Одной из самых ожидаемых книжных новинок этой весны станет переиздание легендарных мемуаров Елены Ржевской «Берлин, май 1945: Записки военного переводчика». Юная Ржевская дошла с частями Красной армии до Берлина и оказалась среди тех, кто обнаружил труп Гитлера. Впервые самую полную версию этой истории публикует издательство «Книжники», включив в издание не только бумаги Гитлера и Бормана, страницы дневников Геббельса и протоколы допросов их приближенных, но и материалы, которые никогда и нигде не были опубликованы. Книга выйдет в свет уже в апреле.
«Новые Известия» публикуют две главы из нового издания:
Бордовая коробка
В Берлин-Бухе 8 мая, в тот самый день, когда в Карлсхорсте будет подписан акт капитуляции Германии, о чем я еще не знала, полковник Горбушин вызвал меня и протянул мне коробку, сказав, что в ней зубы Гитлера и что я отвечаю головой за ее сохранность.
Это была раздобытая где-то подержанная, темно-бордового цвета коробка с мягкой прокладкой внутри, обшитой атласом, — такие коробки делаются для парфюмерии или дешевых ювелирных изделий.
Теперь в ней содержится непреложное доказательство смерти Гитлера — ведь во всем мире нет двух человек, чьи зубы были бы совершенно одинаковы. В судебно-медицинском заключении сказано, что эта основная анатомическая находка — решающий аргумент для идентификации личности.К тому же это доказательство могло быть сохранено на долгие годы.
Вручена эта коробка была мне, потому что несгораемый ящик отстал со вторым эшелоном и ее некуда было надежно пристроить. И именно мне — по той причине, что все, связанное с Гитлером, держалось в строгом секрете и не должно было просочиться за пределы группы Горбушина, сократившейся к этому времени, как я уже сказала, до трех человек.
Весь этот день, насыщенный приближением Победы, было очень обременительно таскать в руках коробку и холодеть при мысли, что я могу где-нибудь невзначай ее оставить. Она отягощала и угнетала меня.
Положение, в котором я оказалась, было странным, ирреальным, особенно если на это взглянуть сейчас, вне контекста войны. Война ведь сама по себе патология. И все, что происходило на войне, что пережито, непереводимо на язык понятий мирного времени и не соотносится с его обычными психологическими мерками.
Как я уже говорила, для меня к этому времени произошла девальвация исторических атрибутов падения Третьей империи. Мы перегрузились. Смерть ее главарей и все, что ее сопровождало, уже казались чем-то обыденным.
И не мне одной. Телеграфистка Рая, с которой я виделась позднее, когда меня вызывали в штаб фронта переводить дневники Геббельса, примерила при мне белое вечернее платье Евы Браун, которое ей привез из подземелья имперской канцелярии влюбленный в нее старший лейтенант Курашов. Платье было длинное, почти до полу, с глубоким декольте на груди, и успеха у Раи не имело. А как исторический сувенир оно ее не интересовало. Туфли из коробки с надписью «Für Fr. EvaBraun” («для г-жи Евы Браун») оказались впору и имели больший успех.
В тот же день, 8 мая, ближе к полуночи, я собиралась лечь спать в комнате, которую мне отвели внизу в двухэтажном коттедже, когда вдруг услышала свое имя и поспешно поднялась по очень крутой деревянной лестнице на второй этаж, откуда раздавались голоса, звавшие меня.
Дверь в комнату была распахнута. Майор Быстров и майор Пичко стояли возле приемника, вытянув напряженно шеи.
Странное дело, ведь мы были готовы к этому, но когда наконец раздался голос диктора:«Подписание акта о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил», — мы замерли, растерялись.
Звучал голос Левитана: «В ознаменование победоносного завершения Великой Отечественной войны…» Мы восклицали что-то, размахивали руками.
Молча разливали вино. Я поставила коробку на пол. Втроем мы молча чокнулись, взволнованные, встрепанные, притихшие, под грохот доносившихся из Москвы салютов.
