важным станет малое.
Я это малое к груди прижму,
Как лист осенний, как спасение.
Всё то, что было, окружало нас,
Заключено в прозрачной капельке
И исчезать не собирается,
Хотя — вот-вот сорвётся вниз…
На фотографии
Люди на фотографии, смотрите на меня почему?
Вы тихие и печальные, опустили свои флажки.
Если в вас злые снайперы с крыши стрелять начнут,
То тут даже ни я, ни господи помоги.
Вам дружно идти шеренгою, за кадр, за горизонт,
Но что ж вы стоите и смотрите, и что за тоска в глазах?
Вас ждёт на трибуне тиран, раскрыл он упругий зонт.
Но почему не вы, а я ощущаю страх?
Ваша жизнь не закончилась, моя же — не началась,
Вы стоите и смотрите, а там, за моею спиной
Тревожащая и красная тихо звезда зажглась,
И кто-то из вас шепчет: боже мой, боже мой.
Кленовый свисток
Вырежу из клёна тонкий свисток
И вокруг погляжу.
Это немыслимое вокруг:
Важный хлопочет жук,
Падает в воду сухой листок,
Тонкий рисуя круг.
В этом свистке сок золотой,
Крошечные слова.
Первому встречному его подарю:
Выше расти, трава,
Выше расти и ты, небольшой,
Первый мой встречный друг.
Я улыбаюсь. И нету сил
Даже глаза закрыть.
Слабость моя по ветру плывёт,
Как золотая нить.
В кленовые руки свисток берёт
Крошечный человек…
И воздух звенел… И век мой плыл…
Мой негасимый век.
Иные берега
Мой гусь-хрусталь отравой полон.
К нему я подношу лицо
И, не простившись жестом, словом,
Веселёнькое пью винцо.
Сады моей Семирамиды
Ещё чуть-чуть — и так близки.
Какие ж я имел там виды!
Но взял — и умер от тоски.
И гуси белые, сквозные,
Куда ни кинь тяжёлый взгляд —
Пронзают берега иные…
О непонятном говорят…
У волка
У волка белые глаза
И зуб штыка острей.
На волке серое пальто
И непонятный хвост.
Он воет до последних звёзд,
Молчит до первых звёзд.
Ты думаешь, он прост? Не прост.
И ты совсем не прост.
И если ночью, во дворе,
Раздастся странный звук:
Какой-то шорох, плеск…не плеск,
А непонятно что.
То, волчее надев пальто
(Как холодно в пальто!),
Спроси у звёздочки: Ты кто?
«А ты, — ответит — Кто?»
Но это даже не конец.
А так, мораль в кустах.
Какая, скажете, мораль?
— Руками разведу.
Смотрю на первую звезду,
Последнюю звезду.
А между ними — ничего.
Представьте — ничего…
Остановка в лесу
Оставьте «метафизику маслят».
Такие темы — не для разговора.
Маслята зачарованно глядят.
А полдень скоро.
Разложимся на сказочном бревне.
(Бревно и лес куда-то уплывают.)
И щурятся грибы. И мнится мне,
Что смерти не бывает.
Грибник пройдет, случайный, холостой.
Как выстрел, глаз сверкает из-под кепки.
Дождь зашумит. Как девочка, простой.
И капли редки.
Поедет лес. Еловый перестук.
И женщина с платформы улыбнётся.
Дождь кончился. Встаёт с бревна мой друг.
В зените солнце.
Всё, что есть у тебя
Твои сапожки чудо как хороши.
Они высекают искру, огнём горят.
Ты нынче лежала, а теперь вставай и пляши.
Ты нынче плясала, а теперь воротись назад.
Сколько тебе столетий, воротничок кружевной?
Тёплые руки закрывают мои глаза.
Боже мой. (И это всё, что есть у тебя — «боже мой»?)
«И это всё, что есть у тебя», — слышатся голоса.
А как же сапожки? Сказано: «чудо как хороши».
И не осталось больше, чем сесть за письменный стол.
(Ты нынче лежал, но встал.) Бери карандаш и пиши:
«Ты нынче встал и уходишь. Но не уходи. Постой.»
