Сергей Алиханов
Анна Маркина родилась в Москве. Окончила с отличием Литературный институт им. Горького. Стихи публиковались в журналах: «Дружба Народов», «Зинзивер», «Новая Юность», «Аврора», «Российский писатель», «Слове/Word», «Кольцо А», «Московской вестник», «Плавучий мост» и других., висят на многочисленных ресурсах Сети. Автор поэтических сборников: «Слон», «Кисточка из пони».
Анна - дипломант поэтических фестивалей: «Господин ветер», «Поэтическая аптека», «Илья-премии», «Серебряный стрелец», призер Чемпионата Балтии по русской поэзии, победитель премии «Северная Земля», лауреат конкурса имени Бродского.
Член арт-группы #белкавкедах, с которой выступает в Москве - в ЦДЛ, Булгаковском Доме, музее Пушкина, «Библио-Глобусе», в городах: Брюсселе, Риге, Петербурге, Липецке, Ростове-на-Дону.
Главный редактор (совместно с Евгенией Джен Барановой) нового электронного литературного журнала «Формаслов». Преподаёт русский язык и литературу. Член Союза писателей Москвы.
Поэзии Анны Маркиной присуще обаяние свободы - стихи её естественны, как дыхание. Когда она читает стихи, кажется, что это не результат упорного и напряженного творчества - как есть на самом деле, а импровизация, и строчки рождаются, возникая прямо из воздуха.
Недавно, на презентации «Поэтического календаря» на 2020 год Анне достался месяц ее рождения – сентябрь.
Анна Маркина прочла:
Но учти, осмотрев все вокруг, от и до,
Не поймешь, как другие свивают гнездо.
Вместо веточек – строки (не свяжешь концов),
И весь лес, и все жители – вместо птенцов.
Видео - Анна Маркина читает стихи из «Поэтического календаря» -
И действительно, строки веточек - то зеленых и распускающихся, то золотых и опадающих заполняют весь небосвод ее просодии. Социальная же составляющая творчества Анны Маркиной зачастую исполнена такой образности, в которой даже добрый слон, вдруг становится гротеском:
Приходит человек в больницу,
суется в нужное окно,
но все без толку, все без толку -
теперь там принимают только
слонов.
И человек уже боится,
ему необходим талон,
он просит, просит, просит
его принять. Он, дескать, просто
нечетковыраженный слон.
зачем талон? зачем вам он?..
ведь вы же слон,
ведь вы больны.
Сидели б дома до весны,
как все приличные слоны...
Хотя на самом деле, словно выйдя опять из зловещих гротов подземных римских терм (этимология термина), - и это очень ранит поэта! - гротескными становятся отношения между людьми...
Абсолютное владение стилем и формой, легкость руки, открытая и добрая душа! При полном отсутствии личностного пафоса, который так порой утяжеляет тексты язвительной иронией и скрытой завистью. В поэзии Анны Маркиной все несправедливости и все обиды мира воплощены в чарующую игру слов, и кажется, что это сама Клио с укоризной слегка покачивает головой - так лучше не делать и не поступать. Изумительное, вдохновенное и вдохновляющее творчество - чудное, рождающее надежды явление Анны Маркиной в русской поэзии можно только по-блоковски приветствовать «звоном щита»!
Анна Маркина человек чрезвычайно занятый работой, и творчеством и постоянным участиям в многочисленных конкурсах и видеопроектах, и часто путешествующий - недавно она показывала свои снимки Западного побережья Португалии. И меня поразило, что она вместе Евгенией Джен Барановой - при общей тенденции закрытия толстых журналов - создали новый проект - журнал «Формаслов»! - https://formasloff.ru/
Само название «форма слов» мне очень импонирует, и напоминает мне историю юности моего отца, который с 14-ти лет работал линотипистом, то есть создавал «формы слов» в типографии газеты «Заря Востока», где ежедневно выдавали по пол-литра молока за вредность. Отец в своих воспоминаниях пишет: «Рядом работал старый наборщик Митрич Никитин. Когда я обращался к нему, как правильно написать то или иное слово, он молча отливал строку с этим словом и бросал мне горячую отливку. У него были грамотные руки, которые никогда не допускали ошибок». Горячая отливка это и есть «форма слова»!