Я спускалась по крутой деревянной лестнице на первый этаж. Вдруг меня точно толкнуло что-то, и я удержалась за перила. Никогда не забыть чувства, которое потрясло меня в этот миг.
Господи, со мной ли это все происходит? Неужели это я стою тут в час капитуляции Германии с коробкой, в которой сложено то, что осталось неопровержимого от Гитлера?
...Что такое Победа? Ее можно изваять — и это будет Виктория, влекомая квадригой над триумфальной аркой. Ее можно запечатлеть в архитектурном творении: Пропилеи, Бранденбургские ворота…
Но что такое она — просто для человека? Для человека у себя на многострадальной родине? Для человека, пришедшего за ней в Берлин? Как ухватить это состояние? Это ликующее «ах!», словно на качелях в верхней точке взмаха, и ходуном все — вот и конец, и жив, и замирает сердце от неописуемой радости: выходит, будешь бродить по улицам родных городов, глазеть на небо, по сторонам, что-то еще делать, а войны нет и нет больше. И уже близка нахлынувшая горечь пережитого и растерянность перед обретенным будущим.
Подъемный дух победы — а самое возвышенное в нем, быть может, эта горечь, — как удержать его? Как соотнести победу с великими, беспощадными, самоотверженными усилиями на всем пути к ней?
Свидетель истории
Утром 9 мая все бурлило в поселке Берлин-Бух. В ожидании чего-то необыкновенного, какого-то неописуемого торжества и веселья, каким должен быть отмечен этот долгожданный День Победы, кое-кто уже отплясывал, где-то пели. По улице поселка в обнимку ходили бойцы. Девушки-военные срочно стирали гимнастерки.
Мы с полковником Горбушиным выехали в это утро с новым заданием: нам надо было отыскать дантистов Гитлера.
В судебно-медицинском заключении было сказано: «Основной анатомической находкой, которая может быть использована для идентификации личности, являются челюсти с большим количеством искусственных мостиков, зубов, коронок и пломб».
Однако задача, которая теперь встала перед нами, — в хаосе разрушенного Берлина отыскать стоматологов Гитлера — могла показаться выполнимой только в пылу дерзкого противостояния замалчиванию да на волне Победы. Было 9 мая, когда мы в это первое утро без войны выехали на поиски.
Тягач тянул куда-то орудие, и на стволе, как и на борту повстречавшегося нам грузовика, еще сияли буквы: «Даешь Берлин!»
Красноармейцы, и пушки, и машины — все было на местах. Все осталось как прежде. И вместе с тем все внезапно становилось иным.
Пушкам — не стрелять больше, солдатам — не идти в атаку. Долгожданный мир пришел на землю, и не только те далекие бои на волжских берегах, но и совсем еще близкие бои в дни ни с чем несравнимого подъема духа, когда рвались на Берлин, сегодня становились историей.
Накануне было тепло, совсем по-летнему, а теперь небо нахмурилось. День был сероватый, без солнца. Но цвели сады в берлинском пригороде, пахло сиренью, у дороги в траве, пестревшей желтыми цветами одуванчика, сидели двое немцев — парень и девушка. На их молодых, оживленных лицах было написано, что войне конец, конец кошмару, смерти и что жить на свете — неимоверное благо.
С уцелевшей окраины мы снова въезжали в разрушенный Берлин. Кое-где дымилось. Воздух города еще был насыщен гарью сражений. В проломе стены мелькнуло закопченное красное полотнище — самодельное знамя, одно из тех, которыми бойцы запасались на подступах к Берлину и хранили за пазухой, чтобы водрузить в германской столице.
Еще не разобраны баррикады, раздавленные гусеницами танков. Кое-где дымят неостывшие руины. Всюду завалы. Город переполнен беженцами из восточных земель. А из Берлина, кто мог, бежал еще до штурма, спасаясь от бомбежки и неминуемой осады города. К кому подступиться?
Но кто-то ворожил нам, иначе не скажешь. Как могло случиться, что в этом измученном, поверженном трехмиллионном городе мы нашли ассистентку стоматолога Гитлера профессора Блашке?