Мне не надо
Мне не надо прозрачного сада.
Мне не надо водицы в горсти.
Мне не надо любимого взгляда.
Я прошу: ничего мне не надо.
В этой тихой и сложной траве,
В песне птицы, что не начиналась,
Но всегда была. Был и ответ.
Был высокий негаснущий свет.
Пусть ни разу, ни разу Твой взгляд
Не коснулся меня — мне не надо.
Птицы неразличимо летят.
Повторяй еле слышно: «Тот сад
Был всегда во мне.».
Тёмная комната…
Тёмная комната. Сброшенное покрывало.
Свет умирающий из-под задёрнутых штор
Этого в жизни так много, так мало бывало.
Лебедь на чашке крылья свои распростёр.
Ты улыбаешься, жизнь, и чему-то внимаешь.
Слову случайному, голосу моему.
Лебедь взлетает. А ты почему не взлетаешь?
Но не взлетай. Здесь холодно одному.
Медленно встанешь, наденешь мохнатую шапку.
Выйдешь на свет ослепительно белого дня.
Ты улыбаешься, вслушиваясь в загадку.
Но не разгадывай, не отпускай меня.
без Тебя
Играет на трубе мальчишка звонкий,
И память распрямляется, тонка.
Я помню, как звенели перепонки
От папиного звонкого звонка.
Он приходил с работы неуставший
И руки мыл и улыбался мне.
И руки непохожи были наши
В следах смешных на ледяном окне.
Прошло сто лет. Но руки непохожи.
Их память злого времени прочней.
И сын идет к отцу и молвит: Боже,
Я без Тебя воистину ничей.
Лёгкая лапка
Я не верю, что может мой кот умереть.
Может, максимум что ли, на треть.
Смерть врастает в него от ушей до хвоста.
Только лапка осталась чиста.
Умывается ею он утром и днём.
И он снова хорош и силён.
Помурлычь, мой хороший, засни на руках.
Твоя лапка, как ватка, мягка.
А как чёрные в окна влетят снегири —
Грозным глазом на них посмотри.
Погрози лёгкой лапкой и прочь прогони.
Защити. Сбереги. Сохрани.
Имя произносимое
Сны белые томительно скользят,
Пылинка каждая значенье обретает.
Судьбу выдумывая, врать совсем нельзя:
Поманишь голубя, но голубь улетает.
В твоей руке ни крошки, ни зерна.
Но прорасти его, и голубь снова
Вернётся, возвращая имена
Секунде траченой и крохотному слову.
Произносимое сгорает на ветру.
И в отблеске последнем что-то вроде
Того, что меркнет в небе поутру
В принадлежащей не тебе природе…
Я жив
Я жив, конечно же, я жив.
В банальном вымысле и лжи,
В кошмарном рае.
Я жив сейчас и буду жив —
Как солнце плавится во ржи,
Не умирая.
В горячей белой тишине
Ты тихо улыбнёшься мне,
Замрёт больница.
И в этой самой тишине
Не нужно лгать. Пора и мне
Остановиться.
Почтальон
Почтальон седлает велосипед.
Почтальона нету давно на свете.
Но в одном письме запечатан слепящий свет,
А в другом письме запечатан солёный ветер.
Обгоняя ветер, в какую-то едет глушь.
Он такой невзрачный, стёршийся и прозрачный.
Там живёт жена, у которой разбился муж,
Там живёт отец, у которого сын внебрачный.
Вы сочли почтальона за ангела, за гонца?
Вы поверили мне? Посмотрите-ка, что в конверте:
Там лежит анонимка на адрес того отца.
И свидетельство о скоропостижной смерти.
И зовут почтальона Семён, ему 40 лет.
И он будет жить ещё 44 года.
Что ты смотришь в глаза, дорогой, равнодушный свет?
Что ты вертишь хвостом, моя дорогая свобода?
Туда, где
Кораблик тонет в вышине,
Комарик тает в тишине,
Налейте чаю мне.
Не прячь горящее лицо.
Не плачь, а выйди на крыльцо.
Заткнись, в конце концов.
Охота к перемене мест.
Свинья не выдаст, волк не съест.
А, может, всё же съест?
