Писатель Виктор Шендерович поделился своими воспоминаниями об этом незаурядном человеке и политике в своем блоге.
Сегодня – или хорошо, или ничего, поэтому скажу: на фоне нынешних в покойном было, несомненно, какое-то человеческое обаяние, особенно в ранние времена, когда он, в точном соответствии с принципом Пинтера, ещё не успел перейти границу собственной компетентности.
Однажды я наблюдал (в останкинском мониторе, разумеется) как он распекал кого-то в мэрии за бесхозяйственность, объясняя, как надо было выстроить логистику с этими поставками помидоров… или строительством гаражей... бог его ведает. Предмета не помню совершенно – помню Лужкова, азартного, умелого, занимавшегося СВОИМ делом.
Потом его понесло в Кремль, и это уже была совсем другая песня… и про Севастополь, город русской славы… и про кепочку, символ хорошего московского парня… Её Кобзон пел году в 1999 году, потом-то перестал… Но это уже совсем другая история. А в хозяйстве покойный разбирался, действительно, хорошо...
Из книги "ИЗЮМ ИЗ БУЛКИ"
КАК Я БЫЛ ОСЕТРОМ
Однажды за мое здоровье пил Лужков. Ей-богу, не вру!
Дело было весной 1999-го. Путина ещё не знал никто, кроме жены и детей, и Лужков считался будущим президентом России. Вся московская мэрия в ту пору, поголовно, носила кепки. У них даже песня была про кепочку, они пели её хором. Это было нечто вроде гимна, «Мурки», по которой в этой «малине» опознавали своих. Я слышал этот вокал своими ушами.
Вот как это было.
Меня пригласили выступить на вечеринке, посвященной дню рождения какого-то префекта. Вечеринка ожидалась в ресторане «Прага», куда я и был заблаговременно приглашён на переговоры. О предмете переговоров мне было сказано уклончиво, но твердо: надо.
Два шкафоподобных охранника у металлоискателя куда-то позвонили, и пришел третий — крупный, но уже не чересчур. Он повёл меня в приёмную, где с поклоном передал человеку явно важнее себя, но роста уже вполне обычного. Я с тревогой отметил про себя, что иерархический рост сопровождается здесь уменьшением габаритов...
Через полминуты меня ввели в огромный зал. Это был кабинет. Телевизоров в кабинете было штук пять. Какие-то напольные вазы, марочные коньяки в бутылках-бочках, холодное оружие с инкрустацией... На стене висел ковёр с видом Москвы в масштабе один к одному, а навстречу мне, поднявшись из-за стола, шёл хозяин кабинета, восточного вида господин. Надо ли говорить, что ростом он был меньше всех предыдущих?
Предмет переговоров выяснился очень скоро: на дне рождения, где мне предстоит выступать, ожидается лично Юрий Михайлович. Мы были в кабинете одни, но мой собеседник так и сказал: Юрий Михайлович. И даже несколько поклонился, не вставая с кресла. Кажется, это был рефлекс.
— Замечательно, — сказал я.
— У вас будет пленка, — напомнил хозяин заведения.
— Да, — подтвердил я. Речь шла о ролике из программы «Итого».
— Там будет Лужков? — спросил хозяин кабинета.
— Будет, — подтвердил я.
— Не надо.
— Почему? — поинтересовался я.
— А не надо, — объяснил хозяин кабинета.
Я сказал, что тогда не надо и остального.
— Почему?
Тут уже, как мог, объяснил я. Нельзя же при Лужкове шутить над всеми остальными, а над ним не шутить!
— Можно, — заверил меня хозяин кабинета.
— Это нехорошо, — предположил я.
— Хорошо, хорошо! — успокоил хозяин кабинета и улыбнулся, блеснув нездешней керамикой.
Посреди этого диалога дверь открылась, и в зал-кабинет вошёл совсем уже короткий юноша с мёртвыми глазами. Он скользнул по мне взглядом как по предмету интерьера и что-то сказал на горском диалекте. Хозяин кабинета что-то ответил, вынул из ящика пачку долларов США и отдал их юноше. Деньги в этом кабинете выдавали на вес. Я успел подумать, что поскромничал с гонораром. Юноша взял доллары и, не сказав больше ни слова ни на каком языке, ушел.
— Племянник, — пояснил хозяин кабинета, и мы вернулись к худсовету.
Изымать Лужкова из видеопрограммы я отказался, и мой визави, цокнув языком, сказал:
— Э, тогда я ничего не знаю.
На том и порешили.
В назначенный день я пришел снова. На дне рождения префекта гуляла московская номенклатура. На столах стоял годовой бюджет небольшого российского города. Увидев осетра с лимоном во рту, я почувствовал себя персонажем фильма из жизни купечества.
Когда настал мой час, я вышел из подсобки на небольшую сцену перед экраном и увидел Лужкова. Вместе с приближённой челядью он сидел на возвышении прямо по центру - цезарь городского значения с федеральными перспективами. И я заговорил…
Внесем ясность: повышенные гонорары на таких мероприятиях платятся за унижение. Ты говоришь, поёшь или танцуешь, а они едят и разговаривают… мимо ходят официанты... Выступающий на корпоративном мероприятии сам, в некотором смысле, становится осетром с лимоном во рту — в зависимости от популярности, осетром более или менее крупным.
В 1999-м я был крупным осетром. Понимая правила игры и не слишком рассчитывая на успех, я что-то такое почитал — и объявил фрагмент из программы «Итого». Погас свет, пошла пленка. Появление на экране Ельцина было встречено взрывом дружного хохота, и некоторое время реакция шла по нарастающей. Зюганов — обвал смеха! Анпилов — бру-га-га, Жириновский, Немцов — стон удовольствия!
А потом на экране появился Юрий Михайлович Лужков. Он, как ребёнок, вертелся туда-сюда на руководящем кресле. Руки были кокетливо сложены на животе, круглое лицо лучилось неподдельным счастьем. Клянусь, это был самый смешной момент пленки, но хохот отрезало, как ножом. Было ощущение, что в зале вырубили звук.
Когда зажёгся свет, чиновники московского правительства сосредоточенно копались у себя в тарелках. На экран они не смотрели, Лужкова там не видели. Меня, стоявшего на сцене, не замечал теперь никто. Меня просто не было. У Станиславского это называется — «малый круг внимания». Неэкранный Юрий Михайлович сидел на возвышении и соображал. Секунд десять соображал, а потом встал, постучал вилкой по бокалу и произнес цветистый тост в мою честь. Мол, сатира! Демократия, мол... Давайте поднимем бокалы за нашего гостя...
В ту же секунду меня заметили все.
— Виктор! Что же вы стоите!
И меня покормили.