Горькая правда: почему нашим писателям не дают престижных премий

Все престижные премии, даже Нобелевская – в каком-то смысле «договорняк», ну или, скажем мягко, результат сложного баланса интересов, в том числе совсем не литературных. Но, с другой стороны, всё-таки обидно, что в России мало нобелевских лауреатов по литературе.

А те, которые есть, вызывают вопросы у придирчивых россиян.

Пастернак отказался.

Шолохов под давлением.

Солженицын – за политику. Бунин и Бродский – эмигранты.

Алексиевич вообще не наша, да и политики тоже многовато.

Остается только Генрик Сенкевич, как подданный Российской империи – но это вообще смешно.

Хочется, чтобы лауреатом стал именно писатель, безо всяких дополнений. Просто писатель. Литератор. Художник слова, извините за выражение: чтоб писатель и все тут.

Как Хемингуэй или Томас Манн, Исигуро или Модиано.

Боб Дилан, в конце концов!

Кстати, о Бобе Дилане. Вспоминаю, какой поднялся скандал, когда престижнейшую (правда, уже почившую) российскую премию «Поэт» присудили Юлию Киму. Некоторые уважаемые поэты, члены жюри, вышли из жюри в знак протеста – и против чего? Очевидно, против несерьезности выбора. Ну сами посудите, какие-то песенки под гитару, и вдруг – Поэт, да ещё с большой буквы.

Мы вообще слишком серьезны в литературных делах, хотя поэзия должна быть глуповата (Пушкин). Вот написал и испугался – сейчас скажут, что я оскорбил Юлия Кима, а заодно и Дилана. Дескать, они глупости пишут. Но вычеркивать не буду, семь бед – один ответ, тем более, что главная беда - дальше.

Кстати говоря, Киму присудили «Поэта» за год до того, как Бобу Дилану дали «Нобеля». То есть мы оказались впереди планеты всей, и это вызывает уже забытое советское чувство законной гордости.

Однако гордость гордостью, а проблема остается. Русскую литературу редко и мало переводят на иностранные языки, особенно на английский. Откуда тогда взяться Нобелевке? На русском мало кто читает за границами бывшего СССР. Впрочем, и те граждане, для которых русский язык родной – тоже родную литературу читают через пень-колоду.

Почему? Легче всего свалить вину на читателя, а точнее - на сложившуюся литературную инфраструктуру.

Несколько лет назад я прочитал роман американской писательницы Сири Хустведт «Что я любил». Она, кстати, жена Пола Остера, и он ей посвятил свою последнюю книгу «4.3.2.1», которая недавно вышла на русском. Так вот, прекрасный роман. Страстный, человечный, умный. Полный любви и сострадания к героям. Интеллектуальный, но и увлекательный. Фактура интересная (современное искусство и отчасти арт-бизнес; преступление тоже есть). Ну, возможно, чуть перегруженный психологическими тонкостями, а также описаниями картин и инсталляций.

…Мне стало грустно.

Я купил эту книгу на развале у метро, по бросовой цене. То есть в России не нашлось 3.000 человек (таков тираж), чтоб ее раскупить. А в США продано более 250.000 экземпляров. Порядок читательских различий примерно таков: бездуховные американцы читают – ладно, не буду говорить «читают», скажу: «потребляют тиражи» - примерно в 50-100 раз больше, чем наши соотечественники. Конечно, многое зависит от журналов, от критики – там, на Западе, тиражи толстых литературных журналов гораздо выше, обидно выше наших: «Атлантик» – 478.000, «Харперс» - 104.000, а о еженедельном литературно-критическом приложении к «Нью-Йорк Таймс» и говорить страшно – более миллиона. Повторяю – миллион с хвостиком еженедельно! Да еще просят их не путать с «Нью-Йоркским обозрением книг» - двухнедельник с тиражом 130.000.

Поэтому можно сказать, что российские читатели читают мало потому, что российские издатели и журналисты плохо впихивают в них литературу.

Отчасти это так, конечно. Но только отчасти. Главная же причина куда грустнее. Российские писатели в массе своей пишут хуже, чем их европейские коллеги.

Увы-увы. Так сказать, по результатам. Потому что в конечном итоге читателя не обманешь. Как не обманешь покупателя всех тех товаров широкого потребления, в производстве которых мы сильно отстали.

Вот, например, читаю я любимого мною Дугласа Коупленда, понимая при этом, что писатель он хороший, интересный, яркий – но не гениальный, не какой-то там сверхвыдающийся. Он - в самом лучшем смысле слова «нормальный классный писатель». Как стоящие с ним примерно в одном ряду Стюарт Хоум, Чак Паланик и Ирвин Уэлш. Читаю и с печалью сознаю, что наши «нормальные классные писатели» уступают своим западным коллегам вроде бы того же уровня. Уступают в мастерстве, в ремесле. И, что особенно важно, в литературной свободе.

Сразу вспоминается Чехов. «Конечно, было бы патриотичнее читать русских авторов, но, признаться, я не питаю к ним особенного расположения. Исключая двух-трех стариков, вся нынешняя литература представляется мне не литературой, а в своем роде кустарным промыслом, существующим только для того, чтобы его поощряли, но неохотно пользовались его изделиями… Я не скажу, чтобы французские книжки были и талантливы, и умны, и благородны. И они не удовлетворяют меня. Но они не так скучны, как русские, и в них не редкость найти главный элемент творчества – чувство личной свободы, чего нет у русских авторов. Я не помню ни одной такой новинки, в которой автор с первой же страницы не постарался бы опутать себя всякими условностями и контрактами со своею совестью. Один боится говорить о голом теле, другой связал себя по рукам и по ногам психологическим анализом, третьему нужно «теплое отношение к человеку», четвертый нарочно целые страницы размазывает описаниями природы, чтобы не быть заподозренным в тенденциозности. Один хочет быть в своих произведениях непременно мещанином, другой непременно дворянином и т.д. Умышленность, осторожность, себе на уме, но нет ни свободы, ни мужества писать, как хочется, а стало быть, нет и творчества». («Скучная история», 1889)

Предполагаю возмущенный вопрос: «А как же Толстой и Достоевский, Тургенев, как же сам Чехов?» Отвечаю: это уникально мощные личности, которые в жутких, унизительных условиях русской политической действительности XIX века сумели сохранить (или воспитать в себе?) это драгоценное чувство личной свободы, и мужество писать как хочется.

Чувство и мужество, которое всегда было у Пушкина, которым обладал Гоголь в расцвете своего творчества, и, увы, он растерял к концу жизни.

Здесь – в чувстве личной свободы писателя (не путать с отсутствием цензуры или натужным, нарочитым нонконформизмом) - причина многих наших литературных недостач, утрат и отставаний. В том числе и на фронте международного признания. Свобода приносит славу, а не наоборот.