А, может — знаешь наперёд.
Кто за углом тебе соврёт,
Кто ласково убьёт.
Держи меня в своих руках.
Неси, как пчёлку, в облаках.
Несись на всех парах.
Туда, где улыбнётся мне
Кораблик в синей вышине,
Комарик в тишине…
В зоопарк
Сегодня я тот, который,
Уйдя из глухой конторы,
Спешит, скажем, в зоопарк.
Там спит броненосец в клетке,
Сидит попугай на ветке,
И заяц лисе не враг.
Там скудный вечерний зритель,
Такой же как я, ценитель,
Такой же как я, простак,
Застынет у львиной пасти,
Покорный животной власти.
Вот так, повторяй, вот так.
Вот так, мы очнулись рядом,
Сраженные тихим ядом,
Среди городской пыли.
Ленивцы и проходимцы,
Бессмысленные любимцы,
Воспитанники Твои.
Воробьиное
Шёл отряд воробьиный по полю, по полю шёл.
Я невидим в траве, я невидим в земле ещё.
Под моею рубашкой на ощупь растёт зерно.
Его круглое зренье воробьями ослеплено.
Пролетай над землёй, воробьиное, улетай.
Ты не здешних миров, ты не здешних полей и стай.
Это вмиг позабудется, в треске пернатых тел
Я воскрес из земли, из травы, из корней и стрел.
Это память моя разворачивается, словно рожь.
Выходи из меня, как выходит из хлеба нож.
Преломи меня в поясе жёлтым, кривым лучом.
Воробьиное солнце, как бессмертие, горячо.
Песенка
Возникают какие-то связи.
На планету приходит гроза.
Эй, лиса, до каких безобразий
Мы с тобой доигрались, лиса?
Всё трещало по швам, всё гремело,
Пропадал наш кораблик во тьме.
Всё прошло. Ты мне песенку спела,
И она не понравилась мне.
Мы держали в груди расставанье,
Хоть и плыли пока на маяк.
Наш кораблик уже не устанет,
Наш кораблик изрядный моряк.
Ты мне песенку спела. И снова
Я отвёл от природы глаза.
Утони, не спасай меня, слово.
Помолчи хоть минуту, лиса.
Портрет отца
Портрет отца без сходства
Я в детстве рисовал.
Мне всё казалось просто:
Вот нос, лица овал.
Всё так и было просто:
Рисунок оживал.
И плакала в прихожей,
Мне помнится, сестра.
Рисунок непохожий
Смотрел на нас с листа.
Родной и непохожий.
Живой глядел с листа.
На записи
Поэт садится за стол и пишет.
Крупным планом: рука, свеча.
Шум дождя. Он его не слышит.
Близкий ракурс из-за плеча.
Перечёркивает. Неподвижен.
Наклоняется, как рыбак.
Фрагментарно: тарелка вишен,
Пепельница, пиджак.
Застрочил. Белый лист чернеет,
Убывает. Слова, слова.
Камера проскальзывает под дверью:
Доски крыльца, трава.
Камера набирает скорость.
Внизу промелькивает река.
На записи слышится чей-то голос,
Не разобрать наверняка.
Шорох разрядов. Треск. «Остановите съемку».
Горизонт запрокидывается вбок.
Затемнение. Знакомый голос негромкий:
«Что ты смог? Повторяю: что ты смог?»
Плащ
Никто не видел, где я оставил плащ?
Там ещё сидел человек и читал газету.
Там ещё голубь впивался в сухой батон.
И красный мяч покатился.
Небо хмурится, надвигается дождь.
Человек докуривает сигарету.
Брошенный и ненужный батон.
Мяч у урны остановился.
Газета взлетает вверх, поднимается мяч.
Батон лениво описывает окружность.
Рукава простёр в обе стороны дешёвый плащ.
Небо отражается в лужах.
Я замираю и чувствую: всё пройдёт.
Всё, что потеряно, опрокинется и прольётся.
Человек закуривает. Дождь уже не идёт.
Забытый плащ освещается солнцем.
Ракушка
На лужайке дети играют в бадминтон.
Наигравшись досыта, бросят, а потом —
Скидывая майки, к речке побегут.
