Диляра Тасбулатова
Относительно молодых, скажем так - до пятидесяти ещё можно. Ибо физически это очень сложно, да и характер нужно иметь как у адмирала на взбунтовавшемся корабле или как у летчика-испытателя, когда шасси не срабатывает. Да и голова уже плохо варит: те идеи, что волновали в юности и тебя, и твоих поклонников, сегодня уже никого не трогают.
Есть и исключения, разумеется: Триер вот, например. Ему уже 64, а всё как мальчик: фонтанирует идеями, иногда настолько, что аж страшно – бывает, что каждый его новый фильм словно опровергает предыдущий. Единственный в мире, кто всю жизнь снимает не один и тот же фильм в разных вариациях (есть такая теория), а поражает и стилистическим разнообразием, и новизной взгляда, и юным максимализмом-радикализмом, приправленным порой вполне себе зрелым «цинизмом». В общем, то что надо – мощный ум, в кино ведь главное – мысль. Да, собственно, мысль всюду не помешает – даже, может, и в балете. А уж в кино – сам Бог велел.
Но речь, однако, не о Триере - у нас есть свой Триер, наше всё, Никита Сергеевич Михалков, русский, как говорится, человек на рандеву. От рандеву он, кстати, не отказывается (помнится, даже меня как-то допустил до тела – в переносном смысле), а намедни его допрашивал юный Дудь, новая звезда Интернета; было неплохое интервью и в «Кинопоиске»; в общем, главный персонаж в мире нашего кино, вип из випов, вполне себе доступен.
Другой вопрос, что он в этих интервью говорит: перед тем как садиться писать, я прочла. И посмотрела. А говорит он сейчас всё же лучше, чем лет эдак десять назад: там, помнится, были бесконечные заверения, что он русский (кто бы сомневался, что не японец или, скажем, бурят), цитировал «философа» Ильина, не к ночи будь помянут, гордился, что он «у себя дома» (как будто его выселяют за неуплату электричества), ну и так далее. Были там, как же без них-то, и маковки церквей, и русский характер, попахивающий в его изводе чем-то казенным, как солдатское белье; и прочая разлюли-малина с конфетками-бараночками. И, как это принято у знаменитых и усталых, чеканил он как по писаному, одно и то же, одно и то же, у него и брат так делает, не собьешь.
Дудь вот, правда, таки сбил: Михалков ему проиграл вчистую. Уворачивался (тут он мастер, надо отдать должное), на вопросы отвечал уклончиво и не по делу, ну и пр. Такое советское интервью, правда, «совок» исходил не от Дудя, это его знаменитый визави лупил общими местами.
Вы скажете – причём здесь интервью, где человек далеко не всегда раскрывается, бывает, что и искренний замкнётся, в лучшем случае будет байки травить. Но у Михалкова-то как раз всё наоборот, интервью его личность как раз выявляют: то есть из них-то и стало заметно, что талант его стал давать сбои, чувствуется и отсутствие мысли, и штампы, и общие места, и готовые формулировки.
Такое, впрочем, сплошь и рядом происходит – сколько в своей длинной журналистской жизни я слышала этих повторов, скольжения по глади полной бессмыслицы, якобы горячих заверений, за которыми ничего, кроме словоблудия, не стоит. Короче, всего того, что отличает нас, скажем, от европейцев с их четким пониманием о предмете разговора и интервью как жанра.
И не то чтобы они были «лучше», всякие встречаются, вопрос именно в нашем стремлении «поговорить», то бишь облечь в гладкие как шар формулировки некое ничто.
То же самое произошло и с михалковскими фильмами последнего периода. Если в первых «Утомленных» кое-где еще дышала почва и судьба (были там эпизоды и гениальные, особенно прощание Котова с дочкой, или отдающий честь портрету Сталина Меншиков), то уже во вторых, уже сильно «утомленных», что бодрятся напоказ, можно было усмотреть только пародию.
Причём на самого себя, вот что печально. Как и нынешний Михалков, с его перстнями, с его стилизованным архаичным барством, с повадкой стареющего альфа-самца – пародия на него же молодого, харизматичного, по-мужски наглого покорителя женских сердец. Недаром лет так тридцать тому назад редкая бухгалтерия на наших необъятных широтах, от Москвы до самых до окраин, не была украшена его портретом – в стиле Паратова, циника и бонвивана, инфернального погубителя наивных провинциалок.
…Как рассказывал Александр Наумович Митта, в Нью-Йорке во времена оны редко в каком окне не было фотографии летящего над сценой «Миши», то есть Михаила Барышникова. Но то Нью-Йорк, город утонченный, там, стало быть, - Барышников, у нас, значит, - Михалков.
Кстати говоря, тоже неплохо, хотя, конечно, наивно - но сердцу, как говорится, не прикажешь. Вкусы страны не обсуждаются: народ выбирает, и народ прав, что тут спорить. Нам – Штирлиц, им – Леннон; маме моей Дженис Джоплин до фонаря, она Пугачеву любит.
