Русская империя в сурковском соку

У интервью Суркова есть несколько измерений. Как несколько измерений имела и имеет его деятельность (она же не кончилась, несмотря на ее, казалось бы, демонстративное завершение). Самая очевидная – обозначить границу радикальности и возможности эту радикальность применить для власти. Сурков не просто заявляет, что Украины не существует, что в России построена гиперпрезидентская форма правления (это такой эвфемизм авторитаризма с элементами диктатуры) и что после принятия новой Конституции у Путина появится возможность опять баллотироваться в президенты, так как все ограничения со ступенькой «подряд» обнулятся.

Он обозначит ту стенку, на которую власть может опираться, сама позиционируя себя как всегда «единственным европейцем», то есть где недалеко, но ближе к центру. Но с сохранением люфта изменений, обозначенных и воплощенных в политическую реальность именно Сурковым (не как конкретным персонажем, но как определенным трендом, осененным его именем).

В принципе так почти всегда поступала русская (да и любая другая авторитарная или тоталитарная) власть, которой нужна свобода рук и нужно казаться перед публичным зеркалом более привлекательной (Онегин, я была моложе, я краше, кажется, была). Если не углубляться в русские дебри, а говорить только о перестроечной истории, то такую роль стенки для Горбачева играли такие ура-патриотическиеи мракобесные объединения как «Память», для Ельцина обозначением края занимался Жириновский (перешедший по наследству к Путину в пакете расширенного наследования).

Но это все фигуры, скорее, символического склада, их функция пугать своими крайностями, мракобесием и потенциальным погромами, в то время как Сурков и его команда проектировали и строили такой флигель русской государственности, который мог использоваться Кремлем по мере надобности. То есть можно в этот флигель войти и покрасоваться (как в Мюнхене в 2007), предупреждая всех о возможным последствиях, но можно было и выйти, что власть и делала, полагая этот флигель как бы запасным вариантом.

Но когда пришла крымская пора, оказалось, что у Кремля все готово, ничего не надо начинать с нуля, можно воспользоваться теми строительными лесами, которые Сурков заблаговременно возвел, когда с помощью «Наших» и «Идущих вместе», когда со своими вроде бы маргинальными разработками, которые пригодились и оказались Кремлю в сайз.

Поэтому неслучайно Сурков возглавил украинское направление: ему нужно было только воплотить теорию в практику, и «Идущие вместе» сначала обернулись титушками на киевском Майдане, потом патриотическим подшерстком захвата Крыма и отпускниками и активистами, составившими основной корпус донбасских боевиков. Схема заработала почти сама, она пульсировала своей родной кровью, Кремлю оставались финтифлюшки и ленточки на елке, установленной под чутким руководством Суркова.

И здесь стоит перейти к другому измерению, которое обозначено Сурковым, многозначительно сказавшим, что «по политическим убеждениям он русский». Понятно, что не просто русский, а русский националист, и не только в «хорошем смысле слова» (как позволял себе уточнять Путин), но и в плохом тоже. А что такое русский националист в плохом смысле (то есть том смысле, который способны вычитать в нем посторонние и неблагожелательные наблюдатели)? Это русский империалист, сторонник русского великодержавия, что никто в Кремле сказать не может (по крайней мере, пока), а Сурков говорит (тоже не договаривая), но это именно так и прочитывается по сути дела многими.

И в этой точке оба измерения сходятся. То есть Сурков – не только архитектор суперпрезидентской, авторитарной с диктаторскими манерами власти. Он архитектор того правого поворота, который Путин осуществил раньше всех в Европе, за что на него оглядываются с уважением и пониманием другие правые автократы по обе стороны Атлантического океана. Это разворот в сторону русского империализма, русской великодержавности, и этот поворот был мечтой многих правителей в Кремле, но сегодня он близок в своему вполне конституциональному воплощению.

Нельзя не упомянуть и еще об одном, казалось бы, второстепенном моменте, который основателем коммунистической власти в России обозначался как русское настроение. Именно он, как человек наблюдательный и циничный,заметил, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения. Понятно, что истинно русское настроение было всем понятным эвфемизмом (если не синонимом) черносотенства или такого уровня русского великодержавия, которое Ленину еще казалось неприемлемым, а вот обрусевшему инородцу Сталину оказалось в самый раз.

В новой (да и в старой тоже) русской истории обрусевшие инородцы, чувствующие запрос на русское великодержавное упоение, оказывались первыми солдатами партии на этом фронте. Психологически это понятно: если Россия – национальное государство, то быть в ней инородцем как бы не комильфо, а вот если Россия – империя с густопсовой великодержавной спесью, то здесь национальное становится лишь частностью, и утверждать империю почти то же самое, что усиливать свои потенциальные позиции. Что и делали обрусевшие инородцы на наших глазах много раз и будут делать, пока имперский порох предусмотрительно держится сухим в наших пороховницах. Для инородца это, если не единственный (конечно, не единственный), то самый быстрый и стремительный социальный лифт, который переполнен, как предбанник перед праздником.

На русской улице – праздник, русская империя готовится к конституциональному воплощению, идея о включении русского языка, как языка государствообразующего народа – это одна из ласточек, а их есть и будет целое ласточкино гнездо. Кто-то скажем, имени Суркова. Но имя здесь не имеет значения, имя и существует только для отвода глаз, чтобы не сразу стало понятно, зачем шли “Наши”, зачем эти ряженные казаки с нагайками, зачем зеленые человечки и донбасские боевики, обозначенные реальным Сурковым как героический ряд.В этом пакете и Крым, и Донбасс, и Абхазия с Южной Осетией, и Приднестровье - не самоцель, а рельсы, способные привести к тому вожделенному состоянию, которое и есть: русская империя в собственном соку. Кто-то скажет, перед закатом. Но закат идет вослед восходу, который еще впереди.