Синее и белое расплескалось тут.
А потом — не знаю что: дождик, а потом —
Речка опрокинутая, молнии и гром.
А потом — прощение, а потом — весна.
Белым светом жизнь моя вся озарена.
А потом вдруг вспомнится: ты стоишь в дверях.
Тихо улыбаешься, тихо говоря:
Я уже соскучилась, я уже пришла.
Посмотри, какую я ракушку нашла.
Это окно
Мама моя, благословляю твой ненадёжный и долгий покой.
Ты стоишь у окна и машешь мне вслед рукой.
Вся наша жизнь скучна, длинна, надеждой освещена,
И бесполезнее, и милосерднее, чем это «яблоко на».
Усатый водитель, прими меня и отвези на вокзал.
Ночные улицы прячут огни, усталые видя глаза.
И мир, полный людей и машин, следствий и их причин,
Так бережен к человеку, когда тот остается один.
Ни слова о прошлом. Мы полетим. Он сядет. Она вздохнёт.
И будущий сын, обернувшись, скажет: ничего, и это пройдёт.
И это окно, где не гаснет свет, где вечный твой силуэт —
Надежда, которой, в сущности, нет, и время, которого нет.
Красный бант
Поправляя красный бант, она говорила:
Не забудь, я у тебя одна.
А как-то, нетрезвая, вдруг сказала: Милый.
А в ответ — тишина.
Это мышка ручная или жизнь моя с красным бантом,
Или песня в ночи.
Или старая ведьма с фальшивым в кольце брильянтом —
Но ты просто молчи.
И тогда они все соберутся, подожмут губы, упакуют вещи:
Ах, такой-сякой.
Ты один. На полу, у порога красный бант опустевший.
Прикоснись рукой.
Птица
Жизнь — это не только мыши.
Это еще и птица.
Так говорит мой серьёзный домашний кот.
Он просится на руки.
Он ласков и осторожен.
Он приучил меня полюбить молоко.
Так вот, о птице.
Вряд ли кот ошибается.
Жизнь — это не только мыши. Это летящая над пеленой
Сильная птица.
Движение перьев и плоти.
Грустное наше счастье. Берег и смысл мой.
Свет мой песня
В речке, в речке, как по небу,
Золотые кружева.
Что ты рыщешь, свет свирепый?
Жизнь моя ещё жива.
Ты с фонариком тревожным
Мне навстречу не ходи.
Я любуюсь невозможной
Песней у меня в груди.
Только свет мне отвечает:
Ухом ты ко дну приник.
Слышишь, как вода качает
Колокольный твой язык?
Рублик
Лицо в газете. Криминальные хроники.
Типографский недобрый взгляд.
Крошки, рассыпанные на подоконнике,
Мелкой бедой блестят.
Свет заоконный приходит в движение:
Смещение, интервал.
Это кружение? Нет, это крушение.
Так диктор вчера сказал.
Внизу, во дворе, бьётся голубь свадебный,
Клетку открой: летит.
Меж хлебными крошками рублик найденный,
Как нож, как война, блестит.
Имя, адрес
Где эта комната, в которой я всё оставил?
Телефонную книжку, с записями тетрадь.
Дом распланирован странно, почти без правил:
Санузел, кухня, санузел ещё, кровать.
Окошко выходит на лестничную площадку,
В объедках копается рыжий соседский кот.
Издалека чей-то голос: «…ещё нашатырь и ватку.»
Сдавленный смех. В трубах вода течёт.
Вспомнить, как всё начиналось. Было почти что счастье.
Было: весна, тёплый ранец, двенадцать, тринадцать лет.
Жаркий батон, разрываемый враз на части.
Косо натянутый жёлтый упругий свет.
Первое в жизни море, белое, золотое.
Мама в купальнике и чебурек в песке.
Красное, синее, жёлтое, голубое.
Время вне времени, пляшущее на волоске.
По коридору, налево, налево, прямо.
Сквозь проходную комнату: это здесь.
Лечь на тюки посреди неживого хлама,
Книжку открыть, чье-то имя, адрес прочесть.