О творчестве Анны Маркиной вышло множество статей:
Сергей Баталов, поэт, критик анализирует: «Стихи Анны Маркиной прозрачны, легки и забавно- фантасмагоричны. Этим они близки детской поэзии и могли бы стать частью её, если бы не их совсем недетское драматическое содержание... вернувшись, понять, что бывшая родина стала чужой... центр внимания в её поэзии – как в поэмах, так и в стихотворениях – перенесён с лирического героя на окружающих его людей. И этот взгляд исполнен любовью и жалостью... для комфортного существования требуется иной тип взаимоотношений между людьми, основанный на любви и понимании, только, как из провинции в метрополию, в такой мир так просто не переедешь, и герою остается хотя бы надеяться...».
Николай Дорошенко прозаик и публицист пишет: «Своими самыми большими ожиданиями мы обременяем именно тех молодых поэтов или прозаиков, которые достигают художественного изящества не в муках, а самородно, словно играючи... поэт Анна Маркина – явление более чем незаурядное.
Это почувствовали и все те уважаемые мои коллеги. Да и для самой Анны Маркиной, видимо, наше общее восхищение её талантом не покажется неожиданным. Но будет хорошо, если и наши тревоги окажутся для Анны Маркиной ненапрасными...».
Александр Нестругин, поэт из Воронежа, восхищен: «Поэзия Анны Маркиной – это настежь раскрытое окно, дарящее свежесть неизъяснимую. Занавеска то едва колышется, то летит по ветру, и её не хочется остановить, смять – её хочется коснуться. Жалко только, что с улицы доносит порой речь отнюдь не литературную – и щечки юной девы, подарившей нам целую охапку поэтической свежести, вовсе не становятся пунцовыми. Это маленько портит впечатление. Но – как много воздуха, - молодого, знобкого, холодящего грудь…».
Валентина Ефимовская, поэт, заместитель главного редактора журнала «Родная Ладога», Санкт-Петербург, анализирует: «Ироничность, игровые элементы, раздробленность зрительного ряда, нарочитые языковые нарушения, соседство элитарности и массовости, элементы ненормативной лексики и т.п. свидетельствуют о явной творческой самостоятельности.
Молодой автор, обладающий оригинальным тембром поэтического голоса, работает в гармонии традиционной литературы.
Анна Маркина ставит и пытается по-своему осмыслить ключевой вопрос не только русской литературы и не только литературы – вопрос о смысле жизни, делает ей честь... с чеховской пристальностью и тоской задумывается о высоком предназначении человека...».
Поэт Юрий Перминов провидит: «Поколение, к которому принадлежит Анна Маркина, лишилось права на привычное местоимение «мы». Это растерянность не перед временем с его экономической жесткостью, но перед собственным отражением в зеркале. Кто я? Чего я хочу? Отсюда и некоторые медитации на тему юности, и слова подворотен. Человек пытается отыскать ответ на мучительные вопросы там, где он начинался как личность. Но это путешествие не в собственное прошлое, оно еще невелико. Это путешествие в глубину собственной души и собственного сознания...».
И ход времени, и сама судьба в стихах:
* * *
Не хватит духу так и жить: беречь
на линиях развешенную речь,
гримаски на случайном фотоснимке,
до сердцевин продрогшие простынки.
Читавшие под телевизор спят –
щенки в коробке, горсточка опят
из рыжины какой-то кочевой –
к стене ногами, к шкафу головой.
Всё случай. Вот и выходка ведра,
уехавшего ночью со двора
куда бог весть на кашлявшей «копейке».
Под соснами пронзает муравейник
хвоинка наклонённого луча.
Сквозь тёплое безмыслие молчать,
как пятиклашка на осколке лета,
застуканный отцом за сигаретой.
* * *
Плыву, хоть нет ни лодки, ни весла.
И хорошо, что не дано мне лодки,
что боль свою я, как и все, несла,
по рекам, автобанам, околоткам,
среди старух, ментов, лишайных псов,
чиновников, запретов постоянных.
Шагами покрывались расстоянья,
могилы – дрожью близких голосов.
