Публицист Сергей Митрофанов в своем новом эссе исследовал природу современной российской власти:
«Нашему поколению повезло. Мы жили, вооруженные теориями общественного развития, так или иначе прокладывающими путь от несправедливого, неправедного общества к справедливому и праведному. Сто лет в России кристаллизовался марксизм и в конце концов выкристаллизовался в железобетонную доктрину о том, что все зло мира проистекает из частной собственности — поэтому достаточно ее уничтожить, чтобы наступило царство добра.
В СССР приступили к этому засучив рукава, я помню те абсурдные времена, когда вам не разрешалось иметь дома более-менее профессиональный инструмент, что вы, не дай бог, не смогли создать им какую-нибудь частную собственность и капитал. Самое большее, на что вы имели тогда право, — это электродрель, сверлить дырки в железобетонных панелях «новых Черемушек», да и то, наверное, с Оттепели. Первую чудесную дрель (она не имела функции удара) я увидел только в начале 70-х.
Напротив, в конце 70-х из подполья начал поднимать голову либерализм, утверждавший, что свободы не бывает без частной собственности. Считалось, что демократия возникла только на основе частной собственности и без неё функционировать не может. Все эти свободы слова, свободы собраний и прочие свободы могут существовать только при существовании частной собственности, неотчуждаемой и неприкосновенной, и, следовательно, ключ к проблеме несвободы и несправедливости — демонтаж завоеваний Октября, запрещение коммунистической теологии и раздербанивание общественных накоплений.
Эти две теории находились в постоянном столкновении и имели защитников. С одной стороны — диссидентское подполье. С другой — коммунистическая инквизиция. Любопытно, что спор не пошел с Октября, как подумал бы, наверное, молодой студент исторического факультета, а длился, по крайней мере, два тысячелетия. Причем временные победители постоянно менялись местами.
Марксизм покоился на верованиях первохристиан, утверждавших, что только нищие (не имеющие собственности) войдут в Царство Божие, а диссиденты действовали скорее в поздней европейской традиции «цивилизованных стран». Дело в том, что с того времени, как христианство стало государственной религией и идеологией, обогатившимся иерархам церквей-обкомов, превратившихся в государственных чиновников, перестало улыбаться оказаться в нищих, и нищенствование было объявлено ересью и тяжким уголовным преступлением.
Папа Иоанн XXII (1316–1334) даже издал буллу Quoramdam, кончавшуюся следующими словами: «Бедность — вещь великая, но выше ее невинность, а выше всего — полное послушание». А инквизитор Эймерик написал для еретиков текст отречения, очень похожий на устав коммерческого предприятия:
«Клянусь, что я верую в своей душе и совести и исповедую, что Иисус Христос и апостолы во время их земной жизни владели имуществом, которое приписывает им священное писание, и что они имели право это имущество отдавать, продавать и отчуждать».
Кто не согласен — тех на костер! Хотя правы были, конечно, первохристиане и еретики. Иисус со товарищи действительно нигде не работал, не получал денег, и, следовательно, ни он, ни апостолы не могли обзавестись собственностью, которую можно было бы отдать, продать или отнять у них. Был один осел, но, кажется, его украли, и куда он делся потом — неизвестно
Так или иначе, но на протяжении всего лишь 70 лет в России произошло два перелома, имеющих глубокие исторические корни. Сначала политическая власть оказалась у «еретиков», получивших уникальную возможность реализовать свою теологическую концепцию «добра» и справедливости на основе нищенствования и фактической ликвидации денег. Об этом хорошо у Слезкина в «Доме правительств». И все это превратилось в кошмар. А в 91-м победили правые «инквизиторы». При этом чубайсовско-гайдаровская «правая» ( на тот момент и в той системе координат) повестка предполагала, что частная собственность сама собой построит либеральное общество, установит либеральную демократию западного типа, обеспечит социальную базу смоделированным политическим партиям, а на всем этом произрастут демократические институты. Не буду показывать пальцем, но так до сих пор думают многие честные люди.