Ты город
Ты листья и камни. Ты город, сошедший к реке.
Ты шелест реки. Ты кузнечик в бумажной руке.
Ты горы свернул, ты устал, покачнулся и сел.
Смотри: иноземцы стыдливо идут по росе.
Их тонкая поступь, их странная разная речь,
Кротовьи глаза и фигуры, лишённые плеч,
Напомнят какое-то время в усталой груди,
Где ты был ребёнком, и небо текло впереди.
Наверное, есть далеко тектонический сдвиг
И море в разломе, которое ты не постиг,
И парус на море, светящийся страшной бедой,
Которую тихим кузнечиком носишь с собой.
Миг
Всё проходит. Как вода и дым.
Что-то есть — и нету.
Человек проснётся. Рядом с ним
Женщина затушит сигарету.
И будильник тут же зазвонит.
Вялою накрыв его рукою,
Человек задумчиво лежит.
В этом что-то есть уже такое,
Что знакомо каждому из нас:
Вид предполагаемой утраты.
Мыло, соль и спички про запас.
Малое, чем были мы богаты.
И — на женском узеньком плече
Шрамик, до волнения знакомый.
Смерть и ветер в солнечном луче.
Миг надежды, как бы незаконный.
История поехала вперёд…
История поехала вперёд.
Я в куцей непростого цвета куртке
Влачусь за папой на большой парад.
От папы сильно пахнет алкоголем.
Я апельсин ем и бросаю шкурки
И наслаждаюсь, в общем-то, раздольем.
Годами позже, в августе в Крыму
На дне рожденья девочки соседской
Жую бисквит. Желаю одного:
Уединиться с Тасею в кладовке.
Но, не найдя на то причины веской,
Пускаюсь на интриги и уловки.
Ещё пять лет — и первая любовь
Взаимная. И первое распутство.
Я становлюсь печально молчалив,
Пью пиво и отращиваю чёлку.
Похмельные друзья и институтство,
Диплом, положенный с презрением на полку.
Я всё хочу о чём-то рассказать.
Но всякий раз мораль я забываю.
Волна несётся. Тянет говорить.
Мы были веселы и в чём-то превосходны.
Бисквиты в августе и апельсины в мае,
Всё тихо и цветно. Всё будто мир подводный.
Жак Ив Кусто был в этом деле прав,
Когда за детством в море погружался.
Я верю: там и первая любовь,
И папины шаги в пылу парада…
Ну вот, я плачу. Я не удержался.
А говорили ж: вспоминать не надо.
О ветвях
В них сумрак вечером и небо — в ноябре,
Биенье солнца в августовский полдень.
В какой ты не окажешься дыре,
В какой бы незначительной из родин,
Пусть, возвращаясь ночью из пивной,
Налево смотришь: видишь эти ветви
И, вдребезги разбитый и больной,
Ты, как они, колеблешься от ветра.
И сухость их, приятная руке,
Ложащаяся в сердце невесомость,
Вблизи и, присмотревшись, вдалеке —
Такая неприметная особость:
Не утешенье горечи твоей,
Не даже мимолётная отрада.
Минутное стоянье у дверей
Твоей рукою запертого сада.
***
Отклонение от курса
Вот маячит винный магазин
Я в нетрезвые шаги переобулся
И лечу на выставку один
А на выставке, среди картин и стульев
Женщины порхают и воркуют
Мышки-девушки сверкают и снуют
Взгляды осторожные дают
Как трамвай идет по рельсам
Чуть звеня и чуть летя
Я притрагиваюсь к креслам
И волнуюсь как дитя
Заключенным в золотую раму
Пьяных и влюбленных не понять
Я из кресла бархата воспряну
Чтоб шаги неслышные догнать
***
Здесь не надо
Здесь люди сидят
Электрически злые
В что за ад эти глазки глядят
Как цветки полевые
В что за рай эти руки летят
Оставляя следы ножевые
***
Господи во тьме старинной
Ты ли свет
Или ты огонь неумолимый
Или тебя нет
Где ты есть, к созданию причастный
Камня, ветки, льва
Ко всему на свете безучастный
Мыслимый едва
За столом напротив ты сидела
За столом напротив ты сидел
И спокойно на меня глядела
И спокойно на меня глядел
Бабочка вдруг в комнату влетела
Пошлость мира, пошлость слов и дел
Незаметно умирает камень
Ветка, пламя, лев
Входишь ты, беззвучными шагами
Пустоту и смерть преодолев
Дальше все зачеркнуто. Пора
С саночками ехать со двора.