Я научилась принимать всерьез
слова и недалеких, и счастливых,
и сброшенные, словно сотни звезд,
на дачи бомбы красного налива,
и руки детские (белым они белы),
не знавшие работы и занозы,
и по ребенку ласковые слезы,
горчащие, как сонная полынь.
Не разлюби, смотри, не погуби
земли твоей, укрытой тьмой и стонами,
заплаканной процессией рябин
и на крови настоянной.
* * *
Уехать за тридевять… письма и стансы
писать до полудня в замшелом отеле,
тащиться за булочкой в сквер еле-еле,
грустить оттого, что подольше остаться
соседи по номеру не захотели.
Пройти для людей, будто склеила ласты,
подальше от всяких надежд и претензий,
замерзнуть, проехавшись ночью по Темзе,
и вместе с портье, как пират, одноглазым
смотреть до рассвета на пену гортензий.
* * *
Что ты хочешь услышать? Что тихо, смешно, муравейно
тянем лямку, волынку, живем, я со всеми живу,
но во мне не осталось ни нежности, ни вдохновенья,
только горечь, которая держит еще на плаву.
Что тебе до собранья моих неуемных печалей?
У тебя вызревает своя золотистая грусть.
Шторм случится для всех, кто имел неприятность отчалить,
груз случится тяжелым у всех, кто не до смерти пуст.
Шевеление тканей в грозу на телах бледно-зыбких,
козырьковый наклон и вода на пруду холодней,
за решеткой дождя, как фрагмент обреченной улыбки,
стынет радуга и тяжелеют деревья под ней.
Все дворовые псы носят летом короткие клички
и подлиповый запах сгустившихся желтых духов.
А о личном – не спрашивай лучше пока что о личном,
это пойло оставь для моих подурневших стихов.
Вот сижу под Москвой. Комаров развелось, что знакомых,
налетают толпой даже в час, когда день непочат.
На углу продают пирожки, виноград и лимоны,
но лимоны, как взгляды, здесь присно и ныне горчат.
Экономим копейки, но больше на нас экономят,
ты во всей своей сложности – кубик – такой вот бульон,
или палочка в провинциальной газете, где номер
на две трети рекламой такси и котят заселен.
Можно влево пойти, но здесь жизни не купишь в аптеке,
если прямо по городу – в пробке застрянешь с конем,
а направо – откинешься в местной дрянной дискотеке,
чтоб воскреснуть в оправе трактира, прикрытого днем.
Но бывает, что выхватит в полночи лунный прожектор
то маяк сигареты, то трав неприметную зыбь,
и ты думаешь – есть ли хоть что-то свежей и сюжетней,
чем поход черных туч над землею во время грозы.
Эта мука, цветение, сон, и тоска, и усталость.
Все как будто от вечности отнятый маленький блеф.
Я, однако, тащу все, что мне не по росту досталось,
да и чем тут еще заниматься, скажи, на земле?
* * *
Повзрослели, кажется. Лампа под потолком,
над тобой горевшая сказочным огоньком,
когда – темень, все спят, а ты будто плывешь по краю
в одеяле-коконе с подушкою-рюкзаком;
лампа, что висела недосягаемо далеко,
больше не хранит тебя, не хранит покой,
ставишь стул и просто дотягиваешься рукой…
когда лампа раз в полгода перегорает.
Ты вступаешь в лето… с туристическим рюкзаком,
в нем вещей – как боли в тебе – битком,
в нем вещей – как памяти – целый ком…
К одуванчикам шмель мимо тебя несется.
На дороге мальчик грозит девочке кулаком,
она бьет в асфальт устойчивым каблучком,
и срывает цветок, и держит его, как солнце.
* * *
Мимо храма ходила я ночью,
храм был к Пасхе цветами украшен,
пробирались по коже мурашки,
а по вербам – пушистые почки.
Я ходила встречать тебя поздно
и не видела. Пенились тени.
Талый благовест, шелест растений
заплетались в кочующий воздух.
Двор нарядный стоял и весенний.
Храм был к Пасхе цветами украшен,
а мне было и дико, и страшно,
что когда-то пройду насовсем я.
И как горестно было, и жаль мне
этой муки земной, этой песни!
Поднимались по холоду лестниц
после службы домой горожане.
