Сергей Алиханов
Татьяна Вольтская родилась в Санкт-Петербурге. Окончила Санкт-Петербургский Государственный институт культуры. Стихи публиковались в журналах: «Новый мир», «Знамя», «Звезда», «Нева», «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Этажи», «Новый берег» , «ШО», во многих Сетевых изданиях. Автор стихотворных сборников: «Стрела», «Тень», «Цикада», «Cicada», «Trostdroppar», «Письмо Татьяны», «Из варяг в греки», «Угол Невского и Крещатика», «В лёгком огне», «Крылатый санитар». Лауреат Пушкинской стипендии. Творчество отмечено Премиями журналов «Звезда» и «Интерпоэзия», Волошинского конкурса.
Работает корреспондентом радио «Свобода/Свободная Европа», ведущим передачи «Свободный Петербург».
Мне часто доводится слушать Татьяну, жительницу Санкт- Петербурга, на московских поэтических вечерах, и у меня создалось стойкое впечатление, что и физически, и духовно она живет на два города. Насыщенное лирическое бытование заполнено историческими, мифологическими, литературными образами Санкт-Петербурга, которые естественно и самобытно сочетаются с реалиями и события, происходящими с автором в Москве. Даже оставленные нам в наследство социалистические символы, вдруг странным и прекрасным образом облагораживаются изысканностью поэтический речи:
В ВДНХ со своего плеча
Меня укутай, в соболя бульваров, –
От зеркала отпряну, лепеча –
Лицо ошпарив,
Вдруг увидав – все эти миражи,
Серпы, орлы, валы бетонной бури –
Как на служанке – платья госпожи,
Нелепы на моей фигуре.
....
У поезда весь этот балаган,
Чтоб в вытертую невскую рогожу –
Волшебную, как классик полагал –
Нырнуть, как в собственную кожу.
У Вольтской поэтическое дыхание всегда остается и глубже, и шире - и смысла, и контекста. Лирический герой, «лучший адресат» Вольтской в высшей степени современен, - поступки его спонтанны, логика и упорядоченность действий почти отсутствует. Но парадоксальным образом, именно благодаря всем этим трудностям, в лирическом поле стиха происходит катарсис - сокровенное чувство вдруг обретает вербальное выражение! Возвращение лирическому герою души через искусство спасает и поэта, и его читателя. В этом, собственно, и суть и апофеоз творчества Татьяны Вольтской.
На прошедшей неделе событием в Москве стала презентация в Музее «Серебряного века» сборника «Крылатый санитар». Слайд-шоу:
Главным призом для Татьяны Вольтской, которая победила на Волошинском конкурсе стало издание сборника, презентации которого посвящен видеофильм:
Каждый новый сборник поэта порождает многочисленные и живые отклики.
Александр Карпенко поэт, телеведущий, участник Афганской войны пишет: «Татьяна Вольтская человек глубокий и смелый... Радость бытия – и ужас от осознания его хрупкости. Чем больше жизненной силы в человеке, тем сильнее в нём страх смерти. В людях вялых и слабых сильные чувства не живут. В лице Татьяны Вольтской мы имеем дело с автором, который... пришёл всерьёз и надолго... У Татьяны Вольтской богатейший язык и изысканная просодия... поэт – сам себе награда, и может вылечить депрессию звуком собственного стиха...
Я хожу с книгой Татьяны Вольтской – и не могу с ней расстаться. В ней присутствуют объём бытия, глубина и вариативность. Татьяне одинаково хорошо удаются и пронзительно-лирические стихи, и философские, и социально-политические.
Татьяна Вольтская – нонконформист. Мне кажется, «самостояние» поэта – вещь очень важная, особенно в России. Патриотизм у Татьяны – лермонтовский. «Люблю Отчизну я, но странною любовью…».
Вольтская – плоть от плоти своего родного города. «Небесный Петербург» Татьяны Вольтской, блоковская ветвь русской поэзии...».
