Интервью с бывшим следователем горотдела НКВД города Томска Антоном Карташовым (по другим данным — Карташев), записанное в 1989 году сотрудниками томского отделения «Мемориал» публикует томское онлайн-издание TV-2 в рамках проекта «ХХ век. Очевидцы». Интересно, что этому сталинскому людоеду самому удалось избежать репрессий, и он долгое время работал в Томской коллегии адвокатов. «Новые Известия» публикуют самые интересные места из откровений палача.
О служебной фантазии
Служба моя проходила в двух зданиях по улице Ленина 42 и 44, но большей частью – в малом здании. Там, в верхних этажах находились служебные помещения и кабинеты следователей, а «контра» содержалась обычно внизу в подвальных камерах для арестованных. Были там и отъявленные уголовники, «жулики», да в эти подвалы они не часто попадали.
Что касается Большого здания на Ленина 42 (речь идет о здании, где сейчас находится художественная школа №1 и музыкальная школа №2 — прим. ред.), то там были кабинеты и начальников отделов, отделений, кабинеты начальника Томского горотдела НКВД. Его до 1936 года занимал капитан ГБ Подольский. (прим.ред. - в мартирологе музея «Следственная тюрьма НКВД» есть информация о Подольском Матвее Мироновиче. Расстрелян в Москве в 1938 году). Чекист честный и человек порядочный в общем-то. Когда Подольского перевело Краевое Управление НКВД в Новосибирск, на его место прислали из Кузбасса капитана ГБ Ивана Овчинникова.
Вот это был рвач. Веселый всегда, наглый. Служака без принципов. Бабу мимо себя не пропустит. С нас три шкуры драл, разносы устраивал, только держись. «Количество увеличить, сроки сократить!». В день в 1937 году через руки одного следователя проходило по 20-25 дел, а он орал: все мало. «Увеличить!». Я его не уважал, но побаивался, да и все побаивались. Помню, всегда начищен, наглажен, «Шипром» за версту несло от него. Арестантов, наиболее запирающихся, или от кого надо было получить наиболее важное показание, доставляли к нему в кабинет. Там они у Овчинникова язык-то быстро развязывали. На следственные выдумки был неистощим, и нас тому же учил. Одного «ничего не знающего» голой задницей на раскаленный котел кочегарки посадили «яйца поджарить», быстро заговорил.
Некоторых, когда пол над котельной железный сделали из листового металла, в эту подсобку запирали. Так пол от котла раскалится, а они там в голом виде пляшут, как на еврейской свадьбе.
Все расскажешь, когда паленым мясом запахнет, да еще и своим. Все, что знал, и чего не знал, что не ведал. Ну, другие следователи делали, им начальство приказывало, так как на применение физических методов специальное разрешение нужно было. А это такая волокита, столько инстанций и кабинетов нужно было пройти. Нет, просто так не били, вежливость соблюдали с арестантами, на «Вы» их называли.
Там же, при спуске с первого этажа в подвал, справа, точно не помню, комната для расстрельной команды была. Комната отдыха. У одного собака с ним постоянно была, овчарка очень злая, на людей кидалась. Тех, кого расстреливать собирались, готова была разорвать. В этой комнате запах всегда стоял, как говорил Райкин, специфический. Пахло псиной, человеческим дерьмом и винным перегаром. Команде разрешалось выпивать на работе, даже как бы обязаны были. Это в паек входило, в усиленный. Фамилий, кто был в команде я не помню. Да и менялись они. Работа та вроде как повышенной нервной отдачи требовала.
Прокурор города Томска Лаптев, ну такой дотошный был, все ему не так, все не эдак. Дела на доследование любил возвращать, придирался. Вот и допридирался. Когда в 1937 году сам попал к нам в качестве арестанта, то быстро заговорил. Такая контрреволюция скрывалась в нем! Его сначала поджарили, а затем подморозили, тоже специальная холодная камера была. Лоск и жир быстро сошли. Но я его дела не вел.
О родственном милосердии
Ко мне на следствие в 37-38 годах односельчане из моей родной деревни стали попадать, в том числе родственники, Карташовы. Дядья там, племянники, братья всякие. Ну, чтобы в деревне разговоров не было, я их всех под расстрельные статьи подводил. А вот дядю одного своего пожалел. В детстве он меня на охоту брал, учил охотиться. В общем, пожалел гада, вместо расстрела срок ему, 20 лет накрутил. Думал, что за столько лет в лагере подохнет, а у меня совесть будет чиста. А жалости в нашем деле не должно быть. Вот и пострадал за свою доброту. Дело было так. Когда Берию разоблачили, стали искать стрелочников на местах. Многих из органов вычистили.
Меня тоже уволили. Это в 1957 или 1958 год был. Куда податься? Я все-таки был в звании майора. Образования, специальности никакой, только ТГУ неоконченный и межкраевая школа НКВД в Новосибирске за плечами. Оказался я на улице, но нашлись добрые люди, направили меня в родную деревню председателем колхоза. Предложение было такое, а так по детству помню, хорошие места, где можно поохотиться. Я и согласился. Приехал, в должность вступил, работа пошла. Как-то раз краем поля верхом на лошади ехал, поля объезжал.
Вдруг выстрел из кустов. Стреляли в меня, а попали в лошадь. Лошадь упала, я кустами, лесочками бежать, аж до самого Томска. Понял, что кто-то про меня прознал. В обком партии пошел, там мне работу подыскали, адвокатом устроился работать. Так до пенсии и проработал. Стрелял кто? А я потом узнал, что это дядя мой, 20 лет отсидел и вернулся. Убить хотел. Вот он и стрелял, которого я в 37 году пожалел. Вот так он отблагодарил меня. Ну, конечно, доказать мне ничего против него не удалось, улик никаких. А в родные края, пока он не умер, я не рисковал появляться, да и вообще меня туда не тянет.
В 1943 году меня направили для прохождения службы в Колпашево, тогда еще Новосибирской области. На должность начальника горотдела НКВД. Так мне сотрудники рассказывали, что в 37-38 годах зимой, на улице морозы были больше 40 градусов. Так вот, приговоренных к расстрелу выгонят голыми на мороз, а сами в здании, и из форточки из револьверов по ним, как по живым мишеням стреляют.