* * *
Я просто не знаю, когда уже ветер смолкнет;
из ванной слышно – бьется ночами ветер,
он бьется в стенах. И в складках рябой толпы.
Живут в гармошках зданий квадраты света,
и в них гудят истеричные кофемолки.
И небо зажмурило глаз, чтобы стать слепым.
Гудят кофемолки, чтоб чашки поить с Амурами,
дешевые чашки, с картинками, made in China,
дареные и не близким, и не чужим.
Хранилась побитая чашка весь год нечаянно,
как долгая смерть, занесенная в тело хмурое.
Я просто замерзла. Прошу тебя, убежим.
Я знаю, что камни упавшие между нами –
всего лишь камни, еще не скалы, еще не горы.
Пусть воет ветер, мой дом – его конура.
Мы вышли важно, как слоники, в тесный город…
а в партии просто пожертвовали слонами,
и тот, кто жертвовал, сам уже проиграл.
* * *
Утро никак не завяжется впереди
наверху
в груди.
Инструктор учит меня водить.
Люди, говорит, – те еще фрукты,
не фрукты, а сплошные косточки.
Вон пешеходик, – подчеркивает инструктор,
– это твой злобный враг.
Я смотрю на ковыляющего старикашку с тросточкой.
И говорю: «полный мрак,
и снег густой, как овчина».
Инструктор бурчит:
– плетется на красный, полумертвая
старая дурачина!
И добавляет: «Семерка».
Я: «Что семерка?»
Он говорит:
– Сущая ерунда,
ни песок, ни морось и ни вода…
Семь лет, если ты слегка
переехала дурака.
Я говорю: «Ну, да».
* * *
Мы с Гришей купили вина и на сотню минут
на снежной скамейке устроились. Стало темно.
Мы с Гришей в Абхазию летом хотели рвануть,
чтоб было дешевле нам пить на скамейках вино.
Кружил пешеход, как задумчивый альбатрос
над пенным двором, где был снег бесконечен и дешев,
снежинки садились ему на пальто и на нос;
он зыркал на нас предприимчиво, как на рыбешек.
К подъезду приехала скорая. Время текло.
Весь вечер вершилась на улицах снежная стройка.
Мы думали с Гришей, что в скорой, наверно, тепло
и что безлошадна совсем эта белая тройка.
И вот мы прикончили в спешке сухое вино.
И тройка умчала больного, больного всерьез.
Смотрел альбатрос через кухонное окно,
как Гриша закутался в шарф, потому что замерз.
* * *
Я знала, что ты дома ждешь заката,
что в форточку снег набегает колкий,
что тушь и мандариновые корки
засохли на трюмо.
Я не любила приходить домой.
Я знала, что ты дома ждешь заката,
а дом плывет, как в белой пене кит,
и наледи на лужах, словно скаты,
раскидывают плавники.
Я знала: было просто жить и верить.
А в комнаты не закрывались двери –
разбухли в сентябре.
Я знала, что ты дома ждешь заката.
Обмякла облепиха во дворе,
хотя была еще крепка на вид.
И уменьшались дни, как тромбоциты
в твоей крови.
их, как и снега, было в дефиците
Я знала…
СЛОН
Приходит человек в больницу,
суется в нужное окно,
но все без толку, все без толку -
теперь там принимают только
слонов.
И человек уже боится,
он ждет устало у окна,
он ждет, когда отправят на,
он прямо чувствует в себе
слона.
Приходит человек в больницу,
ему необходим талон,
он просит, просит, просит
его принять. Он, дескать, просто
нечетковыраженный слон.
В регистратуре говорят:
зачем талон? зачем вам он?
пришли вы зря, пришли вы зря,
ведь вы же слон,
ведь вы больны.
Сидели б дома до весны,
как все приличные слоны.
И человек трубит в окно:
не понимаю я одно -
куда тогда деваться нам,
добропорядочным слонам!?
В регистратуре говорят:
такой закон, такой уклон,
мы Вам простили б, что Вы слон,
Но, откровенно говоря,
Вы с середины октября
по нашим записям, увы,
мертвы.
Рекомендуем уходить,
касторку пить, махать хвостом,
рекомендуем приходить
потом.