Но многие честные люди (по крайне мере, поначалу) не ездили за границу, и их знание о мире было чисто теоретическим, в основном из кино. Между тем во внешнем мире всегда было гораздо больше частной собственности, чем справедливости и свобод — такой замеченный парадокс, — а первое и второе не коррелировалось линейно.
К тому же капитализм теперь есть и в Китае (при коммунистической военной верхушке Неизвестных отцов, устроивших Тяньаньмэнь), а в странах Латинской Америке (в Бразилии, Аргентине, Чили) он никак не воспрепятствовал мафиям, хунтам, несправедливости и бедности. Крестьяне в «Великолепной семерке» тоже ведь были частниками, создавали товар, имели накопления и могли позволить себе нанять «на рынке» нескольких киллеров (в количестве семи штук) для защиты. Но жизнь их складывалась таким образом, что их обирали более организованные банды, когда благородные киллеры уходили. Жизнь не кончалась после финального титра «The end».
На это, впрочем, существует такая отмазка: это не настоящая частная собственность. Настоящая частная собственность защищена, неприкосновенна и легитимна в глазах большинства. Наличие же шайки Кольверы не позволяет относить эту вышеприведенную нами деревню к «открытому обществу». А мы-то говорим об «открытом обществе» (см. книгу Аджимоглу и Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные»), Америке и центральной Европе. Хотим, как там! Без мухлежа залоговых аукционов. Без конвертации власти в деньги, а денег — во власть. Однако парадокс все равно неизбежен.
В растущем по экспоненте планетарном сообществе становится тесно даже в «открытых обществах». Разные «частные» начинают наползать друг на друга. Вы хотите чистой воды, а она, ёк, частная, чего не было сравнительно недавно. Вы хотите попасть на пляж, а он, ёк, окружен забором. Вы хотите переселиться в цивилизацию (ваше «естественное право»), а цивилизации закрываются. Свободного рынка нет, его регулируют «трампы». Интернет был свободен, а теперь элиты ставят фильтры.
Кольвера с горечью рассуждал: «Я — добрый, я им оставил немножко излишков, а они купили себе защитников». Современные элиты такого позволить не могут. Нужно отобрать все излишки, подсадить на кредиты, по гроб перевести в должники. В антиутопиях рассматривается даже версия, что время жизни становится товаром, но сосредоточенным и управляемым в основном в элитарной верхушке. Хочешь жить — купи себе немного времени жизни. А сначала получи работу, которая «раздается». Вы хотите защищенной и неприкосновенной частной собственности? Но частная собственность «кольверов» из российской власти суперзащищена и легитимна по рецептам «правой повестки» и, судя по опросам, пока еще не осознана семидесятипроцентным большинством как неправедная. Однако демократии при этом как не было, так и нет. На самом богатом куске планеты — стагнация и нищета. Что это значит?
Это значит, что по сути Россия опять (после истории с нищенствующими) находится на переднем фланге глобального эксперимента: можно ли построить капитализм с нуля, но вообще без социальной демократической доминанты? Куда он пойдет? Что произойдет с обществом? Это ведь и Западу, находящемуся в трансформации, интересно. Как бы «желтые жилеты» смотрят на все это с интересом. Вернее, смотрели бы, если бы знали, что тут решается.
И российский режим движется в новую теологию. (Ирина Варская: самому факту выживания России придано абсолютно эсхатологическое значение). К фантастически экипированным «космонавтам», как из голливудского фильма, и к жуткому театру насилия, где собираются отбирать детей за требование честных выборов. Все, что вы хотели знать о будущем, уже явлено здесь. А ведь западные левые либералы давно поняли, что частная собственность сама по себе не работает как демократизатор без либеральной этики и права. Но откуда они возьмутся, если загодя не созданы историей? Что повелевает нам их создать?
Это и есть главный вопрос грядущей гражданской войны, который решается пока в локальных и вроде бы ничего не значащих столкновениях. Будет ли Соболь или Митрохин в Мосгордуме — какая, мол, разница? Власть уже ждет революцию покруче и проводит учения на подавление. И эта революция обязательно случится, а подавления не спасут. Хуже всего, что без третьей повестки в ней опять победят либо «еретики», либо «инквизиторы»...»