Это самостоятельный сюжет. И даже, пожалуй, не сюжет — он-то задается хоть в какой-то мере по законам логики, здесь же все вопреки ей — эта загадочная цепь удач на путях утверждения истины.
...Остановились возле действовавшего госпиталя. Расспросили главврача: кто лечил зубы Гитлеру? Ему неизвестно; из тех, кто лечил Гитлера, врач может назвать только фамилию мировой знаменитости, ларинголога Карла фон Айкена. Он возглавляет клинику в «Шаритэ».
— В Берлине ли он?
Врач утверждать не берется.
Указатели, прикрепленные к фонарным столбам, были сбиты вместе со столбами, и ориентироваться по плану города было невозможно.
Не раз в этот день прохожие объясняли нам, как попасть на ту или иную улицу. Берлинские мальчишки, охотно подсаживавшиеся в машину, чтобы указать нам дорогу, не ведали, какого исторического приключения они безымянные участники.
Наконец поиски привели нас туда, где находятся корпуса университетских клиник «Шаритэ». Они были причудливо раскрашены цветными полосами для маскировки с воздуха. Мы въехали на территорию клиники уха, горла, носа. Сейчас здесь был госпиталь, в основном гражданский. Он размещался в подземелье, где под сводчатыми низкими потолками слабо мерцали лампочки. Медицинские сестры в серых платьях, в белых косынках с красным крестом на лбу, с измученными лицами, сурово, безмолвно несли свои обязанности. На носилках переносили раненых.
Оттого, что находившиеся в этом мрачном, тесном подземелье раненые были людьми невоенными, жестокость окончившейся вчера войны ощущалась здесь особенно остро.
Здесь же находился профессор Айкен, высокий, старый, худой. Работая в ужасных условиях, он в опасные, трагические дни не покидал свой пост, не бежал из Берлина перед капитуляцией, как ни склоняли его к этому, и по его примеру весь персонал оставался на местах. Он провел нас в раскрашенное по фасаду здание его клиники, все еще пустовавшее. Здесь, в его кабинете, у нас состоялся неторопливый разговор.
Да, ему приходилось оказывать медицинскую помощь рейхсканцлеру Гитлеру по поводу болезни горла еще в 1935 году. После покушения на Гитлера в июле 1944 года Айкен снова лечил его, так как от взрыва бомбы у Гитлера былиповреждены барабанные перепонки и значительно потерян слух. Слух постепенно стал восстанавливаться, и обошлось без операции.
Из личных врачей Гитлера фон Айкен назвал профессора Морелля. Тот, как нам было известно, отправлен Гитлером в Берхтесгаден, куда собирался переправиться и сам фюрер, пока положение дел не вынудило его от этого отказаться. Зубной врач рейхсканцелярии, по сведению Айкена, был одновременно и личным врачом Гитлера, но его фамилию он не знал. А нам нужен был именно этот врач.
Айкен послал кого-то в зубоврачебную клинику «Шаритэ», чтобы разузнать об этом враче. А мы тем временем продолжали наш разговор.
...Из зубоврачебного отделения, куда посылал Айкен, пришел студент. Ему известно имя зубного врача Гитлера — профессор Блашке, и он вызвался проводить нас к нему.
Студент, в черном демисезонном пальто, без шляпы, с волнистыми темными волосами над круглым мягким лицом, был приветлив и общителен. Он сел с нами в машину и указывал дорогу. Оказывается, он болгарин, учился в Берлине. В связи с событиями в Болгарии он не был выпущен на родину.
По расчищенным кое-как центральным улицам шли советские автомашины, украшенные красными флажками в честь Победы. Немцы ехали на велосипедах. Велосипедов было множество, с большими багажниками. В багажнике или сидел ребенок, или были сложены пожитки. Уже неделя, как в Берлине кончилась война, и чувство облегчения, которое испытали немцы в первые дни, уступило место насущным заботам, подступавшим к каждому. Пешеходов в городе тоже заметно прибавилось, они шли по тротуарам с детьми и тюками, толкали груженные кладью детские коляски и тачки.