Так что, приятель, будь здоров!
Нам не до умерших слонов.
И человек идет домой,
полурябой, полуживой,
идет, идет он дотемна,
несет в себе домой, домой
большого мертвого слона.
* * *
Был у меня соседик, зацикленный на вещах.
Все что ни брал он просто, просто не возвращал.
Даже когда в квартиру шли ему дать по щам,
он зеленел тихонько, но денег не возвращал.
Был он тогда женатый, слушала я жену:
дескать, любви давала – ни капельки не вернул.
Я говорю – понятно, я одолжила стул,
он мне от стула тоже ни щепочки не вернул.
Встретились мы с соседом. Плакался он: беда…
столько дано, мол, счастья, надо чуть-чуть отдать.
Он протянул мне, было, счастье, – не в долг, а в дар –
но убежал внезапно, просто не смог отдать.
Был у меня соседик, еле уже дышал,
столько скопил он пыли – на целый всемирный шар.
Бывшей жене в апреле вышел купить он шаль,
шел в магазин и лопнул. Совсем, как воздушный шар.
* * *
Ходят слухи про дыры в бюджете, в пальто, в озоне…
Говорят, что детишки в комбинезонах
вслед за снегом выпали во дворы
и по снегу бродят, как вдумчивые бизоны,
и, пища, кружат, как июньские комары.
И ко мне подгреб прохожий с великой тайной:
хорошо бытье, но чего-то да не хватает,
в его случае – сторублевки на опохмел.
И снабженный ею, вместе с двумя котами
он в подвале тепло уселся и очумел.
Слухи ходят, что ученые посчитали: чаще,
чем сердца и судьбы, бьются в квартирах чашки.
Кстати, вдруг осколочек? Ты не ходи босой.
А еще говорят: мы болим под снегом тепло и тяжко,
вот почти, как рана, когда на нее просыпаешь соль.
Говорят, что, как власти, голуби обнаглели,
что их дел не выдержал даже гранитный Ленин,
но прогнал всех дворник, прогнал голубей Саид
и почувствовал после, что между тоской и ленью
целый хвойный лес в нем колется и саднит.
* * *
Из трубы на кухне текла вода,
но труба не чинилась как-то.
И в апреле теплом цвела беда,
и расцвел на окошке кактус.
Кот мечтал за меня колбасу доесть.
На душе был осадок черный,
будто входишь маленькой ты в подъезд,
а оттуда твой велик сперли.
Самолетный след – как небесный бинт.
Джинсы куплены не по росту.
И любить человека, всегда любить,
становилось совсем непросто.
СТОЯНКА ДИРИЖАБЛЕЙ
Стоянка дирижаблей. Хмурый шершень
дежурил у ромашек за столовой.
По краю жизни местный сумасшедший
тащил Вертинского, который из колонок
в наполненный жарой сердечный орган
впевал луну и розовое море.
У облака подслушивал Георгий
шиповничье-людские разговоры.
Флаг дергался, как хилый эпилептик,
над Министерством Хитрых Отправлений.
С горячих крыш и крон сползало лето,
чтоб задремать на сохнущих коленях.
Я передать хотела с дирижаблем
привет, носки, чтоб ноги не замерзли,
конфеты, кешью, табаку, пожалуй,
последнего не жалуют на звездах,
кинзы пучок – навряд ли там кинза
произрастает, фильмов Бертолуччи…
и много всякого, но это ускользает,
чтоб знал: ты был, конечно, самым лучшим,
пока не перестал. А с дирижабля
веснушчатый и недозрелый юнга,
стоявшим корчил рожицы и жабы,
и даже через борт в кого-то плюнул.
В столовой полдник был довольно скуден.
Желтели серьги низеньких акаций.
Еще я написала: «все там будем»,
а юнга отвечал: «куда деваться…»
* * *
Цвет, мой свет,
был маковый, астровый, апельсинный,
больше нет,
что-то бледно-плотное, парусинное,
что-то здесь,
в коленях, в щиколотках, в сосудах
просто взвесь
соль и взвесь от земли и наверх… повсюду.
* * *
Ты зачем лежишь, загораешь… Ты вообще зачем?
Солнце терпкое, вязкое: самбука и доктор Мом.
