Владимир Вестерман
Хочется верить, что и 150-летие тоже отметят, не забудут, а там, глядишь, и 200-летие… Но, может, к тому времени уже забудут «поэта, барда и гражданина». И о том, что была когда-то такая власть, тоже могут забыть. Во что сегодня трудно поверить…
На часах замирает маятник,
Стрелки рвутся бежать обратно:
Одинокий шагает памятник,
Повторенный тысячекратно.
То он в бронзе, а то он в мраморе,
То он с трубкой, а то без трубки,
И за ним, как барашки на море,
Чешут гипсовые обрубки.
И бьют барабаны!..
Бьют барабаны, Бьют, бьют, бьют!
«Галич изобразил в лицах, в целой галерее лиц, портрет нашей трагической эпохи. Поэтому мне показалось странным, почти невероятным, что я мог увидеть его, словно это был оживший символ, который трудно себе представить в виде одного конкретного человека».
Эти слова принадлежат Александру Меню. В начале семидесятых он совершил таинство крещения Галича в церкви, «где с куполом синим не властно соперничать небо» и куда поэт, бард и гражданин собирался вернуться во что бы то ни стало.
Когда я вернусь...
Ты не смейся, когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
По еле заметному следу - к теплу и ночлегу –
И вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь –
Когда я вернусь. О, когда я вернусь!..
За пределами СССР он был полностью разрешен. В стране «непобедимого социализма» полностью запрещен. От Москвы до самых до окраин и намеков не должно было быть на поющего Галича. В отместку за то, что не отказался ни от одного написанного слова. За то, что слишком разошелся, сочинив, кроме своих пронзительных песен, еще и «Пейзаж», предварив его в стиле классической прозы…
«— “А это, Александр Аркадьевич, говномер… Проволока, она, стало быть, подведена к яме ассенизационной! Уровень, значит, повышается — гиря понижается… Пока она на двойке-тройке качается — ничего… А как до пятерки-шестерки дойдет — тогда беда, тогда, значит, надо из города золотариков вызывать…”
Мне показалось это творение русского умельца не только полезным, но и весьма поучительным. И я посвятил ему философский этюд, который назвал эпически-скромно: ПЕЙЗАЖ».
Все было пасмурно и серо, И лес стоял, как неживой, И только гиря говномера Слегка качала головой. Не все напрасно в этом мире (Хотя и грош ему цена!), Покуда существуют гири И виден уровень говна!
Его юношеская проба пера, одобренная Эдуардом Багрицким, ничего общего не имела с тем, что он стал писать в шестидесятых. Сравнение, быть может, слишком притянутое, но важен факт его многособытийной биографии. Такой же ясный, как его поступление в 1935 году, после школы, в Литинститут. Весь 1939-й он посещал Театр-студию Алексея Арбузова и Валентина Плучека. Оттуда перешел в Оперно-драматическую студию К. С. Станиславского, став его последним учеником. А когда в СССР начался приступ махрового антисемитизма, Александр Аркадьевич, урожденный Гинзбург, преобразовал имя, отчество и фамилию в свой известнейший псевдоним.
1948 год – комедийная пьеса «Вас вызывает Таймыр» и последовавшая за премьерой всесоюзная знаменитость. В 1954-м режиссер Михаил Калатозов снял по книге Александра Галича «Верные друзья», одноименный комедийный фильм, содержание которого красиво изложено в небольшой справке с сопровождающими ее цветными кадрами советского шедевра: «Кинокартина о путешествии, настоящей Одиссее, предпринятой тремя верными друзьями средней упитанности и средних лет». Тридцать миллионов зрителей в первый год показа. Успех Галича - драматурга, писателя и киносценариста – ширился, хотя его пьеса «Матросская тишина», которой Олег Ефремов собирался открыть Театр-студию МХАТ (будущий «Современник»), была в 1956 году запрещена цензурой после генерального прогона.
…Возможно, тогда и появился тот самый Галич. Ни даты появления, ни двух Галичей «до и после» не было, но была мысль: «Ни в пьесах, ни в сценариях не скажешь всего, что требует душа сказать».
Он написал свою первую песню, затем еще одну, а затем еще, и еще. Десятки, если не сотни песен.
…В 1974-м он шел на посадку по стеклянному коридору «Шереметьево-2» - после дотошного пограничного контроля, с гитарой. Крест, который отдал ему Александр Мень, хотели отобрать. Он сказал: «Если отберете, я останусь». Не отобрали… Долетел до Осло, читал в Осло лекции о творчестве Станиславского. В Мюнхене издали книгу стихов «Крики шепотом». На радиостанции «Свобода», куда приняли его штатным сотрудником, говорил: «У микрофона Александр Галич».
И он рассказывал истории своих песен, о том, как ему предоставили выбор: навсегда на север или в ту южную страну, где Иерусалим. «Александр Аркадьевич, вы наш враг. Такой же, как Солженицын, но вы еще и с гитарой. Ложьте немедленно советский паспорт на стол! И вот ваш билет. Три дня вам, чтоб чемодан собрать!» Он договорился на десять. А некий полковник Селедкин (рассказывали очевидцы) включил в тот день у себя на даче магнитофон и вдруг услышал:
Про Китай и про Лаос
Говорились прения,
Но особо встал вопрос
Про Отца и Гения.
Кум докушал огурец
И закончил с мукою:
«Оказался наш Отец Не отцом, а сукою…»
«Я выбираю свободу быть просто самим собой».
Выбрал, и на том стоял. И, по словам писателя Анатолия Гладилина, «осмеливался открыто выступать с политической сатирой, и власти вынуждены были это терпеть. Естественно, морщились, ворчали, но не хотели ссориться с популярнейшим драматургом и киносценаристом. Дескать, ладно, пусть поет в академгородках. Убежден, что даже партаппаратчики среднего звена, запершись дома на семь замков, втихаря включали магнитофон с пленками Галича».