Причем славу Михалкову, в её «мужском», эротическом смысле, принесли даже не столько его собственные фильмы, сколько роль Паратова в «Жестоком романсе». И хотя вредные кинокритики сравнивали его с аристократичным Кторовым в старом фильме на тот же сюжет - и не в пользу Михалкова, кто ж их слушает, кинокритиков. Михалков намбер ван, поистине наше всё – секс-символ, к тому же аристократ, талант, мужчина во всей своей мощи. Все они красавцы, все они таланты, все они поэты.
Вот это сочетание «мачизма» и таланта, и актёрского, и режиссёрского (ещё неизвестно, где он был лучше) и давало такой эффект звезды, лучшего из лучших, первого в стране. Злые языки, да и не только они, приписывают столь блестящее восхождение младшего брата Кончаловского детскими комплексами – Андрей был на 8 лет старше и, бывало, не щадил братца. Гонял, унижал, в свою компанию вип-богемы не брал: вот младший и «отомстил», превзойдя брата по всем статьям. Ведь, положа руку на сердце, у старшего только один безупречный шедевр, «История Аси Клячиной» - пойди он по этому пути, у нас, возможно, был бы еще один великий режиссер.
У Михалкова сильных картин больше – хотя, опять-таки, до уровня «Аси» ни одна, возможно, недотягивает. Зато их, повторюсь, больше, а это имеет значение, мастерство-то мало-помалу оттачивается. Если старший взял вершину в молодости, а потом стал снижать накал, то младший как раз шёл вверх, по нарастающей: и «Родня», и «Пять вечеров», и даже камерная «Без свидетелей» - это прекрасно, отлично, здорово. Пусть не национальные хиты, но уже – советская классика. И в режиссуре он дока, причем с самого начала, с жанрового «Свой среди чужих», где сумел взять верную ноту, а это ох как непросто. Да и «Механическое пианино», ранний его фильм, до сих пор не устарел, так Чехова - живо, остроумно, и при этом не без горечи – в кино до него никто не ставил.
…Мне даже не хочется писать финал своего очерка: настолько всё до боли ясно и понятно: да, стал служивым, да, увлекся общественной работой, да, противопоставил себя кинематографическому сообществу, да, окружил себя подхалимами; да, его канал «Бесогон» стал мишенью для насмешек; да, создал в пику «Нике» своего «Орла», где сам же себе и вручает; да, всюду заседает, витийствует, поддерживает власть, что бы она там ни вытворила, до пользы крепостного права уже договорился, куда дальше-то…
Всё так. Но, как говорят мои более толерантные друзья – ну а поздравить-то? Ведь есть же с чем, ей-Богу, есть.
Ну, выше я уже перечислила все достижения тостуемого, и их не отнять. Как не отнять той великой сцены из первых «Утомленных», когда Котов прощается с маленькой дочкой, понимая, что уходит навсегда, и его ждут в черной эмке, чтобы убить, растоптать и уничтожить; и он, еще не зная этого наверняка, смутно догадывается, что больше никогда не увидит ни жены, ни дочки, ни своего дома, ничего. Стоит летний, дачный, мирный день, прощание затягивается, подручные нетерпеливо ждут в машине, и вот тут, надо отдать должное Михалкову, бытовая сцена обретает величие эпоса. Никаких приспособлений: ни тебе трагической музыки, ни выразительного кружения камеры, ничего. Только разноголосье летнего дня и детский голосок дочки, на фоне зловещей тишины ожидания. Поистине, и дольше века длится день – эта великая строка обретает в этой сцене плотность, вещность, величие трагедии.
Сделать это, поверьте, почти невозможно – но, коль скоро сделано, значит, все-таки возможно, так получается. Правда, такого в кино очень мало: это как окно в «Двадцати днях без войны», просто окно, где кадр стоит секунд тридцать, это для кино много, и за этим обычным окном – жизнь и судьба. Или лес в «Конформисте» - лес, просто лес, где скоро будет совершено ужасающее предательство и убийство.
Это даже не кадр-образ, о каких говорят киноведы, да и сам Герман, кажется, говорил: скажем, белоснежная нога убитого самурая среди стелющегося ковыля, в зловещей тишине, нарушаемой только тихим ветерком. Или, у самого Германа, в «Проверках на дороге» - шипящий в снегу автомат.
Но у Михалкова в этой сцене, прощания с дочкой, - другое. Это, как бы поточнее выразиться, превращение бытового времени в историческое.
В общем, я заканчиваю. Догадайтесь, как – ну, конечно, словами сожаления. Пересмотрю на днях первых «Утомленных», ради этой сцены. И еще ради той, где Меншиков, перерезав себе вены, бледнеет в кадре, одним куском, это не монтаж, не подстава, он и правда побледнел на ваших глазах.
Ну а «Бесогона» смотреть не буду.
Такие вот дела.