В середине февраля в Испании произошло очень важное событие: было объявлено о том, что министерство юстиции этой страны завершает работу над поправкой к Уголовному кодексу, по которым восхваление и оправдание франкизма станет составом преступления.
Разработка новой статьи УК производится в соответствии с решением правительства о реформе Закона об исторической памяти от 2007 года. Франсиско Франко пришел к власти в 1939 году в результате военного мятежа и трехлетней гражданской войны. Установленный им военно-клерикальный режим, крайне репрессивный в первые годы после войны, просуществовал без малого 40 лет. Все это время в стране не было демократических прав и свобод, а любая оппозиционная деятельность жестко пресекалась.
Любопытно, что непосредственным поводом для этой инициативы стали массовые протесты сторонников Франко в октябре 2019 года, которые были вызваны выносом останков диктатора, умершего в 1975 году, из мемориального пантеона в Долине Павших под Мадридом и их перезахоронением на обычном городском кладбище. Участники протестов восхваляли диктатора и клеймили существующий политический строй Испании. Реакция испанских властей на эти акции была однозначной: подобные восхваления «оскорбляют память тех, кто погиб в борьбе с диктатурой».
Увы, остается признать, что в этом смысле Россия плетется далеко в хвосте цивилизованных стран. У нас восхваление Сталина не только не наказывается, оно поощряется чиновниками всех уровней. Между тем, как видим, опыт Испании очень похож на российский, там тоже страна была расколота надвое, там тоже осталась многочисленная армия поклонников политического людоеда, пусть и намного менее жесткого, чем советский. В чем же дело? И вообще: возможно ли в России нечто подобное хотя бы и в отдаленной перспективе?
На этот вопрос очень хорошо ответил, выступая в прямом эфире «Эха Москвы» известный политический аналитик Владимир Пастухов:
«Я думаю, что это раскол никуда не девался, он был все время. Я помню свое детство. И такие глухие слухи о том, что есть в Грузии такие города, где водители портрет Сталина вешают на лобовое стекло и ездят. И нам это рассказывали, мы этому удивлялись. Значит, это жило в народе. Мы помним, что было огромное количество людей, которые хмуро реагировали на все разоблачения XX и XXII съездов, у которых от сердца немного отлегло, когда при Брежневе началась скрытая стеснительная реабилитация Сталина.
То есть проблема гораздо глубже, чем нам кажется. К сожалению, оказалось, что наша революция 1989-го–1991-го годов оказалась крайне поверхностной. И мы не прошли важнейший этап декоммунизации и десталинизации, то есть этап серьезного покаяния со стороны общества. Более того, получилось так, что та либеральная интеллигенция, которая вступила в союз с частью партийной номенклатуры переродившейся, и в рамках этого союза не без поддержки, кстати, криминального сообщества, которому тоже было выгодна вся эта заваруха, получила в 1989-м–1991-м годах власть в свои руки, она воспользовалась этой властью для того, чтобы навязать обществу некие правильные, с их точки зрения (ну, и правильные, в принципе) идеи. Но общество в массе своей не переварило это внутренне, не переварило это как свое, осталось глухо, при своем мнении, которое там, где-то внутри жило.
И вот это раздражение между как бы поверхностным осознанием преступности сталинизма и коммунизма и глухим нежеланием общества это признавать, оно все время существовало все эти годы.
(,,,)
Я должен сказать, что мы, с одной стороны, переоцениваем размах сталинских репрессий, а, с другой стороны, недооцениваем размах нынешних репрессий. И если мы возьмем сегмент элиты, то репрессии против элиты не то чтобы догнали сталинские, но становятся уже сопоставимыми. Поэтому давайте разделим сталинизм на три сегмента.
В сталинизме был очень мощный элемент — репрессии против элиты. И если мои и ваши предки имели некоторое несчастье к этой элите — а элита — это не значит, что обязательно партийно-государственная номенклатура, элита включает в себя и такую важную составляющую как культурный класс — если вы к этому культурному классу, а, тем более, политическому классу принадлежали, то там, конечно, мощность репрессий колоссальная.
Второй сегмент мощного давления и репрессий — это крестьянство. Конечно, в отношении крестьянства сталинский режим совершил страшные преступления. Я думаю те, кто в деревнях это пережили и помнят, у них никаких радостных иллюзий по поводу сталинизма нет.
Но осталась огромная часть населения, которая в общем и целом вот так непосредственно на себе этих репрессий не испытала. И вы не можете требовать, чтобы у них возникла та историческая память, которой у нее конкретно не было. А рефлексия как бы глобальная — что бы это значило для морали и для общества в целом, — это удел немногих.
То есть, с моей точки зрения, есть значительная часть общества, которая на самом деле либо не пострадала в ходе репрессии либо на самом деле от них выиграла.
Второе: это то, что, в принципе, есть идущая сквозь века такая нормальная самодержавная традиция, которая для этой части населения… ей кажется, что так и должно быть. То есть здесь есть и культурные глубокие предпосылки, которым не один век.
Третье: есть предпосылки религиозные. Православие — это такая религия терпения, религия строго патриархальная. Она как бы тоже косвенно, но оправдывает… сейчас, правда, уже не косвенно… То есть у нас есть огромное количество предпосылок, которые скорее закрепляют сталинизм как способ жизни того общества, чем его устраняют. Нам все время кажется — когда я говорю «нам» — это группе российской интеллигенции, — что с российским обществом все время происходят какие-то случайности, какие-то отклонения от некой идеальной нормы, которые могли бы не произойти.
И всем кажется, что проблема решается за счет того, что надо вернуться к какой-то исторической норме. Но трагедия нашего народа, она гораздо глубже. У нас норма сама по себе весьма специфична. И необходимо проводить очень глубокую терпеливую работу по выправлению этой нормы. У нас сталинизм — это норма, а не отклонение...»