***
Будь у меня место, за которое я расплатился жизнью
Уютное, спокойное, с книгой и облачком когда надо
Я бы дважды подумал, хочу ли я подселять кого-то
Сына, растерявшего память о детстве
Друга с амбициями даже после смерти
Грёзу юных лет, не раз побывавшую в жёнах?
Я люблю вас всех и мне никого не надо
Я при жизни мало смотрел на птиц обычных
На их перья, оперённые светом
Я при жизни мало смотрел на хороших поэтов
На их перья, оперённые светом
Я при жизни в зеркало мало смотрелся
Хорошо, что сейчас во всем отражаюсь
Мне при жизни явили деревья свои души
Спасибо им за это
В новом тихом месте, оплаченном жизнью
Я узнал вас, дорогие деревья мои
Мне при жизни трава показала
Лишь неподобную часть
Был я слепцом, ощупавшим хобот слона
Так вот ты какая, трава
Трудно к тебе привыкать
Но и на новой тебе спать научусь
Мы заснём:
Я и память моя о сыне
Неустрашимом, упрямом, хохочущем
Я и память моя о друзьях
Ищущих и пропадающих в поиске бесследно
Я и память моя о жене и прочих жёнах
Существующих вечно в эротических снах
Облако набухает дождём
Скоро будет дождь
Облако наполняется звуком
Скоро будет дождь
Облако наполняется.
***
Восемнадцать процентов заряда осталось
Бросить и не писать
Или все же и все же – жизнь прожита, показалась?
Как мягка и весома
Супружеская кровать
Так и тянет из дома
На гору взбежать, воевать
Ноября эти ломкие стебли
Семнадцать
А какой открывается вид
Свиток нежной окрайны из леса и воздуха свит
Мне – семнадцать
А тебе – пятнадцать на вид
Возникает в руке твоей темное пиво
А затем из воздуха темной воды
Остальная являешься ты
Пить внимательно, неторопливо
Неподвижного леса ввиду
Выбрав тонкую в небе звезду
Я усталый старик, а ты ангел
Тринадцать, двенадцать, и я не уйду
Где-то шесть или пять звезд на небе осталось
Лететь
Человеческим шаром с горы, наслаждаясь
Как жизнь или смерть
Входит в воздух ноябрьский назад
Охваченный лесом
И это ли, друг мой, не ад?
Пусть и ад, но осенен, небесен.
***
Что в раю одиноко -
Там дерево или жена,
Что лежит одиноко,
В раю никому не нужна,
Что растёт одиноко
В отцовском на ветках пальто,
Чтоб подняться высоко,
Как не поднимался никто.
А с вершины не рая,
А с вершины того, что в раю,
Я себя понимаю,
Вижу жалкую душу свою,
На себя примеряю,
И частушки с верхушки пою.
На газетные строчки
Разбежавшись, на буквы, летя
По-над раем по кочкам,
По-над раем скабрёзно шутя,
Вдруг себя обнимаю, как дочку,
Как в жару скарлатины дитя.
