Михаил Берг
Самая характерная деталь протестов против изменения Конституции: они – нерешительны. В возражениях и негодовании, в осуждениях и порицаниях сквозит неуверенность. Как будто предмет спора вроде как и значителен, а вроде как и не очень.
То есть по идее надо протестовать: главный закон вот прямо сейчас набивается требухой, как пирожок у Гостиного двора, требуха, правда, тут же перемешивается с фаршем, повидлом, чем-то твердым, похожим на гвозди, и все это поверх, как асфальт на снегу, полируется совсем уже невозможной патокой с лакоми имбирем.
Но положение интеллектуала, протестующего против наползающего тоталитаризма (или авторитаризма? или персонализма? или хрензнаетчего-аризма?) требует защищать букву и дух либерального горизонта, который вроде как был в уходящей натуре старой Конституции, скроенной под кряжистого первого секретаря из Свердловска, но он старался быть демократом, не реагировал на критику (не то, что нынешний) и активировал только те опции, которые были удобны и приличны; ведь как-то надо оправдать, что при нем мы, прожженные либералы, просто зарабатывали бабки и сквозь пальцы, как на проделки шаловливого дитя, смотрели на все остальное?
Что тут сказать? Русский – конечно, не народ буквы, закона, Книги. Любимая забава – доказывать окружающим, что закон для него не писан. Это и в стиле вождения персонального авто, когда каждый четвертый проверяет удачу и уверенность, что в рубашке родился. И в спорах обо всем на свете, в этом максимализме, который принципиально ни в какой закон не вписывается, а вываливается из него, как тесто из кастрюли. И в едкой, всепроникающей иронии, этой радиации русского духа, интенсивность которого не зависит от уровня образования и отличается только стилистически.
То есть русский - и есть прилагательное, описывающее радостное отрицание любого правила как возможность воспарить над ним. И тут хоть Конституция, хоть правила уличного движения – хоть водка, хоть пулемет, главное, чтоб с ног сшибало.
И казалось бы: не все ли равно, над чем парить – над самой либеральной сталинской конституцией, над дубовой и лицемерной брежневской, над никакой (но все равно жалко брата Колю) ельцинской или над цыганским одеялом с дырами и белыми нитками?
Не все. Да, для русского - закон лишь почти невидимый трамплин, от которого все равно только отталкиваться, но пусть закон у нас – не строго расчерченная контурная карта правил, за нарушение каждого из которых – кара, как у суровых протестантов, а лишь расстояние – плюс-минус трамвайная остановка.Но все рано эти штрихпунктирные правила – это то, над чем будет парить, что будет преодолевать, на что будет ссылаться не стесняющаяся врать власть на голубом глазу, что будет иметь в виду и клясться на крови имярек в обличии гражданина.
Да, скажет кто-то из кокона под условным названием «Бабченко» - вам, друзья, как ни садиться, все получается ни квартет империалистов, а квинтет великодержавников, сикстет, или нас было семеро смелых на челне? - но у всех идиотическая смешинка в грустных глазах ямщика. То есть великодержавного русского патриота можно одеть во фрак, в ватник, в мундир, больничный халат или робу - он все равно останется русским империалистом в собственном соку.
Ведь давайте посмотрим на наиболее ярких критиков изменений в Конституции, которая как бы кроится под себя спрятавшимся в предложениях автократом. Самая яркая матрица для критика или доброжелателя, для либерала или охранителя – это уже отмеченный максимализм, речь с перехлестом и перебором (как у автора), нетерпимость и апломб, потому что наиболее устойчива, как неваляшка, на российских исторических просторах – именно тоталитарная личность.
Посмотрим на какой-нибудь либеральный форум. Венедиктов, Альбац, Латынина, Ремчуков – разные образцы одной и той же тоталитарной личности. Не терпящие возражений, кипящие от самоупоения, стремящиеся к монологу и проповеди, самоуверенные до низведения в пыль любого оппонента, а что именно проповедуется, вопрос другой. То есть понятно, что по выкройке тоталитарного образца построены не только видные либералы, но и без лести преданные патриоты, и проповедники христианского смирения, и кремлевские небожители. Но и те, кто им противостоит, отстаивая аз буки веди закона против его ложных интерпретаций с тоталитарным азартом.
Я не говорю про всю Одессу, есть и вполне кропотливая вежливость академического строя, как в нашем огороде, так и за забором, но образ поведения по правилам тоталитарной личности устойчив к любым конституционным изменениям. Он проявляется с той же скоростью, с какой из любого русского начинания проступает самодержавие и автомат Калашников, потому что в этом находят смысл те, кто ищет наиболее удобную манеру сопротивления русской энтропии.
То есть русский тип не подвержен (или мало реагирует) на радиацию либерального толка, он устойчив к любым конституционным изменением, так как асоциален по преимуществу, насмешлив к проповеди жизни не по лжи, как нейтронная бомба избирательного излучения уничтожает все, что пахнет ограничениями, и любит покой и волю, несмотря на исторические катаклизмы вокруг.
Означает ли это, что надо смириться с желанием подоткнуть конституционное одеяло под себя со стороны власти, печалующейся только об одном, что не рифмуется, увы, с вечностью, скорее – нет, чем да. Хотя жизнь по закону на бывшей одной шестой – это как сухое в воде, как белое в красном, как мирское в церковном, как жидкое в твердом – а все равно стОит, возможно, отстаивать тот свод правил, по которому не живут, а проживают, так как когда-нибудь кто-нибудь, возможно, неведомый потомок захочет ощутить твердь под ногами, и ему должно быть позволено попытаться слезть с ходящих под ногами, как волны, котурнов, и стать, так сказать, конституционалистом в полный рост, на полную стопу, как русский Адам.
Да и вообще: должен же быть хотя бы в мечтах горизонт, который один на всех и все на одного: та мера весов, тот аршин, которым можно будет измерить русскую душу, безмерную как меха аккордеона. Но должен же быть и в этом безбрежном море берег, тот самый, совсем не турецкий, а берег, на который кто-то рано или поздно сойдет и пойдет дальше – не торить путь по целине, а по тропинке, что проложена в этом парке разбегающихся тропок? И пусть он будет уже не русский, а такой сухой и четкий конституционалист и законник, но ведь и он есть в душе у каждого, и значит, Конституция – закон, который никому не писан, но должен быть, как у людей, чтобы был шанс ими стать.