Поэт, прозаик и редактор Яна-Мария Курмангалина поражается: «... человек - единственное существо, полноценно живущее сразу в двух мирах, внутреннем и внешнем... поэты существуют именно так... Когда я читаю стихи Татьяны Вольтской меня не покидает ощущение некоего пограничья, когда, при, в общем-то, узнаваемых приметах реального места и времени, ты проваливаешься в метафизические кроличьи норы, как керолловская Алиса. Летишь, приземляешься, открываешь ключиком дверцу, и вот перед тобой совершенно иной мир, до этого прикрытый лишь зыбкой тканью реальности. Стоило лишь вглядеться, вслушаться, и.… в тебе струится музыка тончайшей лирики, распускаются цветы истинной – без новомодных выкрутасов – поэзии, где традиция всего лишь прием, где важнее, то, что обычным взглядом человека, зрящего только из мира вещей, не увидеть...».
Поэт Владимир Гандельсман восхищен: «поэзия Татьяны Вольтской пронизана светом Петербурга, в ней есть необычайное соответствие городу... Прекрасная архитектура: каждую строку держит тот же гранит...
Смысл и звук слились воедино, и это лучшее, что может произойти в поэзии... Нева, с которой началось течение этой книги, впадает не только в Финский залив. Она впадает в культуру и историю разных времён. Тут, в этом Бытии... мелькают и античные битвы при Саламине и Фарсале, и Бородино, и Аушвиц, и Косово поле, и Гефсиманский сад, и как мастерски и ёмко создается стихотворная ткань, как удачно цепляется слово за слово, с какой умной изобретательностью!
Стихи Татьяны Вольтской обладают ясной силой, у них открытое лицо, прямой и чистый взгляд, они заряжены чувственной энергией... живописно-портретной, гражданской… С первой строки читатель словно бы знает, что удача неминуема, потому что в ней проглядывает целиком стихотворение. А с последней строки начинается обратная перспектива, и стихотворение, окончательно проявленное и сбывшееся, видится чётче чёткого. Всё в фокусе...
Петербург переживет и сегодняшний день, не лучший в его истории. Потому что душа Петербурга – в замечательных стихах Татьяны Вольтской...».
Прочувствовать все это предстоит и нашему читателю:
* * *
Уходя по капле, как кровь из моих ночей,
Превращаешь их землю в песок. Никакой казначей
Не подсчитает убытка.
Исчезая из этих остывших дней,
Превращаешь их влажные листья в следы камней.
Но когда тебя нет, я вижу тебя ясней,
Небеса над твоей головой синей,
Звонче шаги, громче поет калитка.
И когда тебя нет, я говорю с тобой,
Боясь не успеть, как будто отбой
Не прохрипел. По дороге ровной
Льется свет, за тебя отвечает мне лес, рябой
От рябины, туман вздымается, как прибой,
И к губам прижимается лист бескровный.
* * *
Предать настоящее - это еще полбеды,
Оно и само за себя постоит: беззащитно,
Ты прав, только прошлое - дыры, заплаты, мосты
Горящие, губы, колени, поляны, кусты,
Объятья - тряхнешь наизнанку - узора не видно.
Ни тихого смеха, ни вкуса медовой слюны,
Ни капель на яркой траве и на солнечной коже,
Ни пальцев скользящих, - узлы и прорехи видны,
И там, где летели, как древние всадники, сны,
Пригнувшись от ветра к звенящим уздечкам, - там тоже
Уродливый шов - вместо россыпи круглых копыт
Под веком дрожащим, когда головою на теплом
Затекшем плече твоем… Нет, огорченный не спит,
И мозг его временем - топливом чистым - залит,
Гудит, пожирая пространство,
сияющим соплом.
Что ж, выверни прошлое, дерни за ниточку слов,
Любуясь их бедным исподом, который не глаже,
Не чище земли. Только ветер подует - покров
Взметнется, шитьем ослепляя. Порежешься - кровь
Все та же под солнечной кожей, мой милый, все та же.