Мы въехали на Курфюрстендам, одну из фешенебельных берлинских улиц. Она была в таком же бедственном состоянии, как и остальные улицы. Но дом 213, или, вернее, то его крыло, где помещался частный кабинет профессора Блашке, уцелело, будто специально для нужд истории. Иначе нашли ли бы мы необходимого свидетеля?
У подъезда мы столкнулись с каким-то человеком. В петлицу его темного пиджака была вдета красная ленточка — знак дружелюбия к русским, приветствия и солидарности. Это было непривычно — в те дни в Берлине господствовал белый цвет капитуляции. Человек представился: доктор Брук.
Узнав, что мы ищем профессора Блашке, он ответил, что Блашке нет. Блашке улетел из Берлина в Берхтесгаден вместе с адъютантом Гитлера.
Мы поднялись за ним в бельэтаж, и доктор Брук провел нас в многооконный, просторный зубоврачебный кабинет Блашке.
Выяснив, что Брук тут постороннее лицо, полковник Горбушин спросил его, не знает ли он кого-либо из сотрудников Блашке.
— Еще бы! — вскричал доктор Брук. — Вы имеете в виду Кетхен? Кете Хойзерман? Она у себя на квартире в двух шагах отсюда.
Студент вызвался сходить за ней.
— Паризерштрассе, тридцать девять — сорок, квартира один, — сказал ему Брук.
Он усадил нас в мягкие кресла, где до нас еще совсем недавно сиживали нацистские главари — пациенты профессора Блашке, который с 1932 года бессменно был личным зубным врачом Гитлера.
Брук тоже уселся в одно из кресел. Мы узнали от него, что он зубной врач, раньше жил и работал в провинции, а ассистентка профессора Блашке, Кете Хойзерман, за которой пошел сейчас студент, была у него ученицей, а впоследствии помощницей. Это было до захвата нацистами власти. Потом она и ее сестра помогали Бруку укрываться, потому что он еврей и ему приходилось жить под чужим именем.
Вошла стройная, высокая, привлекательная женщина в синем расклешенном пальто, повязанная платочком, из-под которого выбивались светлые волосы.
— Кетхен, — назвал ее ласковым именем Брук,— вот русские. У них какая-то нужда в тебе.
Но она, не дослушав его, заплакала. Она уже пострадала от встречи с русскими солдатами.
— Кетхен! — сконфуженно всплеснул руками доктор Брук. — Кетхен, ведь это же наши друзья.
Брук был значительно ниже ее ростом, но взял Хойзерман за руку, как маленькую, и гладил рукав ее синего пальто.
Эти два человека представляли собой разные полюсы нацистского режима. Она, принадлежа к обслуживающему Гитлера персоналу, была на привилегированном положении. А он — человек вне закона, гонимый — нашел в ее семье поддержку, за что она могла жестоко поплатиться.
Оглядевшись, Кете увидела меня, сидевшую в стороне, решительно подошла и села рядом. Мы без запинки разговорились.
Кете Хойзерман было тридцать пять лет. У Блашке она работала с 1937 года. Гитлера в последний раз видела в середине апреля в имперской канцелярии, когда получала сигареты. С разрешения Магды Геббельс она ушла из рейхсканцелярии, но продолжала приходить за пайком, которым делилась с доктором Бруком.
А 2 мая, на Паризерштрассе, она слышала от незнакомых ей людей, что Гитлера нет в живых и что его сожгли.
Позднее она рассказывала мне некоторые подробности о Гитлере, о семье Геббельсов.От нее я услышала, что Магда Геббельс не была счастлива в браке, жаловалась на измены мужа и вспоминала, как хотела уйти от него, а фюрер настоял на сохранении образцовой немецкой семьи. Магда была ей скорее симпатична, вернее, Кете жалела ее.
Тогда, в кабинете профессора Блашке, полковник Горбушин попросил меня спросить ее, имеется ли здесь медицинская карта Гитлера.