А комар терпит бедствие на твоем плече –
самолетик Амелии Эрхарт в тридцать седьмом.
Вот на коже – кровавый мак. Что-нибудь в этом есть.
Собери-ка свет, и в себя его упакуй.
Вот вода и камни. Самолетик, комарик, всплеск.
По тебе мои пальцы выдвигаются к третьему позвонку.
Ходит крыша пальцев, без плотников и стропил.
Ты дрейфуешь под солнцем, безмысленный и простой.
Вот бы встал, постоял, как спартанец у Фермопил:
тяжесть - с запада, а с востока – простор, простор.
* * *
Вот опись: туча тетушек и лялек,
развалин чуть не римских, тлело лето,
сухое утро, семь утра, виляли
хвосты людей у смежных кабинетов,
и принимали только натощак,
и медсестра с пугающим уколом,
халатными крылами трепеща,
все цокала по кафельному полу,
как беспокойно, как же неспокойно,
простынки улыбались на весу,
откинули коньки седые кони,
которых увели на колбасу,
что ты была, что я была, постой,
платанной тенью или, может, или,
копилкой, где накидано по сто,
которую вот взяли и разбили…
мы путаемся, путаемся, вспомни,
была веранда, юг, постой, Удине,
и молодели гаснувшие кони,
среди лугов, в цветочной середине,
и раздувались гроздья винограда,
тяжелым солнцем виноград шумел,
в цветущей колыбели вертограда,
от счастья умирал бурлящий шмель.
Ломались лучики о толстую портьеру,
гремел в сарае дремлющий засов,
белье мечтало прыгнуть по карьерной
и быть повышенным до парусов,
когда, забыла, и какой зимою
на тряпки рвали старое белье,
вскипали на царапине, как море,
ах, то ли марганцовка, то ли йод.
* * *
В какой стране невиданной,
В каком году расхристанном,
смекните, ё-моё!
Елена Леонидовна
Студентикам стилистику
С почти екатерининских
Времен преподаёт.
Студентов лечит книгами,
Гостей Пешковским потчует,
Живёт, как колосок,
И плачет Леонидовна
Над непонятным почерком
И полчищами жуткими
Ботинков и носок.
Елена Леонидовна
Всем светит, как фонарик.
Но если кто идёт
Одну из книг выкидывать,
То буковки к ней на руки
Ползут, ползут и прячутся
В одежде у неё.
Баллада о самолётике
Самолёт посадили в клетку,
ослабел в нем сердечный клапан.
Самолётик впервые в жизни
ощетинился и заплакал.
По ангару шагали годы,
но в нём не было ни души.
Самолёт становился самой,
самой грустной из всех машин.
Небо утром теряло звёзды.
Он у каждой звезды просил
каплю сдержанного полёта
и хотя бы щепотку сил.
Израсходовал он надежды
на холодном асфальте, лёжа,
будто в тёмном лесу иголки
растерял по дороге ёжик.
Он глядел через щёлку в небо,
клетка крыльям была мала.
Да механик, по небу главный,
всё подмоги не посылал.
Но однажды, когда теплело
и сходили пластины льдов,
прилетела худая Птичка
и под щелкой свила гнездо.
И все лето смешная Птичка
пела песни из старых фильмов,
она пела о добрых людях,
о свободе и о дельфинах.
Самолётик с улыбкой слушал,
даже полную чепуху,
он поверил, – ему помогут,
просто заняты наверху.
А потом улетела птица
и летела, пока могла,
и Механика из-за моря
к Самолетику привела.
Починил Самолет Механик,
но в награду себе, как вор,
он украл из ангара Птичку
и на цепь посадил во двор.
Но она на цепи не пела
о героях и о китах,
а починенный Самолетик
больше просто не мог летать.
* * *
Значит, мы за всех в расплате?
Ночью крикнешь в потолок:
– Мама, а за что ушла ты?
Может, потому что платье
на др не подошло?
Может, мама, это кара
за какой-то злобный взгляд,
за пустой и слабый стих,
и за то, что я украла
восемьдесят два рубля
в девяностых из кармана,
что бы ни было там, мама,
ты прости меня прости.
* * *
– Извини меня, послушай!