* * *
Все то, что ты хочешь разрушить, все то, что ты хочешь
Стереть, как пятно с пиджака, - затененных урочищ
Замшелую сырость, и скользкую скоропись тропки,
И шорох на полке забытой конфетной коробки,
И скатерть, что я расстилала, и старую почту,
Откуда звонила - когда ты приедешь? - все то, что
Ты хочешь, сначала испачкав, забросить подальше -
Чтоб не было жалко, - все это как будто на марше -
Идет за тобой по пятам, - и сухие, как порох,
Осенние травы, и рыхлого облака творог,
Щелястый чердак со скрипучей кроватью, с пружиной,
Ревнивой к объятью, и угол, куда мы сложили
Пустую одежду, - все то, что ты хочешь разрушить, -
И небо, и землю - от сломанной ветки до лужи,
От горки в цветах над железнодорожною будкой
До голых коленей, до тьмою обглоданных, будто
Огнем, тополей, от сирени в открытом окошке
До запаха кожи, - я все подбираю - до крошки,
А ты это снова сметаешь, как ливень по крышам:
Не нужно быть Богом, чтоб бывшее сделать небывшим.
* * *
Настоящая нежность - когда невозможно обнять -
Уж какие там плечи, какие меха -
Только ели, как черные вдовы, кивают, и вспять
Проплывает ольха
Вдоль железной дороги, платформы, веранды, окна
С голубой занавеской, прозрачной руки,
Проскользнувшей вдоль тела, заплывая во все времена,
Омуты, уголки.
Настоящая нежность - когда поцелуй - налету -
В наготу перекрестка облекшись, как в рубище, в свет
И движенье, и привкус такой остается во рту,
Что подкосятся ноги вот-вот, ощутив пустоту,
Когда, словно рисуя углем между нами черту,
Выдыхаешь - привет!
ИЗ ГОРОДА
Дождь. Текут между пальцев растаявшие дворцы.
Раскатились огни по дороге - давленой вишней.
Половинки моста - надкусившие небо резцы -
Расшатались. Если сквозь тучи меня Всевышний
И услышит - сквозь вязкие, словно опара, кусты,
Вскисший берег, забродившие дрожжи пространства, -
Это будет намокшая соль, заклинание «ты»,
Без которого пресен побег, возвращенье напрасно,
Без которого гроздья огней, не созрев, в перегной
Превращаются заполночь вместо райского сада.
Как бесплотные духи, несутся поля сквозь окно,
И за ними летит тополей кавалькада.
Город каплей на заднем стекле исчезает, разлит,
Как стакан, опрокинут. Да услышит Всевышний
«Ты», ломящее зубы, - кратчайшую из молитв,
Без которой любая другая покажется лишней.
* * *
Живы ли мы с тобою, плывем ли меж берегов,
Где кивает огненный лютик, сводчатый болиголов?
Где бледноликий донник, домик, бревном подперт,
Рухнувшие ворота. Кто разлюбил - тот мертв:
Он проплывает по тропке, как по заросшей реке,
Душу свою сжимая, словно птенца в кулаке.
Елка ему кивает в черном своем платке.
В светлом стеклянном небе тает месяц, как лед.
Кто разлюбил, тот умер, - дрозд на ветке поет.
* * *
Ты выпил без меня, ты выпил
Все то, что нам предназначалось вместе.
Листок после дождя дрожит, как вымпел,
И лютики стоят в стеклянном блеске,
И каждая травинка полевая
Под тяжестью желанья изогнулась.
Ты на меня не поглядел, вставая:
Смешок, щека небритая, сутулость.
Как призрак, нависает белый бражник,
И холодно хрустит колючий гравий.
Ты мне в ночи звенящей и порожней
Неужто впрямь ни капли не оставил?
* * *
Год за годом нам прошлое снится,
Снится, даже когда мы не спим.
В дождевых перепутанных нитях,
Из-за каменных сомкнутых спин
То ли родичей, то ли соседей,
Одноклассников – смутно видна
Оплетённая мокрою сетью
Исчезающая страна:
В крепдешиновом платьице мама,
Доходящий от голода дед,
И несёт из рассохшейся рамы
Трупным запахом бед и побед.
Все смешалось в дымящейся яме –
Вонь барака и невский гранит,
И телячьих вагонов качанье,
И Катюша, и Пушкин убит,
И ногою пиная булыжник,
По стене оседая в углу,
Тихо воешь во тьму: «Ненавижу!»
Отзывается эхо: «Люблю!»
* * *
Что-то сердце защемило –
Город там или двойник
Мягкой тьмой из кашемира
К шее ласково приник?
Что-то зренье помутилось –
Вместо строчек на листы
Пятнами ложится сырость
И бессвязные следы.