***
Зима, о, пешеходы твои в пуховиках
О, снег витающий, гаражи слиты с пейзажем
О, дети твои с руками в снеговиках
Где шар оживает, овощем вдруг украшен
О, снег опять, я в московском опять метро
Бреду под тобой, о, выпавшее наследство
С подземной зоркостью вглядываясь в это о
О - как окно открытое чтоб вслушаться и всмотреться
Воткнуться в сосны за городом, о, пройти
Дорожкой протоптанной пенсионерами леса
О, у, и краткое, тэ, и, уйти
О, сладкого воздуха невидимая завеса
***
Взошёл огромный хлеб
И так тепло вокруг
Узлы молочных рек
И память добрых рук
В один слились кувшин
Который до небес
И мир так неделим
Но человек исчез
Живая благодать
По воздуху плывёт
Кому её отдать
Кого она найдёт
Не думай заслужил
Её ты или нет
А просто если жив
Подставь лицо под свет
А если ты исчез
То травы до небес
Ступай в прозрачный лес
С надеждой или без
***
Ёжик мой, о как ты затопочешь
Гневными пяточками к двери
Когда меня, твоего похитителя и кормильца
Уводят под руки уже увели
Как ты распадешься на не хочу и думать
В опечатанной квартире сгинув, один
На игольчатую неровную шубку
Сам себе приёмыш и господин
Когда новые владельцы в собачьих шубах
Въедут и собака их зарычит
На твою смиренную вечную шубку
Огонь в квартирах следователей возгорит
Он будет гореть невидимо всё сжигая
Их книги законов их лица их сытый вой
Они будут жить в огне твоего колючего гнева
В огне моей памяти о тебе брат мой
***
Лев притаился в зеркале в коридоре
Ребенку страшно туда идти
Но ему нужно в ванну, там горы и море
И белый корабль на полпути
В темноте, распластанной до блеска
В темном блеске, который есть ужас глаз
Лев убийственный и не только детский
Он казнит ребенка, а после – нас
Ужас ужас – и на этом пустом отрезке
Где мерцают черточки и крючки
То болтаемся, как сорванные занавески
То смыкаемся в солнечные пучки
***
Марсианин к зеркалу подходит
Вынимает бритвенный станок
По щеке всухую им проводит
(Я смотрю, как он им водит, водит,
И земля уходит из-под ног)
Мне приснился мой отец, он песню
Пел, стаканчиком звенел
Говорил: тринадцатую пенсию
У них выбить и спустить сумел
Песня дребезжит и прерывается
Чтобы солнечный глоток впустить
Марсианин с бритвой как-то мается
Отраженье брить или не брить?
В сон опять войдешь, а там молчание
Увели притихшего отца
Солнце преломляется в стакане
Спой мне песню до конца
***
Я пишу тебе, вспоминая вечно летящего
Воробья над крышей, всё заросло травой
Я пишу из убывающего, ненастоящего
В воплотившийся наново город твой
Десять лет тебя не было, и, в тебе усомнившийся
Пятилетний внук на детском своём листке
Имя твоё рисует, к тебе склонившийся
Рукав свитерка его перемазан в желтке
Помогал ли строить его, вызвал из тьмы в окольную?
По ночам вагоны ли света сам разгружал?
Только город твой – здесь, живой ты и смотришь в сторону
Там где в спальном районе темнеет пустой вокзал
Ты зайдёшь в пустой магазин и сам расплатишься
Сам пробьёшь себе чек и положишь пива в пакет
А потом, в квартире, за книгой, попьёшь и расслабишься
Я не знаю, хотел бы ты, но нас здесь нет
Нет ни нас, и прости, что так получается
Я умом понимаю, что и ты же ведь чей-то сын
Никого больше в городе нет, ночь не кончается
Но, возможно, ты так и хотел бы – побыть один?
Эти глыбы домов, мосты, нежилые здания
Эти тысячи тонн, брошенные в пустоту
Это ты для себя живого или мне в назидание?
Сейчас допишу и в сад за сыном пойду
Воздух будет морозным, и у людей при дыхании –
У любого прохожего – пар серебристый летит
Я прощаюсь с тобой, проживём и без свидания
Солнце завтра взойдёт и наши места осветит
***
О, печаль,
О, птичка на проводе.
Золотая даль,
И близкое в золоте.
Ягоду сорвёшь -
И тает, и таяло,
Таяло когда-то, да все растаяло.
Вот оно, настоящее,
Между сорвёшь и таяло,
Каменное, молчащее,
И летишь по проводу.
Что же ты со мною – ушла, оставила.
Я звоню по поводу…
Облака большие,
Небо движется,
Лес внезапный
Выплывает из золота,
Тени опускаются,
Легче дышится
На окраине большого города.
