Жертва в политике - растиражированный прием. Скажем, во всех войнах, называемых Россией отечественными, она втискивает себя в удобную позу жертвы. «В четыре часа утра, без объявления войны». Несмотря на то, что и Наполеон, и Гитлер объявляли войну (первый загодя, второй типа за час) российская историография настаивает, что она - жертва, и тот же меморандум, врученный Риббентропом Деканозову, тщательно скрывала, насколько это было можно. В том числе и потому, что в этом меморандуме жертвой с рядом риторических и фактических аргументов объявляет себя Гитлер, и ведет (ведут) войну и пропаганду с той же позиции высокого старта, который обеспечивает статус обиженного.
Война с Польшей (и со стороны Гитлера, и со стороны Сталина), война с Финляндией - это войны, которым предшествует несложная комбинация по наделению себя статусом жертвы, чтобы потом восстанавливать справедливость, творя почти что угодно, но уже в отместку. Поджог Рейхстага, все, казалось бы, безумные, обвинения сталинских репрессий, когда любого, вытянутого наугад из толпы (а тем более потенциального конкурента) нужно было сначала представить насильником, агрессором, поджигателем - это всё приемы по приобретению моральной высоты, с которой потом сподручнее бомбить тех, кто в низине.
Понятно, что позиция жертвы удобна не только в политике и не только в семейных или дружеских (друг-враг) отношениях, когда каждый второй примеряет на себя обличье жертвы и борется за эту позицию как за безымянную высоту. Практически любой триллер начинается с потенциального накачивания негодованием, когда у героя во первЫх строках письма убивают любимую жену и только что родившуюся/не родившуюся дочь, дабы позволить строить сюжет на мести, которая восполняет потери пролога песни о попранной справедливости. Пролитие моря крови в эпилоге должно быть сюжетно оправдано мучениями героя-жертвы в самом начале сюжета, статус жертвы как бы заряжает картечью ружье, которое стреляет потом уже безостановочно, как автоматическая винтовка.
Понятно, что статус жертвы ни в коей мере не обязывает к слабости, скорее наоборот. Жертва – это колчан со стрелами: чем предварительные мучения страшнее и ярче, тем больше стрел у того, кто начинает стрелять вторым. Подразумевается, что именно победа является лакмусовой бумажкой истинности той жертвы, что была принесена в первом акте, потому что второй – восстановление справедливости, легитимной только для жертвы в качестве метронома моральной справедливости.
На статусе жертвы строятся идеологии, религии, способы взаимоотношений между соседями и народами. И вектор интерпретации этих взаимоотношений. Скажем, любая малая нация – жертва по определению. Любая нация в имперском оркестре – потерпевший. Как Чингачгук Большой Змей, она мстит за сожженные вигвамы в виде получения бонусов погорельца. Но ничто не мешает и большой нации, пусть с треском ниток в пройме узкого камзола, натягивать на свою волчью морду овечью шкуру. Просто имперской нации очень не хочется уступать статус без вины виноватого, и каждый раз, когда кто-либо заводит плач по угнетенному русскому народу, доказывая, что ему только понты и корешки, а всем остальным лакомые вершки, становится понятно, что у пружины по имени жертва еще есть свободный ход.
В принципе любая имперская нация при развале империи пытается встать в позу жертвы и использует национализм примерно так же как это делали нации-жертвы на предыдущем отрезке трассы, и хотя это - затратная стратегия, из болота тащить бегемота под видом мухи в сетях паука-кровососа, но она используется по причине большой потенциальной энергии, даже если это только маска.
Подчас в истории жертва и агрессор меняются местами. Скажем, в палестино-израильском конфликте стороны пару раз менялись ролями, каждая упорно отстаивая свой статус как эксклюзивный и вечный, но так как история и политика – что-то вроде конкурса на звание Мисс Вселенная, то красавицы, конечно, - все участницы, но кто на свете всех милее, определяет жюри, плюс утешительный приз симпатий зрительного зала.
Тварь ли я дрожащая или право имею - вопрос о том, я еще жертва или уже жертва с кулаками? Потому что жертва – это как отдача в долг с большими процентами. Только что работал незаметной процентщицей, а вот уже ты – Троянский конь с возможностью метаморфозы, и все должны тебе по принципу рождения.
В «Пушкинском Доме» есть линия Фаина-Альбина, в которой подробно рассматривается механизм измены как восстановления справедливости в борьбе полов на простыне. Оказывается, зафиксировать позицию, которая однозначно будет интерпретироваться обеими сторонами как начало наделения себя удобным званием жертвы, невозможно. То есть статус фиксируется обеими сторонами, но на любую попытку найти отправную точку предлагается предыстория с неизбежной рокировкой. И статус жертвы во многих случаях субъективен хотя бы потому, что всегда найдется тот, кто потребует переквалификации своего статуса агрессора и палача в статус жертвы на предыдущем этапе велогонки.
Если оценивать то, что именуется политкорректностью, то точнее всего это может быть определено как попытка вычесть субъективность и закрепить статус жертвы более функционально. И как бы количественно. Малое в большом - жертва, а не наоборот. Меньшинство – титульная жертва, особенно если на стороне этого лакомого меньшинства обратная историческая перспектива потерь и угнетений. Понятно, что эта формализованная функциональность заставляет натягивать на себя овечью шкуру каждого второго встречного-поперечного из числа победителей социалистического соревнования.
Мы видим попытку удержать равновесие в позе жертвы и со стороны курильщиков, которых дискриминируют по основному признаку. Лезут на пьедестал жертвы и те, кто на глазах теряют прерогативы былых преимуществ: белые вопиют о черном расизме; гомофобы – об ущемлении прав нормальной эрекции к противоположному полу; патриархальные традиционалисты с капустой в бороде плачут, словно Зегзица на Путивле, по утере неразменного рубля традиционных отношений; те, кого по национальному признаку ущемляли в точке А, хотят быть жертвами в точке Б, хотя между ними расстояние плюс-минус трамвайная остановка.
Таким образом становится понятен ход новейшей истории, который можно кратко сформулировать как кажущийся парадокс: сильной позицией является слабая. То, что определяется как цивилизация и ее неотвратимый ход, может быть определено, как наделение слабости умножающим коэффициентом.
Конечно, это сопровождается противонаправленным движением с попыткой сделать силу великой вновь, но цивилизационный тренд и граница между т.н. цивилизованностью и новым варварством проходит именно по принципу признания приоритета слабости. Слабость как гамбит, не имеющий альтернативы.
Пока социальная история не разлучит нас.