Что-то голос – незнакомый,
С непривычной хрипотцой,
Словно в горле сбились комом
Двор, парадная, крыльцо,
Горстка воробьиных перьев,
Фонарей дрожащих нить,
Жизнь, застывшая у двери,
Не решаясь позвонить.
* * *
Мы будем точкой с запятой на зимней мостовой,
А снег летит, как Дух святой, над нашей головой,
Не спрашивая имени, у века на краю.
Люби меня, прости меня за песенку мою.
Сквозь пригороды страшные вези меня в такси,
Вон шарфик твой оранжевый – заклятье от тоски,
От свирепеющей чумы и от лица земли,
Куда глядеть обречены, пока не замели
Сугробы нас или менты и прочие кранты,
Всегда под боком у беды, что прячется в кусты.
Ночь растворяется в снегу, как кофе в молоке,
Касается замёрзших губ и гладит по щеке,
Но вдруг отступит на шажок, на два шажка всего:
На теле у меня ожог от тела твоего,
И на столе пестреет снедь, и кажется нежна
Возлюбленная жизнь
и смерть – законная жена.
* * *
Одень меня в нарядную Москву,
Как в долгую лоснящуюся шубу,
Как в золото – в бесстыжую молву,
Накинь платок цветного шума.
В ВДНХ со своего плеча
Меня укутай, в соболя бульваров, –
От зеркала отпряну, лепеча –
Лицо ошпарив,
Вдруг увидав – все эти миражи,
Серпы, орлы, валы бетонной бури –
Как на служанке – платья госпожи,
Нелепы на моей фигуре.
И, улыбаясь, медленно с тобой
Хрустящею, как яблоко, порошей
Пройду к метро танцующей стопой
И с облегченьем сброшу
У поезда весь этот балаган,
Чтоб в вытертую невскую рогожу –
Волшебную, как классик полагал –
Нырнуть, как в собственную кожу.
* * *
Ничего без тебя бы не было –
Ни деревьев, ни света белого,
Ни белёного потолка,
Ни растаявшего «пока»
В складках ситцевого Литейного –
Словно крестика след
нательного
С мелкой крапинкой голубой,
Поцелованного тобой.
Ничего без тебя бы не было –
Ни на лавочке пьяных дембелей,
Ни кустов в снеговых чехлах,
Ни пятнадцатого числа.
Ничего и нет. Кухня вымыта.
Из-под рук вырывается имя твоё –
Словно пламени язычок.
И становится горячо.
* * *
Вот ты и пришёл ко мне, обнял, поцеловал –
В доме, которого больше нет.
«Вот же, вот же!» – вспыхивают слова,
И я бросаюсь разогревать обед.
Ты стоишь у окна, запрокидываешь мне лицо,
Газовая горелка гудит, как шмель,
И воздух за окном, как моё старое пальтецо,
Распахивается. Нет, как шинель.
Вчерашняя картошка на сковородке, лук.
Холодильник – что новобранец, гол.
«Я бы съел яичницу», – ты говоришь, – и звук
Пробегает по телу, как алкоголь.
«Я бы съел яичницу», – отдыхает Бах,
Вместе с Моцартом курит в углу.
Свет играет на твоих губах,
Я в игру вступаю, беру иглу,
Зашиваю тебе дырявый карман,
Скользкую подкладку, боюсь не успеть.
Музыка приходит не в награду, а задарма,
И двери ей открывает смерть.
* * *
Снег лежит, как убитый царевич.
Двор зарёван. Старуха в окне.
И деревья, как жаждущий зрелищ
Тёмный люд, собрались в стороне.
Город мрачен, как будто в опале –
Там труба из траншеи торчит,
Тут куски штукатурки упали
Прямо в лужу – клочками парчи.
У парадной повалится пьяный,
Помигает кортеж, матерок
Обгоняя, и – руки в карманы –
Захромает блатной ветерок:
Что-то зреет в душе его мутной,
Что-то светит – кому-то казна,
Самозваное счастье, кому-то –
Разоренье и смута. Весна.
* * *
Первые птичьи посвисты,
Серые ветки в дымке,
Месяц хрустящий, пористый,
Тает прозрачной льдинкой.
Снег, подобрав последнее, –
Между сырыми дачами,
Бочками и поленьями
Жмётся, как раскулаченный.