И это еще вопрос, есть ли у нас теперь «партаппаратчики», а вот тех магнитофонов почти совсем нет. С осыпающейся коричневой пленкой «тип 2» на медленных пластмассовых катушках. В миллионах малогабаритных квартир эти электронно-механические устройства были самым главным, тем, без чего вообще можно было сойти с ума… И вопреки всем запретам из динамиков стихи Галича будто кричали своим магическим шепотом…
…Понимая, что нет в оправданиях смысла,
Что бесчестье кромешно и выхода нет,
Наши предки писали предсмертные письма,
А потом, помолившись — во веки и присно,
Запирались на ключ и к виску — пистолет.
А нам и честь, и чох, и черт — Неведомые области!
А нам признанье и почет — За верность общей подлости!
А мы баюкаем внучат
И ходим на собрания,
И голоса у нас звучат — Все чище и сопраннее!..
«Он был самый страдающий человек на Западе из всех эмигрантов».
Может быть, для кого-то странно, что о нем так говорили, но было именно так. Внешне вроде все в порядке, лучше не бывает. Не каждый диссидент имел такие преференции: кабинет на радиостанции «Свобода», большая квартира в центре Парижа, деньги, книги, гастроли в Америке, Италии, Швеции, Израиле. Всё так, но.. Аудитория все равно не та, что в центре Москвы, да и на ее окраинах, в Академгородке, на подмосковных дачах и на квартирниках, прокуренных до газет под обоями и пропитанных неубиваемым духом свободомыслия от пола до потолка… Иногда подвыпившие, иногда трезвые, но всегда - очень живые слушатели, человек пятьдесят на тридцати квадратных метрах. Они слушали его песни, чувствуя, какой это великий голос улиц и переулков, каой это выдающийся русский язык:
"Мы пивком переложили, съели сельдь, закусили это дело косхалвой"
"У папаши у ее пайки цековские, а по праздникам кино с Целиковскою"
"Из окон, ворот, подворотен глядит, притаясь, дребедень"
И Корней Иванович Чуковский, послушав на даче у себя в Переделкино новое стихотворение Галича, которое тот ему прочитал, подарил ему свою книгу с надписью: «Ты, Моцарт, Бог и сам того не знаешь». (Замечательно вспоминала об этом Лидия Корнеевна Чуковского; с ней Галич был давно знаком.)
Вручение книги состоялось в шестидесятых. А в семидесятых пришли к тому, что три у нас выдающихся барда: Галич, Высоцкий и Окуджава. Двоих, которых советская власть тоже не слишком жаловала, оставили петь в Москве, а одного из Москвы выгнали, чтобы не пел ничего подобного в «лучшем городе Земли», на которой человек всегда хозяин, а то кто же еще. Советская власть по прозвищу Софья Власьевна добилась своего: на Западе для Галича не было ничего схожего ни с московской «аптекой на углу, ни с бакалеей в ближнем доме». Там и песен новых почти не появилось. В Париже была начата проза. Он к прозе перешел, чтобы больше никаких стихов не писать, «завязать с ними совсем». Судьба его прозаических произведений неизвестна, их никто не может найти. Его архив пропал вместе с письмами.
На то, что случилось 15 декабря 1977 года, советская официальная пропаганда отозвалась злобными и пакостными словами, выразив свое ликование. Во всем виноватым оказалось, конечно же, ЦРУ. Друзья Галича не понаслышке знали, что нагло умеет врать наша официальная пропаганда. Никакое это не ЦРУ, а, вероятней всего, московские «литераторы в штатском». Не было никаких тому прямых доказательств, но в то, что случилось квартире на улице Мани, дочь Галича, Алена Александровна, не верила никогда. «Я была там в 1991-м году впервые сумела туда приехать, я спросила, как же могло случиться? Мне сказали, что он неудачно упал, ногами уперся в батарею, был влажный после душа, держал антенну в руках и замкнуло. У него же обожжены руки были, у него были следы на руках…». Она и в то, что он умер, тоже не верила…
Это уже было 17-е число. Я позвонила на Бронную бабушке, и вдруг она мне говорит: «Всё». Я говорю, что всё, и я ничего не понимаю, что «всё»… И я почувствовала, что всё, что-то всё, действительно, всё. Папы нет.
Потом была череда юбилеев: 70, 80, 90, 100. Возвращение состоялось. Музыканты нашего времени поют его песни в своей обработке, и свободные туристы тоже поют как бы в оригинале, и несколько фильмов о нем сняли, и в следующую годовщину что-нибудь ранее неизвестное выяснится о жизни поэта, барда и гражданина, прожившего пятьдесят лет в Москве и не собиравшегося из нее никуда уезжать. И ничего не будет забвению предано. Ничего… Да, наверное, почти ничего…
Когда-нибудь дошлый историк Возьмет и напишет про нас,
И будет насмешливо горек
Его непоспешный рассказ.
Обмылки, огрызки, обноски,
Ошметки чужого огня:
А в сноске — вот именно в сноске —
Помянет историк меня.
Так, значит, за эту вот строчку,
За жалкую каплю чернил,
Воздвиг я себе одиночку
И крест свой на плечи взвалил.
Так, значит, за строчку вот эту,
Что бросит мне время на чай,
Веселому щедрому свету
Сказал я однажды: «Прощай!»
И милых до срока состарил,
И с песней шагнул за предел,
И любящих плакать заставил,
И слышать их плач не хотел.
Но будут мои подголоски
Звенеть и до Судного дня…
И даже не важно,
что в сноске Историк не вспомнит меня!