Хойзерман ответила утвердительно и тотчас достала ящик с карточками. Мы с волнением следили за ее пальцами, перебиравшими карточки. Мелькали медицинские карты Гиммлера, Лея, шефа прессы Дитриха, Геббельса, его жены, всех детей…
В кабинете профессора Блашке воцарилась такая тишина, что слышно было, как доктор Брук, не знавший, что привело нас сюда, вздыхает, желая одного — чтобы все уладилось как нельзя лучше. А студент, уже коеочем догадывавшийся, заразился нашим напряженным ожиданием и стоял неподвижно, склонив набок голову.
Наконец нашлась медицинская карта Гитлера. Это уже кое-что. Но рентгеновских снимков не было.
Хойзерман высказала предположение, не находятся ли они в другом кабинете Блашке — в самой имперской канцелярии.
Мы простились с доктором Бруком и со студентом и помчались вместе с Кете Хойзерман снова в имперскую канцелярию.
...По дороге в имперскую канцелярию Кете Хойзерман рассказывала, что выезжала с Блашке в Берхтесгаден, и там ее пациенткой была Ева Браун. В Берлине существование любовницы Гитлера тщательно скрывалось до самых последних дней — делались постоянные заявления, что фюрер не курит, не пьет и никаких земных радостей не знает, а только служит народу. Это было краеугольным камнем пропаганды.
Мы оставили машину и молча шли втроем по нерасчищенной, безлюдной Вильгельмштрассе.
На круглой афишной тумбе был наклеен приказ советского коменданта Берлина генерала Берзарина, напечатанный наоранжевого цвета бумаге.
Снова имперская канцелярия, вся в метинах от снарядов и пуль,— почерневшее от копоти, кое-где с проломами стен, длинное, растянувшееся здание с единственным балконом, архитектурное выражение «единой германской воли», которая в лице фюрера появлялась на балконе в дни нацистских торжеств.
Над входом в рейхсканцелярию барельеф — нацистская эмблема: распластанный орел, в когтях держащий свастику. Через несколько дней этот бронзовый барельеф был сбит и перевезен в Москву, в музей Вооруженных сил, где его можно увидеть и сейчас.
Часовой приставил винтовку к ноге, но преградил нам путь — ему было сказано никого не впускать без специального пропуска коменданта Берлина.
Горбушин выхватил пистолет, оттолкнул часового. Тот опешил — он вправе был стрелять. Но нам нужно было войти.
Мы отворили тяжелую дубовую дверь. Направо — актовый зал: дверь вышиблена, на полу свалившиеся люстры. Налево — пологий спуск в бомбоубежище. Здесь до 21 апреля находился Гитлер, пока наша артиллерия не дала залп по центру Берлина. Тогда он перебрался в фюрербункер.
Мы прошли по сводчатому вестибюлю и спустились вниз. Два марша пологой лестницы. У нас на троих был всего один фонарик, и тот слабо светил. Было темно, пустынно и жутковато… В радиостудии, откуда вещал Геббельс, спал красноармеец в сдвинутой на ухо каске.
Ориентировалась в этой «фараоновой гробнице» только Хойзерман. Кете привела нас в маленький закуток, где недавно помещался ее шеф, профессор Блашке, пока он не улетел из Берлина.
Карманный фонарик неярко выхватывал из темноты зубоврачебное кресло, софу с откидывающимся у изголовья валиком, столик. Что-то валялось на полу. Подняли, посветили фонариком — фотография: Кете узнала покойную овчарку фюрера на прогулке с его адъютантом.
Было сыро, пахло плесенью.
Мы искали в ящике с картотекой, в столе, в какой-то тумбочке.
...Вдруг из глубины коридора донеслось: «Есть на Волге утес!» Голос был одинокий. Это загулявший солдат пил дорогие вина, которыми глушили отчаяние выбитые им отсюда немецкие генералы. Солдата, верно, недосчитывались в части, а он гулял себе седьмой день, спал, просыпался и снова пил во славу нашего оружия и за упокой тех, кто не дошел до имперской канцелярии.
Мы уходили, унося очень важные находки. Но главной находкой — чудом — была сама Кете Хойзерман.
По пустому подземелью разносился одичавший голос, хмельной от вина, от торжества и горечи: «…дикиммо-охом оброс!»
Фото: © Е.М. Ржевская, наследники