Сердце блуждает чащами,
Ветра полно и гула.
Свечку, внутри горящую,
Только бы не задуло.
* * *
Зрелое лето. Ряска в канаве. Умирающая трава.
Серая ящерица, выходящая на охоту
После дождя. Засохшее дерево - как слова,
Замершие на твоих губах. Радужное болото,
Выпускающее по двое своих куликов,
Неизвестный военный объект за колючей
Проволокой, пьяный сосед, не жалеющий кулаков
Субботним вечером. Про несчастный случай
С кем-то, когда-то, не то зимою, не вчера -
Взахлеб рассказывающая соседка.
Над остывающим полем висящая мошкара
И похожая на рыбачью, сетка
Облаков. Гроза отползающая, с трудом
Выплюнув сгусток солнца - тягучий, алый,
И туман - такого же цвета, как над твоим ртом,
Когда, уходя, закуриваешь устало.
* * *
А знаешь, всё-таки спасибо,
Что май, что облако, что ты,
Что горло сжалось и осипло
От налетевшей пустоты,
Что дерево плывёт украдкой,
И лучше бы не пить до дна –
Чтоб не кривиться от осадка –
Ни поцелуя, ни вина,
И что не прибрана квартира,
И что в окошке провода,
И что тебе меня хватило,
И что не хватит никогда,
Что из углов повылезали
Все призраки –
как из чащоб,
Что жизнь кончается слезами –
А чем ещё?
* * *
Едем мы рука в руке, а когда расстанемся,
Почеркушками в песке сдует наши таинства,
Что не значатся нигде – ни на земле не н а небе,
А на ракитовом кусте, на ничейном знамени.
Где лежал в тарелке хлеб, где блестели рюмки,
Капли, разверзая хлябь, чокаются громко,
Где сидели мы, теперь вырос клевер розовый,
Где была наша постель – зарябило озеро.
Слово, гревшее нас, до утра остынет.
За границею глаз – смертная пустыня,
За границей руки, частого дыханья –
Ненасытной тоски жёлтые барханы.
По ним кружит ветерок – как по житу:
Как ступлю за порог – семеро держите.
Ты-то пойдёшь к жене, я-то пойду к себе.
Тебе хорошо и так, мне хорошо – никак.
Цена-то всему – пятак.
* * *
Не спишь? Не спи. За окном – ни зги.
Осыпаются голоса лепестки.
Каждый – поймать и прижать к губам,
Только мешает ночной туман.
Не спишь? Не спи. Это и есть
Седьмое небо, благая весть,
Как будто стоим, от озноба н е мы,
У реки, глядим на зигзаги чаячьи.
Каждая любовь – лестница в небо,
И эта – веревочная, легчайшая.
* * *
Льётся с неба вода, как живое стекло,
Ходят потного леса худые бока,
Дышит клён, будто скачущий конь, тяжело,
Голос твой пробивается сквозь облака –
Вспышки, точки, зигзаги, зарницы – пока!
Слоги рвутся, свисают с забора, с куста,
День помехами полон, трещит и шипит,
Мелкой рябью идёт – ты, наверно, устал, –
Рассыпается веером мелкой щепы
Возле печки, не падает чудом, застыв
На крыльце покосившемся, цепко держась
То за кончики фраз, то за эти кусты,
Обрывается связь, продолжается джаз
Ожиданья. От влаги разбухло окно.
День – себе на уме, с хитрецой и ленцой:
Голос падает в рыхлую землю – зерном,
Лёгкой пеной черемухи брызжет в лицо.
* * *
Детство лета – совсем коротенькое,
Не успеешь оглянуться – оно уже взрослое,
Идёт, мелькает грачами-родинками,
Тугую воду щекочет вёслами.
Вот только что – фланелевые платьица
Одуванчиков, младенческий лепет,
И вот уже липа-невеста сейчас расплачется,
Проплывает облака белый лебедь,
И блестящие лаковые лютики
Раскрываются, как шкатулки,
А внутри написано – я люблю тебя,
И осень входит без стука.
* * *
Не до жимолости – хоть бы жалости –
Всем, кто в горести и усталости,
Всем, кто в сырости и во тьме,
Всем, кто в сирости и в тюрьме.