Шапку надо мне давно,
чтоб туда входили уши,
у меня большие уши,
как у маленьких слонов.
– Нам приказано взашей
гнать носителей ушей!
Поручение
Дали тряпку мне и грабли,
говорят: построй корабль!
Отвечаю: из граблей
мы не строим кораблей.
Говорят: заплатим втрое,
только как-нибудь построй, а?
Отвечаю я устало,
отвечаю нежно: эй,
из текущих матерьялов
мы не строим кораблей.
Убеждают: ты должна,
ты хотя бы попытайся,
чай корабль, а не стена
у каких-нибудь китайцев.
Поясняю: ветры сильны,
волны круты, воды сини…
А у вас на все, простите,
не хватает парусины.
Объясняю: ветры сильны,
воды грубы, волны сини…
А на ваш, друзья, корабль
не хватает древесины.
Плачут-плачут: «На кораблик
дали тряпку вам и грабли…
кто бы ведал, кто бы знал,
вы не профессионал!»
Усы
В магазине, где люди текли и текли,
где скупали и рыбу, и сыр,
где теряли детей, оставляли рубли,
объявили: «Нашли мы чужие усы,
заберите усы, заберите усы!»
И студент прибежал из отдела весов
«Не терял я усов, не терял я усов, –
но отдайте их мне побыстрей,
он заныл, он заныл, он заныл, –
буду выглядеть в них я гораздо мудрей,
мне усы до зарезу нужны».
Ах, как будто усы больше некуда деть?
Не отдали усов, не послушали слов,
как студент ни молил, ни молил,
и пошел на экзамен печальный студент,
и в связи с недостачей природных усов
он экзамен, увы, провалил.
Покупатель неясный, неясный нагрянул,
и не ясен он был будь здоров.
И спросили его: «Как усы потеряли?».
Он ответил: «В отеле сыров!»
«Странно, странно. А точно ли ваши усы?
Эти найдены были среди колбасы.» –
Усомнились тогда продавцы.
Но схватил покупатель усы, как шакал,
что добычу тащил в уголок:
«ах, усцы, ах, усцы, дорогие усцы,
как я рад, что я вас разыскал!»
он сказал и усы уволок.
А потом человек, человек приходил,
человек был печальный и дельный,
он сказал: «Я усы обронил, обронил,
полагаю, в колбасном отделе».
Объяснили ему, что беда, что беда,
что усов ему, видно, теперь не видать,
как ушей, как ушей не видать.
Он сказал: «А у них был огромнейший плюс:
если я очень злюсь, если я очень злюсь,
я усами тогда шевелю.
И как только терпенье стремится к нулю,
то жена может сразу смекнуть,
накормить меня вкусными щами,
я их ем, я их ем, и жену, и жену
постепенно прощаю, прощаю.
Говорят продавцы: «Ах тогда, ах тогда
мы ошибку свою признаём,
да и нам вас не хочется злить…
Завалялась у нас борода, борода
Вы возьмите её, вы возьмите её
и начните вы ей шевелить.
Шевелите вы ей, шевелите вы ей,
и жене будет даже видней.
* * *
Если встретите вы тигра, Тигра Львовича,
Вы не злите ни за что Тигра Львовича,
Вы не заставляйте его рычать.
А то вы уж больно сочные, больно вкусные,
он вам может что-нибудь пооткусывать.
Вы прижмитесь к нему грудью, телом дохленьким,
вы скажите: «Тигр, плохо мне, Львович, плохо мне,
сколько я желаний носил в себе вёснами,
все во мне обмякли со звёздами!
Сколько лет желал, сколько вёсен маялся…
не сбывается, сильный Тигр мой, не сбывается».
Мудрый зверь рыкнет гулко и страшно Вам:
«Человечек, со звезд ты не спрашивай,
знай ходи да и тело донашивай,
знай ходи ты под звездами-дурами,
ты ходи и желанья задумывай.
Вот развел тут мокроту неуютную,
ты смотри, зажую тебя, зажую тебя».
А зажёванным быть – дело противное,
лучше лапу пожмите тигрову,
обнимите Вы спину тигрову.
И пружиньте себе далее наугад,
пусть поплачет над Вами ноющий звездопад.