Михаил Берг, публицист
На первом, кажется, курсе у знакомых студентов была такая дурацкая игра - показать сидящему на входе вахтёру не студбилет, а расчёску. Казалось бы, что общего у студбилета, который полагалось предъявлять в развернутом виде, и расчёски? Но если идти к первой паре, то очередь была порой уже на набережной, вахтёр охреневал от мелькающей перед глазами карусели синих книжечек и фиксировал сам повторяющийся жест. Рука студента вытягивала из нагрудного кармана студенческий билет и, не открывая его, втискивала обратно, поймав глазами мимолетный знак подтверждения. Чёт-нечет.
Вот это механическое подобие правильной траектории и повторяли те, кто вместо билета приподнимал из кармана расческу внутри щепотки пальцев - и засовывал обратно.
К чему это я? К тому, что любое незаконное действодолжно у того, кто является его зрителем и адресатом вызывать иллюзиюзаконности и достоверности. Понятно, что речь идёт о череде не просторепрессивных действий по «московскому делу», а действий, которые,кажется, нарочито даже не пытаются играть в достоверность иубедительность, как в случае с Павлом Устиновым. Да и с ним ли одним.Типа на проходной из накладного кармана вытащить даже не расческу вместо студбилета, а, например, мухобойку и шлёпнуть ею с оттяжкой по носу вахтёра.
У этой ситуации намеренного саморазоблачения есть несколько измерений. Одно бросается в глаза и кажется очевидным: если преступником объявляется случайный прохожий в футболке и кепке, и эта случайность задокументирована рядом видеодоказательств, то его судебное преследование легко расшифровывается как модель отвергаемого поведения. Никто из находящихся в окрестности непризнаваемых властями подозрительных акций не может быть защищён от судебного преследования произвольной и демонстративной силы.
Конечно, это не совсем так: случайный прохожий не должен быть при этом защищён своей известностью, и именно это сейчас использует гражданское общество (или вахтёр из предыдущего эпизода), пытаясь доказать, что прохожий актёр, приличный человек, заслуживающий индульгенции. Может быть, профессиональная солидарность нарастит ему рейтинг известности, который перевесит гирю, поставленную на весы нетвердой рукой безымянного, как высота, силовика.
Но в этот момент и мы - в виде разросшегося на глазах вахтёра - тоже начинаем взвешивать, как бы пытаясь проиграть все возможные последствия. Все кавер-версии этой мелодии. На одной чаше весов желание играющей в эту игру власти показать, что аноним, находящийся близко от того, что властью интерпретируется как возможное преступление, - без пяти минут преступник и с боем курантов преступником становится. То есть назвать его преступником и осудить - дело уже юридической техники. И это как бы модель, которую каждый может примеривать на себя в примерочной нездорового воображения, додумывая при этом, хватит ли его известности и связей, дабы отбиться от судилища удилищем?
Но что на другой чаше весов? А на ней разочарование и тихое бешенство вахтёра, переходящее в буйное недопонимание. Ведь ему вместо того, чтобы показать пусть что-то отдаленно - по кинематике движения, - но похожее на открываемый студбилет, сунули в нос фигу с издевательски накрашенным красным лаком большим пальцем. С маком.
То есть намеренно - так получается - разрушили достоверность (некоторые шутники называют ее легитимностью) судебной, так сказать, процедуры. Да и вообще государства как арбитра. Потому что судебный процесс открыт именно для того, чтобы никто не мог сказать, что он ничего о нем не знает.
В том числе и многочисленные наблюдающие органы и политическая власть, как некая, не побоюсь этого слова, вертикаль.
Ибо если достоверность пусть плохо, пусть не очень достоверно, халтурно, как принято у нас - но соблюдается, то это один коленкор. А если она принципиально и демонстративно отвергается, то совсем другой.
И я здесь не буду говорить о том, что в этот звенящий и искрящийся исторический момент рушится, типа лопается какая-то подпруга, струна, какое-то основание, некий фундамент государства, что ли. Оно не рушится одномоментно, так не бывает, но как бы идёт кривой корявой трещиной по всему парадному фронтону, и эта трещина видна любому, кто на этот фронтон смотрит. Но об этой цепной реакции я не буду говорить подробно, лучше скажут другие.
Я о той общественной пользе, которой обладают неправосудные, беззастенчивые действия той или иной ветви власти, совершаемые громогласно, на виду у всех. И эта польза одновременно очевидна и механистична.
Ведь если вы вместо студбилета показываете вахтёру расческу, то ваш обман видит (или не видит, или видит, но решает на него не реагировать, - скажем, от усталости) один человек. Но если не расческу, а фигу, дулю с маком размером с Удмуртию - и не в кармане, а как бы всему белому свету на экране (типа, звёздное небо над головой) показывает нечто, облеченное символической властью, то это оказывается видно не одному, а тысяче тысяч вахтёров и курьеров в разных уголках и весях нашей большой и больной (жалко, порядка в ней нету) страны.
И это архиважно. Так как одно дело достучаться до хипстеров и столичных студентов, которым неохота встраиваться в эту гнилую, как зубы вертухая, вертикаль, где все лакомые места заняты заранее, будто кого-то уже в два года записали в молодую гвардию, а к концу школы он - референт ЦК ВЛКСМ, а после института красной профессуры - комиссар с усами и значком ГТО на лацкане. То есть какой комиссар, замминистра, конечно, или бери выше.
Но это студенты столичные, это продвинутые юные максималисты, которые видят седого волка с желтыми клыками, пока он ещё щенок и виляет хвостом, а вот такая громогласность, такая изысканная, нарочитая, сбивающая с толку игра в нарушение представлений многих о том, что такое издевательство над правом - это как град, идущий летом разом от Владика до Владикавказа.
Это, как говорят люди, любящие щегольнуть чтением пьес Островского в старших классах, дорогого стоит. И это, казалось бы, разовое действие (а оно не разовое, а как повтор куплета с припевом, чтобы легче запомнить) никуда не денется.
Оно, как праздник, всегда с тобой, его, как слово-воробей обратно в тюбик не затолкаешь кривым пальцем. И эта та грандиозность момента, которая теперь будет навсегда, как высшая мера, приведённая в исполнение вчера. Можно объяснить, отменить, посмертно, как у нас водится, реабилитировать, но Лазарь-то мёртв-с, дети мои. И сил его воскресить ни у Политбюро, ни у ЦК нет. Потому что маньяк на самом деле хочет, чтобы его нашли.
Так что все так плохо, что уже хорошо - хотя бы потому, что это стало видно, как прореха на человечестве, всему белому свету и прогрессивному и непрогрессивному человечеству тоже. Потому что до прогрессивного человечества каждый дурак достучаться может. А вы достучитесь до непрогрессивного, которому своя рубашка ближе к телу, своя хата – твоя вата, которому ваши московские разборки глубоко все равно и по барабану, который сам в Росгвардию пойдёт - пусть меня научат.
А наши ребята за ту же зарплату смогли, сварганили, отлили из гранита рентгеновский снимок своей грыжи по телеку в натуральную величину. Это как в новогоднем поздравлении выйти в чем мать родила и, махая немытым кадилом, бубнить про счастливое будущее, при котором детям и внукам коммунистов и беспартийных будет и кюхельбекерно и тошно.
Смогли умельцы, левши нашинские, подковали режим, большое им человеческое спасибо с прибором за наше счастливое детство. История такое не забывает.