Не до жимолости – хоть бы милости –
Всякой малости, всякой живности,
И утопленному щенку,
И избитому пареньку.
Только милости – Бог с ней, с жимолостью –
Как же сделались мы прижимисты:
Набегающую слезу
Зарываем, как клад в лесу.
Нет нам жалости, нет нам милости –
Нашей стылости, нашей вшивости.
Нам поставят железные койки,
Чтобы плакал и молод, и стар,
Лишь в небесном приёмном покое,
Где крылатый не спит санитар.
* * *
Будем любить друг друга — и сейчас, и потом, без тел,
Будем любить друг друга, как нам Катулл велел.
Это ведь репетиция — периодами Уитмена,
Перелётными птицами будешь любить меня.
Это ведь черновик — строчкою Веневитинова,
Скорописью кривых веток буду любить тебя.
Будем влетать друг в друга ласточкою, стрижом,
Вологдою, Калугой, двенадцатым этажом,
То холодком по спинам, то солнечным куражом,
Расклёванною рябиной в сквере за гаражом,
Грозы шелковистой кожей, бледным узором её.
Воздух висит в прихожей, поблескивая, как ружьё.
* * *
А я всегда хотела – замужем
По тихой улице идти,
При детях и в костюме замшевом,
Цепочка шею холодит.
Она, цепочка-то, холодная,
Стекает с шеи ручеек,
Да вот любовь-то подколодная
Стучится в ребра – чок-чок-чок.
Я не хотела это яблоко,
К тому же, кислое оно –
Да по Неве плывут кораблики,
Течет по палубе вино.
Живем от пристани до пристани,
За нами дверка – щелк да щелк,
Встает рассвет бессонный, пристальный,
И катится Нева со щек.
* * *
Еще одно заброшенное поле,
Блуждают иван-чая огоньки.
Как человек, уставший быть собою, –
Ни снов, ни сожаленья, ни тоски.
Над ним летают медленные осы,
И вереницами издалека,
Как женщины, темны, простоволосы,
Проходят дождевые облака.
И сразу же, с туманом перемешаны,
Сквозь влажную густую лебеду
Идут рядами конные и пешие,
И красные, и белые идут.
Идут лишенцы, спецпереселенцы,
На сгорбленных подводах кулаки,
В сырых кульках беззвучные младенцы,
Плывут в шинелях русские и немцы,
В сквозных лучах угрюмые полки –
Наискосок от Гатчины до Луги,
К невидимому глазом рубежу.
В задымленное стеклышко разлуки
Я, как на солнце, на тебя гляжу.
Но сквозь тебя плывут, как через поле,
То беженцы, скользящие из рук,
То детский плач, то отголоски боя,
То три солдатки, впрягшиеся в плуг,
И корка хлеба, и головка лука,
На поздний ужин – кипяток и жмых.
Сквозь поле незасеянное
руки
Тяну к тебе, но обнимаю – их.
* * *
Надо же, старая перечница, смотри-ка,
Ты еще хочешь жить, любить,
Продаешь квартиру, полную окостенелых криков
Страсти, горя, ненависти – любых.
Вот она, жизнь, откалывается кусками
Ладожского льда, уплывая с шорохом по Неве,
Крутясь под мостами, обещая вернуться – песенка городская,
Застрявшая в ухе, горло царапающая. Не верь!
Ах, ты не хочешь сидеть, перебирая прошлое,
В мамином кресле, сливаясь с обоями, но пока
Ты спишь, будущее – железной горошиной
Под дырявой периной толкает тебя в бока.
Неужели ты думаешь заклясть это каменное болото,
Обойти со спины извивающуюся страну,
Все ее скользкие шеи, ядовитые зубы, вышедший из моды
Пыточный реквизит? Ну-ну.
Ты думаешь, новые стены не будут к тебе суровы,
Из соседних окон на тебя не нахлынет мгла?
Здесь на каждой стене – непросохшие пятна крови,
Запомни, куда бы ты ни пришла.
Этот город пропитан смертью – не до идиллий,
А сестренка любовь – попрошайка, дворничиха, швея:
Разрывая объятья, из каждой комнаты кого-нибудь уводили.
Кто знает, чья теперь очередь. Может быть, и твоя.
* * *
Бог появляется между сном и явью.