***
Веет ветер, веет, веет
Над осеннею землёй,
Здесь и шапка не согреет,
И торопишься домой
Мимо почты, школы мимо
И в подъезд скорее – юрк,
А в квартире пахнет мылом,
В ванну вылезешь из брюк
И занежишься до дрожи
В тёплой масляной воде,
Только ветер всё же, всё же
Здесь, а более – нигде.
Не на улице осенней,
Не над крышей жестяной -
Рядом – в комнате соседней,
За картонною стеной.
***
На свете нет плохих вещей
На свете есть плохие вещи
Они неявны и зловещи
Как, скажем, тени от клещей
На свете нет плохих клещей
И ржавый гвоздь со скрипом вынут
И ржавый клюв опять разинут
И смотрят в сердце всех вещей
Гори, порядок мировой
О том, что все всегда проходит
И гвоздь сам из стены выходит
И падает вниз головой
***
На юге страны гранаты цветут,
По югу страны солдаты идут,
Весёлые песни поют.
Раздавишь гранат — сок течёт по руке.
Раздавишь гранат — кровь плывёт по реке.
Затихла война вдалеке.
И странно и весело просто не быть.
В прозрачную воду войти и забыть.
Пилотку в траве обронить.
Смотри, не спускай с меня пристальных глаз.
Смотри на лежащих и радостных нас.
Ты спас меня, знаю, ты спас.
***
Ветхая память моя,
Тёплое одеяло.
Я буду в таких краях,
Где ты ещё не бывала.
Я буду в таких краях,
Где ты никогда не будешь.
Где не согреешь и не осудишь.
Я буду там,
Где только огонь и пепел.
Там,
Где день тонок и светел.
Где что-то вроде шуршанья
Иглы патефона
Или молчанья
В динамике телефона.
***
У него в кармане зажигалка и коробок.
К бывшей жене он идёт, дядя в плаще.
Там угрюмый пацан, огрызающийся на «сынок».
Они пьют чай и не о чём вообще.
Ни о чём, будто не было этих лет.
Та же осень, облетающий клён в окне,
Тот же диван, тот же зелёный плед.
Та же кошка, но нет, показалось мне.
Она всё помнила: две ложечки сахара, пастила…
Спросила про Надю… «Настя», — поправил он.
И прежняя кошка (та, которая умерла)
К ногам приникла под ложечки тихий звон.
***
Мне приснился сон, что страны моей больше нет.
Есть леса и трущобы и гигантская автотрасса.
Города обесточены. Дикий и жёлтый свет,
Длинный свет фонарей летящих во тьме камазов.
Что случилось — неясно. Кризис или война.
Или то и другое. В общем, страну накрыло.
Между тем в деталях чёрная даль видна.
Инфракрасное зрение — чтобы всё видно было.
И все звуки стали издалека слышны
(У людей изменилось также устройство уха)
Так, что слышно даже потрескивание тишины,
Неживая возня почти на пределах слуха.
И мне стало обидно, что вижу я всё, что есть.
А того, чего больше нет, — мне увидеть не дали,
Ни великой страны, без которой так пусто здесь,
Ни волшебных людей, которыми мы не стали.
***
Мы в белый сад вошли -
Там облако созрело,
Мы бережно его сорвали и несли.
Оно лежало на носилках и белело.
Я муравей, и я имею тело,
Я отсвет на плече – я тоже тело,
Я просто слово – тело, тело, тело,
Какой прекрасный сон.
Мы положили облако на стол,
Но стол не выдержал, и пол, и подпол...
Мой брат троюродный хватил тарелку об пол,
Чтоб песня, а не стон.
И песня поплыла над пустотой над садом,
Над пустотой над облаком в саду.
Мы вот туда пойдем, но будем на виду,
Троюродный наш брат, дуди в дуду,
Прекрасный отсвет, проводи нас взглядом.
***
Я сказал: «замри, минута»,
Но она не замерла.
Растянулась почему-то,
Покружила и ушла.
Только ты ещё стояла
У раскрытого окна,
И сверкало одеяло,
И светилась тишина.
Я запомню ту минуту.
Нет, не первую, а ту,
Что собой связала будто
И печаль, и красоту.
Ту, которую не звал я,
Не упрашивал: «замри!»
Потому не опоздала,
Потому всегда внутри.