Ни сотрясенья телесного, ни сиянья,
Просто внутри души возникает полость,
В полости – эхо. Бог – это просто голос.
Раннее утро, шорох в кустах малины,
Влажное слово. Это и есть молитва.
На языке воды говорящий слитно
Тополь. Калина. Звякнувшая калитка.
Красный огонь печной, и тропа лесная,
Вьющаяся в душе. Никогда не знаешь,
Где отделяется – каплей от мокрой ветки –
Слово от музыки – тьма от света.
***
С каждым днем, с каждым сном все короче,
Все прямее оставшийся путь.
Только не торопи меня, Отче,
Дай отравленный воздух глотнуть,
Дай поежиться – холодно, братцы! —
Проходя по дрожащим мостам,
Дай мне досыта нацеловаться
С сыновьями Адама – а там —
Как листва в ноябре, отпылаю,
Упаду, как неслышное «ах!»,
Только имя Твое сохраняя
На рассыпавшихся губах.
***
Ну, что, дружок, пожалуй, осень —
Слиняли аисты и цапли,
Осталось долбануться оземь
И в перьях спрятаться, не так ли, —
В чужой судьбе, в чужой личине,
В любви, что светит, но не греет.
При желтой ветке – при лучине
И ночь темней, и боль острее
От синевы небес нетяжких,
Молочной дымки на болоте
И в длинных золотых рубашках
Берез, почти лишенных плоти.
В озябших пальцах все быстрее
Рассветы чиркают, как спички,
Вокруг остывшей батареи
Разбросанные, как кавычки —
Вкруг ветхих слов, оконной рамы
Рассевшейся, кофейной гущи,
Расплесканной в борьбе неравной
И с холодом, и с тьмой грядущей.
Так тихо, что вдали яснее
Бряцанье льдов, снегов раскаты:
Зима на горизонте, с нею —
Ее веселые солдаты,
Ее седые мародеры,
До золота и тела падки.
Ну, что, дружок, ты видишь, скоро
Здесь будут новые порядки,
Полезут друг на друга рати —
И братья, и отцы – войною,
И легковесные объятья
Навряд ли будут нам стеною.
Ну а пока стоит над нами
В тиши полей, в сердечном громе
Седьмое небо – словно знанье
О нашем настоящем доме.
Горят его пустые башни,
И обещая, и пугая.
Береза сбросила рубашку —
И встала перед ним, нагая.
* * *
Занесённые снегом сараи,
Плечи маленького городка.
Еду-еду, горю — не сгораю,
Тьма прозрачна, и тяжесть легка.
Огоньки, красно-белый шлагбаум,
Шпалы, шпалы, и снова огни.
Что мы нынешней встречей добавим
К звёздной карте? Усни. Обними.
Этой ночью с завёрнутым краем
Стылой жизни, с подтаявшим льдом
Мы друг друга найдём, потеряем,
Потеряем и снова найдём.
И какая нам разница, где мы —
Не вини. Не печалься. Налей.
Зимний ветер, летящий, как демон,
И пустые глазницы полей.
* * *
Хорошо здесь было коровам,
Ребятишкам. Ворона, кыш!
Стынут чёрные волны брёвен,
Перевёрнуты лодки крыш.
Ни поддатого гармониста,
Ни мальчонки — айда в лапту!
Лишь осинового мониста
Звон — мурашками по хребту.
Заколочены окна. Влево,
Вправо глянь — облаков клочки.
Молча яблоня тычет в небо
Яблок твёрдые кулачки.
* * *
Давай вернёмся напоследок
Туда, где слышен
Сорочий говорок соседок —
Как будто с ближней
Ольхи, где двор засыпан щебнем,
И где вознёсся
Под потолок — горой волшебной
Буфет. Вернёмся.
Нам выйдет улица навстречу,
Как мы хотели,
Накинув наскоро на плечи
Платок метели
И нас почти не узнавая —
И заметая.
Пустой аквариум трамвая,
Скамья пустая.
Следы, как маленькие рыбы
У твёрдой лужи.
Ты мой платок развяжешь либо
Завяжешь туже, —
Ну, да, поток, в который дважды —
Чего уж горше:
Дотронешься — а он бумажный,
К рукам примёрзший.